11. петербург

11. петербург

Сегодня на нашем корабле пир. Капитан Петере празднует день своего рождения. В маленькой капитанской каюте тесно, жарко и накурено. В гостях: капитан Рейдис, собственник двухмачтового парусника и старый друг Петерса, два штурмана и один пожилой моряк колоссального роста по имени Отто Кравер.

Пьют коньяк, ром и еще какую-то смесь темно-зеленого цвета. Компания находится в том состоянии опьянения, когда люди, не слушая друг друга, говорят повышенными голосами и пробуют петь, но громоздкие звуки, взметнувшись вверх, тут же обрываются и скатываются наземь.

Я исполняю роль посыльного. Когда чего-нибудь не хватает, Петере подзывает меня, дает деньги и коротко роняет: «коньяк» или «ром». И я охотно и быстро исполняю поручение. Мне уже известно, что с завтрашнего дня я буду работать по нагрузке алебастром корабля Рейдиса, после чего отправимся по Рижскому и Финскому заливам в Петербург.

Капитан Рейдис мне не особенно нравится. Выражение его лица жестокое, а глаза с зеленоватым блеском кажутся мне алыми. Тем не менее я очень ему благодарен за то, что соглашается взять меня с собой в Петербург.

На следующий день рано утром отправляюсь на место работы. Там я застаю нескольких оборванцев, нанятых для погрузки, и самого хозяина. От вчерашнего веселья никаких следов. Лицо капитана, обрамленное круглой бородой, замкнуто и по-деловому строго. Он объясняет нам, что и как делать, указывает на стоящую рядом с нами огромную баржу, нагруженную до верха белопенными глыбами алебастра, велит положить доски и приступить к работе.

Я уже не являюсь новичком, и тачка становится в моих руках послушной, но зато меня смущает то обстоятельство, что мой костюм пачкается и портится во время работы, а для смены у меня ничего нет.

Ровно через неделю заканчиваем погрузку и выходим из гавани в открытое море. Сейчас начало августа. В Риге, в этом городе, состоящем из тесных каменных коридоров, еще очень тепло, и безоблачное небо ничем не угрожает. Но когда наш корабль с помощью буксира выбирается на волю и, вздув паруса, идет к безбрежному простору, нас встречает тугой ветер. Он сдувает теплоту солнечного дня, бороздит водную равнину, играет парусами нашего одинокого корабля, едва заметного в этой неоглядной пустыне, и обдает нас солеными брызгами разбивающихся о наше судно темно-серых волн.

У руля стоит старый моряк Отто Кравер. Его серые глаза прищурены и устремлены вдаль. Бритое, безусое и обветренное лицо сосредоточено и неподвижно. Рыжая кайма шерсти вдоль ушей и подбородка делает его похожим на большую сердитую обезьяну.

Вокруг меня два матреса и капитан мечутся среди наполненных ветром парусов, перебрасываются непонятными словами, стягивают веревки и стараются поставить полотна в необходимое положение.

Ветер набирается сил.

Выше вздымается море. Чтобы не быть сдутым в воду, я должен крепко держаться за борт.

Мною овладевает тоска. Этот необъятный бушующий простор становится страшным. Окружающие люди не видят и не замечают меня.

Начинаю зябнуть. По телу пробегает мелкая дрожь.

Все злее становится море. Боюсь оставаться на палубе. С большим трудом добираюсь до открытой крышка люка и опускаюсь на самое дно корабля. Здесь ложусь на груду старых парусов и тревожно прислушиваюсь к топоту ног над моей головой, к свисту ветра, к скрипу мачт, всплескам волн. Боязнь истомляет меня. Затуманенный морской болезнью, я свертываюсь в комочек и не то впадаю в забытье, не то засыпаю.

Просыпаюсь от сильного толчка и от грохота рассыпающихся тяжелых предметов по палубе. «Тонем!» кричит во мне страх.

Вскакиваю на ноги. Ищу глазами квадратное отверстие люка, но надо мной и вокруг меня висит густая черная тьма, и мне приходится наугад и ощупью искать лестницу, ведущую наверх. Вот уж я рукой достаю крышку люка.

Кому нужно было закрыть трюм? Знаю, что крышка, очень тяжелая, но мысль, что мы тонем, придает мне необычайную силу, и я одной рукой отбрасываю ее назад.

Тяжелая струя воды бьет меняв лицо, и я с большим трудом удерживаюсь на лестнице, а затем быстро вскакиваю на мокрую палубу и ввергаюсь в бурю. Море кричит множеством голосов, белесый туман без неба, без просветов застит глаза, и я ничего не вижу. По водяным горам мятущегося моря наш корабль то вскочит на седые гребни валов, то ринется в бездну. Среди этой мглы, среди рева и грохота стихии мелькают бокрут меня красненькие точки.

Догадываюсь, что это фонари в руках моряков.

Один из блуждающих огоньков приближается ко мне, и в СКУДНЫХ лучах морского фонаря вырисовывается лицо хозяина судна. Одним быстрым движением он захлопывает крышку трюма и подносит свет к моему лицу. Он кричит, приказывает мне что-то сделать, но ураган срывает звуки его голоса и уносит их в пучину.

Видя, что я ничего не понимаю, капитан хватает меня за плечо и тащит к корме. У первой мачты он останавливается, сует мне в руку кривой нож, жестами и криками велит подняться, на самую вершину мачты и обрезать веревку, прикрепленную к треугольному куску полотна.

Бессознательно карабкаюсь вверх по мягким и липким веревкам лестницы. Когда добираюсь до кончика мачты, вижу, как огоньки вместе с палубой уходят прочь, а я повисаю над вопящей бездной. Поручение исполнено. Стою вместе с двумя матросами, держусь за деревянный рычаг и выкачиваю воду.

Темные силуэты людей, мелькающие одинокие огоньки, скачущий по высоким волнам наш затерянный в пучине вод корабль, непрекращающийся рев бури и властвующий над этим адом ветер, свистом и бешеным хохотом выражающий свою хмельную радость, — окончательно обессиливают меня, и моментами удивляюсь тому, как я стою на ногах и как при этом у меня еще хватает сил выкачивать воду. Но в то же время я чувствую, что страшная опасность, нависшая над нами, отступает.

Ветер все еще крепок, но порывы его становятся ровнее. В окриках капитана уже не звучат угрозы, а серая стена тумана постепенно редеет и местами разрывается в клочья. Далеко впереди появляется розоватая черта.

Туда, к этой ясной полоске, устремлены глаза рулевого.

Вся команда, состоящая из пяти человек, работает над парусами. Капитан снова приказывает поднять их.

Становится светлее. Голубые просветы неба прорезываются сквозь влажную мглу, а на горизонте все шире и светлее разгорается нежно-розовая река восхода.

Море все еще кипит и бушует, но в белопенных космах волн уже утихает грозный рокот. Боковая качка прекращается. Наш корабль, гонимый ветром среди необъятного безбрежья, кажется маленьким беленьким существом, скачущим по водяным холмам. Но это уже никого не беспокоит. На этот раз море оказывается снисходительным и, потрепав немного наше суденышко, отпускает его с миром.

И надо видеть лица моряков, их смеющиеся глаза, чтобы понять, какой здоровой радостью полны они сейчас. Каждый из них. чувствует себя победителем и великодушно прощает морю его суровую забаву.

В Петербург мы прибываем ночью. Неуклюжий, черепахообразный буксир втягивает нас в темноводную Неву, украшенную звездными ожерельями огней гранитных берегов.

Стою на носу корабля, вглядываюсь в молочную муть северной ночи, и в груди моей взволнованно бьется сердце.

Петербург… Величайшая моя мечта последних лет осуществляется. Еще немного — настанет утро, и я собственными ногами пройдусь по улицам столицы, уже знакомой мне по книгам и по рассказам бывалых людей.

Но не так складываются обстоятельства, как мне хочется. Рано утром прибываем к месту стоянки. Наш парусник, прижавшись к каменному берегу Черной речки, бросает якорь. Капитан отдает приказ немедленно приступить к разгрузке судна. И я вновь впрягаюсь в тяжелую работу.

Живу на корабле, сплю где попало. Днем занят разгрузкой, а вечером исполняю всякие мелкие работы, а когда все уходят в город, я остаюсь сторожить корабль.

Проходит десять дней. Хозяин парусника производит расчет с поденщиками. Уплачивает каждому из них по пяти рублей, считая пятьдесят копеек за день: мне же он сует в руку рубль и говорит:

— Ну, прощай!..

Не могу понять, что это значит: шутит ли со мной капитан, или он всерьез думает, что для меня и рубля достаточно. Неужели он не видит, что я весь оборвался на его работе!

— Извините, пожалуйста… Мне больше надо…

Зеленоватые глаза капитана становятся злыми и колкими.

— Мало?.. А кушал ты мало?.. А за проезд платил?.. Катись с палубы!..

Все это происходит так неожиданно, что я совершенно теряюсь и, сгорая от стыда н бессильной злобы, схожу на берег.

На мне висят рваные клочья, башмаки совершенно разваливаются, весь я, испачканный алебастром, имею такой жалкий вид, что не решаюсь войти в город и кружусь по окраине до самого вечера.

Рядом живет огромный, красивый, богатый город, сотни тысяч людей находят там свой приют, свои радости, свое счастье… Меня тянет туда. Хочу войти в шум городской жизни и спрятаться от моего страшного одиночества.

Э, да не все ли мне равно!.. Кого стыдиться?.. Пусть будет стыдно им, вот этим сытым, ничего не делающим людям.

А я не виноват в том, что беден и оборван.

Эти мысли подгоняют меня, и я шагаю по широким светлым улицам столицы, хожу часами, хожу без устали, а сердце полно возмущенья — и я не перестаю ссориться с капитаном, так жестоко обидевшим меня.

Три дня и три ночи живу в Петербурге. За это время я успеваю ознакомиться с городом, запоминаю названия отдельных улиц и площадей, а с наступлением вечера ухожу в ночлежный приют.

В спертом воздухе тесной ночлежки, в тяжелом тумане махорочного дыма и винных испарений, среди скопища пьяниц, босяков, нищих и многих иных представителей столичной голи — чувствую себя освобожденным.

Здесь нет места стыду. Все равны, все выброшены за борт, и никого не удивишь своим несчастьем. Но зато здесь не найти ни одного лица в маске. Тебя окружают обнаженные мысли и раскрытые сердца.

— В прошлом годе, — громко рассказывает один из ночлежников по имени Петька-Желудь, — зима дюже лютая была, а на мне покрышка летняя — рубаха да портки. И случилось это со мной в Москве. Что тут делать… Замерзать по-собачьи?.. Нет, думаю, шалишь, не зря мать рожала… Стану, думаю, как царь, задарма хлеб лопать да в тепле жить. Ну; ладно… Вот это я, действительно, заполз в полицейский участок и заявил себя Непомнящим… И я, братцы мои, до вешних дней просидел в тюрьме и бытовал по-княжески…

Дружным смехом встречается рассказ.

Хорошо запоминаю веселые карие глаза Петьки, его белые крепкие зубы, темный войлок волос на круглой голове и коричневую рванину на широких сильных плечах.

Наступают осенние дни. Злее становится жизнь. Часто вижу себя со стороны. Вижу никому не нужного человека, затерянного в многолюдной, шумной столице.

Весь день зябну и прячусь от дождя. Питаюсь от случая до случая.

Сегодня могу остаться без ночлега. Мне предстоит бесконечно длинную ночь провести под открытым небом. В моей бесприютной жизни случались такие ночи, но сегодня я с ужасом думаю об этом невыносимо тяжком, испытании.

В моем воображении встает картина ожидающей меня ночи.

Город спит. Погашены огни. Глухая каменная тишина. Сквозь жидкие прутья холодного дождя серыми бесформенными глыбами выступают слепые безмолвные дома. Согнувшись под тяжестью ненастья, я шагаю по мокрым пустым улицам. Во мне стынет кровь.

Мелкую колючую дрожь вливает в меня осенний ветер.

Я до того одинок и беспомощен, что плачу от жалости к самому себе.

Да, я знаю, что меня ждет, и мысль об этом приводит меня в отчаяние.

Нет, лучше смерть, чем такая ночь!.. И вот тут в памяти моей пробуждается рассказ Петьки-Желудя.

Почему он смог так поступить, а мне кто запрещает?..

Сейчас адмиралтейские часы показывают полдень.

Надо приступить к делу… Ждать нечего… Иного пути не вижу перед собой.

Несколько минут колебания, и я решительно вхожу в казанскую полицейскую часть. На все вопросы околоточного надзирателя отвечаю незнанием.

Сухой, тощий человек с длинным костлявым лицом и холодными серыми глазами сначала впадает в ярость, а потом, когда я решительно отказываюсь отвечать, он входит в кабинет пристава, откуда через минуту возвращается, и, вцепившись тонкими пальцами в мое плечо, вталкивает меня в помещение начальника.

За большим письменным столом, покрытым зеленым сукном, сидит сам пристав. Остриженная бобриком седая голова наклонена над бумагами, на плечах поблескивают офицерские эполеты. При моем появлении голова медленно поднимается, и я вижу узкий лоб, хмурые черные брови, темные глаза и пышные, горизонтально лежащие усы.

Коротенькое молчание. Чувствую, как в мое лицо впивается взгляд пристава.

— Откуда? — прокатывается густой, низкий бас начальника.

— Из Риги — отвечаю я.

— Как звать?

— Шимма.

— Фамилия?..

— Это все… Других имен у меня нет.

— Что?..

В обширной комнате наступает тишина. Пристав до того изумлен, что даже не сердится.

— В центре столицы… Да что же это такое!.. Бродяга… Не помнящий родства… А фамилия твоего отца?.. — снова обращается ко мне начальник…

— Я не знаю отца…

— А мать?..

— Тоже не знаю…

— Ах, ты… — из уст пристава вырывается длинное ругательство, и он кулаком ударяет по столу.

Не знаю почему, но я не испытываю никакой боязни.

Мне даже нравится, что привел пристава в состояние сильного озлобления.

Долго тянется допрос. Представитель столичной полиции всячески старается выжать из меня хоть какое-нибудь признание, а я в свою очередь не уступаю и твержу свое бесконечное «не знаю».

Борьба кончается вничью.

Меня водворяют в одиночную камеру и выдают суточный паек.

Растет дело непомнящего родства. Мою камеру посещают старшие и младшие чины казанской полицейской части и какие-то штатские люди… Последние особенно заинтересованы мной. Заглядывают в глаза, измеряют рост и всячески обнюхивают.

Догадываюсь, что меня принимают за очень важного преступника. Понемногу начинаю фантазировать и, как всегда в подобных случаях, творю легенду. Я не бродяга, а великий революционер. Я только что бросил бомбу в Зимний дворец и поднял на дыбы всю страну. А я сижу здесь в камере и смеюсь над приставом и над штатскими, изо всех сил старающимися узнать меня.

— Эй, ты, безыменный, собирайся!..

Меня куда-то отправляют под строгим конвоем.

Приводят в сыскное отделение. Здесь мне уже становится страшно. Добрый час меня фотографируют в разных видах. Потом раздевают догола. Заносят в протокол мои приметы и тут же приходят к заключению, что я несомненно иудейского происхождения. Затем сбривают мне волосы и снова фотографируют.

Начальник отделения, высокий, дородный старик в жандармском мундире, с белыми аксельбантами на широкой выпуклой груди, пытливо вглядывается в меня большими влажными глазами и пальцами расправляет усы.

— М-да… — произносит он и, позванивая шпорами, уходит.

Протокол начинается словами: «20-го сентября 1888 года задержанный неизвестного звания человек…», но нигде не упоминается, что я сам явился в полицию.

День заканчивается мучительно длинным допросом, производимым следователем.

В памяти моей четко живет этот человек в длинном сюртуке, с шелковистой черной бородой. Он ласков и приветлив. Приглашает сесть в мягкое кожаное кресло и угощает папироской. У меня от этой ласки кружится голова.

— Давайте поговорим по душам, — начинает следователь, усаживаясь напротив меня. — Можете быть со мной вполне откровенным. Вы видите, я даже не стану ничего записывать. Побеседуем просто. Я знаю, что очень тяжелое обстоятельство могло вас привести к нам. Что ж, бывают такие случаи… Но из этого еще не следует, что вы должны себя окончательно погубить… Вы, наверное, сами знаете, что за бродяжничество закон карает сильна. Вас закуют в кандалы и сошлют в Сибирь, Там, среди снегов и вечного мороза, вы встретите свой смертный час. Зачем это вам? Вы еще так молоды… Может быть, вас ждет счастливое будущее… Лучше последуйте моему совету и расскажите мне всю правду… Могу вас уверить, что получите свободу, а если обстоятельства позволят, мы вам окажем и материальную поддержку…

Долго еще говорит следователь, лаская меня черными, немного выпуклыми глазами.

Я слушаю, низко опустив голову, и по каплям собираю всю силу моей воли, чтобы не поддаться соблазну.

Этим допросом заканчивается последний акт моей драмы. Меня отправляют в Дом предварительного заключения.

За мной захлопывается дверь жизни.