23. В далекий путь

23. В далекий путь

Широкая дорога, обсаженная с двух сторон высокими тополями, поворачивает направо, а за поворотом я вижу вдали небольшой домик. Перед домиком стоит огромный дилижанс на больших, облепленных высохшей грязью, колесах.

Вокруг допотопного экипажа суетятся люди. Различаю женщин, пожилых мужчин и целую гору мешков, сундуков и саквояжей.

Прибавляю шагу — и вот я в человеческой гуще.

Из разговоров знаю, что собравшиеся здесь люди — пассажиры, едущие в Киев, а широкобородый еврей, одетый в брезентовый балахон, возница. Все его называют фурманом. У него через плечо висит на ремне кожаная сумка.

Фурман обходит пассажиров и собирает деньги за проезд.

Незаметно пробираюсь в толпу и с озабоченным видом задираю голову и заглядываю в рот каждому говорящему.

— Имейте милосердие! — кричит одна полная еврейка, окруженная пятью ребятишками. — Где же слыхано было, чтобы за таких маленьких детей брали целый карбованец?..

Возница торопится и, мельком взглянув на многодетную мать, бросает ей на ходу:

— За милосердием обращайтесь не ко мне, а к тому, кто награждает вас таким приплодом. Ну, пассажирчики, — обращается он ко всем, — кто не платил, раскрывайте кошельки. Время не ждет. Поезд из Киева на Одессу отходит в восемь вечера… Занимайте места. Сейчас напою лошадей, и тронемся в путь…

Начинается перебранка из-за мест.

— Ты с фурманом сядешь? — спрашивает меня один из едущих мальчуганов смуглолицый, с большими оттопыренными ушами.

— Разве можно? — задаю я вопрос в свою очередь.

— Отчего нельзя?.. На козлах места много. Я бы сам взобрался, но не могу отца оставить.

— Почему не можешь?

— Потому что отец у меня слепой. Вот он стоит и ждет меня… Как маленький… — добавляет мальчуган раздраженно.

— Когда ты ослепнешь, — вдруг раздается надо мною мертвенно-сухой голос, — тебя, мерзавца, тоже будут водить.

Оглядываюсь и вижу перед собою среднего роста мужчину с длинной узкой бородой. Вместо глаз у него сморщенные веки и красные щелки.

— Ты слышал, — продолжает слепой плывущим над нами ровным голосом, что было сказано?.. Время не ждет… Ну!..

Он протягивает бледную руку с длинными, тонкими пальцами.

Мальчуган, только что разговаривавший со мною, сердито хватает руку и ведет слепого отца к дилижансу.

Сижу на высоких козлах рядом с возницею. Шестеро лошадей, запряженных цугом, должны покатить наш тяжелый дом на колесах.

Фурман перебирает в руках веревочные вожжи, чмокает, цокает, сечет свистящим бичом длинную шеренгу разношерстных коней и кричит:

— Н-но… мои пламенные!..

А «пламенные» трутся сухими боками о дышла, прядут ушами, косятся темными яблоками глаз, царапают подковами каменистую дорогу, и… ни с места.

Тогда фурман, не взглянув на меня, передает мне вожжи, велит держать крепко, а сам слезает с козел.

Радостным волнением полно сердце от сознания, что держу в руках целую шестерку лошадей. Вот бы посмотрел Мотеле!

Фурман подходит к первой паре, тянет уздечки на себя, нокает, чмокает и наш дилижанс, перегруженный донельзя, скрипит, стонет, качается и, наконец, трогается.

Фурман вскакивает на козлы, берет у меня вожжи, и мы едем.

Навстречу нам стелется земля, покрытая молодой, нежной зеленью. Солнце, голубое небо, многоголосый свист невидимых птиц веселой музыкой вливаются в уши и долго живут в моей памяти.

Глубоко вдыхаю чистый воздух светлого утра и пьянею от запаха сосен и надушенных цветами полей. Как чисто, светло и празднично на этом неоглядном теплом просторе!

Но постепенно начинаю уставать от нескончаемой красоты, и меня клонит ко сну.

— Дяденька, скоро будет Киев?

Фурман поворачивает в мою сторону темнорусую бороду и впервые вглядывается в меня.

— Ты с кем едешь?

— С вами, — просто отвечаю я.

— Со мною!.. А ты кто мне такой — племянник или двоюродный сын?.. Откуда ты взялся?..

Только теперь начинаю соображать, что являюсь бесплатным пассажиром, и с трепетом жду, когда буду сброшен с козел.

Куда я денусь?..

Подъезжаем к крутому спуску. Возница останавливает лошадей, передает мне вожжи, слезает, достает из ящика тяжелую, длинную цепь, служащую тормозом, и отправляется к задним колесам. Потом он возвращается, берет у меня вожжи и велит мне слезть.

Медленно и нехотя исполняю приказание. И когда я уже стою на земле, фурман наклоняет ко мне огненную бороду, освещенную солнцем, и спрашивает:

— Тебе непременно нужно в Киев?

— Да.

— А кто у тебя там есть?

— Сестра…

— Замужняя?

— Нет… Она старше меня на три года…

— Только-то!.. Ну, в таком случае, иди по этой дороге, никуда не заворачивай, пока не наткнешься на Киев… Н-но!.. — заканчивает он и щелкает бичом по воздуху.

Махина с завязанными цепью задними колесами сползает с горы.

Иду один и со слезами на глазах гляжу вслед уходящему дилижансу. С каждой минутой огромная карета становится меньше и тонет в пыли. А когда ковчег совсем исчезает, я робко шагаю по неохватному пространству и понемногу начинаю трусить.

Меня пугает синеющий впереди лес: боюсь встретиться с разбойниками или с медведями.

— Эй, парень, погоди малость!..

Вздрагиваю от неожиданности и оглядываюсь. Недалеко от дороги по меже озимых всходов идет человек.

Длинные светлые волосы волнисто спускаются на плечи.

Голова покрыта мягкой черной скуфейкой. Одет в коричневый подрясник, опоясанный широким ремнем. Ноги босы, а за спиной холщевая туго набитая сума. В руке толстая суковатая палка с замысловатой загогулиной.

Человек, выбравшись из поля, идет ко мне.

— Ну, здравствуй, хлопец! Куда идешь?

— В Киев.

— Неужто в Киев? Ай да молодец!.. Из Житомира плетешься?

— Да… А вы откуда знаете?

— Невелика хитрость: по ножкам видно, что не из Москвы шествуешь… Ну, да ладно… Поговорим вон там, в лесу, а сейчас гайда вперед!.. Люблю, брат, попутчиков. Не могу без них. Вот уже неделя, как товарища потерял…

Мне нравится этот незнакомец: у него приятный голос, добрые голубые глаза, а небольшая русая бородка делает его похожим на икону.

Мы сидим в лесу: далеко от дороги, на берегу тихо булькающего ручья.

Мой спутник раскладывает костер.

В лесу прохладно и пахнет смолой. Деревья, обвитые лучами, горят золотыми бликами. Перекликаются птицы.

По моей ноге ползет божья коровка. Хоть немного и щекотно, но я ее не трогаю. Пусть ползет, бедняжка!

— Как же это ты так: отправляешься в дальний путь без ничего? спрашивает меня мой спутник, ставя наполненный водой котелок на огонь.

Сбивчиво и кратко рассказываю я об обстоятельствах, заставивших меня покинуть Житомир.

Рассказ нравится моему слушателю. В ожидании кипятка он ложится рядом со мною, и между нами завязывается беседа.

— Ты из каких будешь, из обрезанных?

Я утвердительно киваю головой.

— Что ж, это не плохо… Израильтяне народ умственный…

— А вы тоже в Киев идете? — спрашиваю я после минутного молчания…

— Обязательно в Киев. А то куда же больше! Для моего товара только Киев да Москва и созданы! Я, брат, торгую такою вещью, какая ни одному купцу не приснится…

— Какою?

— А тебе уже и знать хочется!.. Какой любопытный!.. Погоди маленько все узнаешь… У меня, брат, товар первый сорт: себе ничего не стоит, а продаю по вольной цене: что дадут, мне все в пользу… А торгую я… богом.

— Как — богом? — восклицаю я, изумленный.

Мой собеседник смеется громко и весело. Он рад, что удивил меня.

А я, поняв это, стараюсь усилить произведенное на меня впечатление.

— Да, брат, товар — лучше не найти. Ведь бога никто не видит, никто не знает, но все его боятся. Я прихожу и говорю: знаю бога и давно с ним знакомство веду. И шабаш… Я — святой. Меня кормят, поят, ласками задабривают, и каждое мое слово дороже золота. О боге, что ни выдумай, за правду сойдет. Скажешь, к примеру: «бог дунет — морозом землю скует, а плюнет — всемирный потоп грянет…». И поверят… Дураков много на свете… Ох, как много, братец ты мой!..

Мой спутник мечтательно улыбается, долго глядит на высокую крону ближайшей сосны, а потом продолжает:

— Давеча ухожу я из села, а бабы за: околицу провожают со слезами, с молитвами да с просьбами не, забыть о них, грешных, когда сподоблюсь до Печерской лавры добраться.

Говорящий осыпает бородку смешком и лукаво поглядывает на меня.

— Не веришь? На, погляди, сколько наторговал за одно утро…

Он вскакивает, берет сумку; развязывает и начинает вытаскивать всякую снедь. Вынимая вещь за вещью, он приговаривает:

— Вот яичко, вот пшеничные лепешки, вот сала кусок… А это, брат, соль, а это сахар… Глянь-кось, и чаю отсыпали… Теперь мы, стало быть, закусим, а когда вскипит вода, — чайку похлебаем… А потом ляжем и соснем маленько… А птички хвалу вам воспоют… И в такой-то мы с тобой заживем роскоши, что богачи от зависти поперхнутся, — заканчивает он звонким смехом и ласково хлопает меня по плечу.

Чувствую, как начинаю любить этого веселого и доброго человека.

Приготовив все как надо, мой спутник складным ножиком отрезает кусок белого сала, кладет на лепешку и протягивает мне.

— Начнем с этого… — говорит.

Знаю, что на лепешке лежит свиное сало, и оттого, что я это знаю, у меня появляется позыв к рвоте.

— Мне этого нельзя… Извините, пожалуйста…

Стараюсь быть как можно вежливее и улыбаюсь предсмертной улыбкой.

— Да ты что? Всерьез это?.. Как же так?.. По-русски брешешь правильно, а свинины не жрешь! Даже непонятно.

Спутник кладет подле меня свое угощение и продолжает:

— Нет, брат, ты должен покушать, а не то большой мне конфуз будет.

— Нам нельзя… Наша вера запрещает…

— А немецкая? А русская? А польская? Эти веры не запрещают?.. Вот видишь, сколько вер на свете…. И все они этого куска сала не стоят… Уж ты, брат, покушай и меня не конфузь…

С чувством невыразимого отвращения откусываю передними зубами маленький кусочек жира и заправляю лепешкой. Проглатываю и жду, не вырвет ли. Но ничего, проходит. А потом уже начинаю и вкус ощущать… Moй спутник смеется на весь лес, треплет меня по щекам, и, видимо, рад, что совратил меня.

Однажды перед вечером в час заката взбираемся на гору, и мой спутник, протянув вперед руку, говорит мне радостным голосом:

— Вот и Киев! Гляди и любуйся…

Вдали, в розовой пыли догорающего дня, громоздится большой город. Вижу высокие трубы заводов, золотые шапки церкви, белые груды домов и светящуюся ленту реки.

— Вот мы и пришли, — говорит мой спутник. — Теперь присядем маленько и потолкуем о тебе. В Киеве со мною тебе делать нечего. Твои чернце кудри и глаза не подойдут к нашим монастырям. Но я для тебя другое дело придумал…

Он достает из кармана лист газетной бумаги, отрывает узенькую полоску, свертывает собачью ножку и вытаскивает кисет с табаком.

— Какое дело? — спрашиваю я, потеряв терпение.

— Погоди малость, сейчас все разъясню. Есть один город, для тебя самый подходящий. Называется он Одесса.

— Знаю!

— Что знаешь?

— Слыхал…

— А ты не перебивай и слушай со всем вниманием. Город этот большой, красивый и богатый. А черненьких, вроде тебя, не счесть сколько. Там тебе лафа будет. Приедешь…

— А на чем ехать? — перебиваю я.

— Погоди, не мешай… Все по порядку изложу… Немного погодя войдем в город и направимся прямо на вокзал. Там я тебя уложу под скамейкой… Знаешь? В вагонах скамейки для пассажиров имеются. Ну, вот… Ляжешь и засни, пока до Одессу не доедешь. Ну, а теперь я тебе самое, главное скажу.

Он докуривает, отплевывается, расправляет усы и, наполнив смехом голубые глаза, продолжает:

— Прежде всего не будь трусом. Приедешь в Одессу, ходи по улицам, задрав голову, и никого не бойся. Главное, никого не уважай, тогда тебя станут уважать. Человек — что собака: увидит, что ты его боишься, он тебя и слопает. А захочешь жрать, на работу нанимайся.

— На какую?

— На всякую. Пойди по торговым рядам, заглядывай в купеческие рожи и весело спрашивай: «Не надо ли вам мальчика?» А купцы на вашего брата горазд охочи.

— Почему?

— Потому что вас, маленьких, обижать легче. Ну, теперь ты все понял?

Молчу, опустив голову. Мне не хочется расставаться с этим человеком, а предстоящее одиночество путает меня, и тоскливое чувство сжимает сердце.

— Гайда вперед! — вдруг командует мой спутник, и мы почти бегом спускаемся с горы.

Этот неведомый мне человек, навсегда оставшийся для меня без имени, водит меня по Киеву, показывает невиданные диковины, прогуливается со мною по главным улицам, показывает Днепр, огромные зеркальные магазины, городской сад, бульвары, железнодорожный мост и, наконец, вокзал.

Здесь он угощает, меня горячими щами с белым хлебом и, по моей просьбе, заслоняет меня от любопытных евреев.

— Если ты сделаешь, как я тебе велю, то завтра в полдень будешь в Одесве, — говорит мой спутник.

— А меня не могут найти? — спрашиваю я.

— Кто же тебя найдет, раз будешь смирно лежать под скамейкой? Ну, пойдем! — добавляет он, заплатив за щи.

Спустя немного я лежу под одной из скамеек вагона и тихо глотаю слезы.