ОТАР ГИГИНЕЙШВИЛИ, РУКОВОДИТЕЛЬ ЭКСПЕДИЦИИ: КАК КРЕСТЬЯНИН, МОЛЯЩИЙ НЕБЕСА...
ОТАР ГИГИНЕЙШВИЛИ, РУКОВОДИТЕЛЬ ЭКСПЕДИЦИИ: КАК КРЕСТЬЯНИН, МОЛЯЩИЙ НЕБЕСА...
Тянь-Шань — не Кавказ, и не Альпы, и не Карпаты...
И пик Победы — не Джимарай и не какая-нибудь другая малая вершина Кавказа или Европы.
Все это прекрасно знали.
И экспедиция наша не похожа была на какую-нибудь студенческую экскурсию в древнюю крепость.
Вся группа, включая и вспомогателей, была тщательно укомплектована. Это были ведущие силы грузинского альпинизма.
О ком из участников можно было сказать, что он-де не подходит, не годится для Тянь-Шаня? Кого, которого из них можно было заменить другим — более сильным, более опытным?
Пусть выйдет любой и скажет: чем плохи Михо и Чхвимлиан Хергиани, Джумбер Медзмариашвили, Тэймураз Кухианидзе, Илико Габлиани? Я уже не говорю о Кирилле Кузьмине, который присоединился к нашей группе в базовом лагере на Чан-Торене и у которого был богатый опыт высотных восхождений. Правда, минувший год оказался для него несчастливым: на гребнях пика Победы Кузьмин потерял одиннадцать альпинистов. Но он не потерял страстного стремления к покорению вершин, стремления к победе.
Нет, не потерял, не утратил — он спешил к нам, охваченный жаждой мщения.
Все шло своим чередом. Большая экспедиция расправляла крылья, расправляла плечи, прокладывала путь через барханы и пески, через реки и горы. Разбивала лагеря. Набиралась сил и вновь продолжала путь: продвигалась, продвигалась к желанной цели — к подступам пика Победы.
Большая экспедиция жила своей жизнью. Она оставалась большой экспедицией, пока...
Большая экспедиция состояла из прекрасных мужей. Надежные, стойкие, сильные и настойчивые, выносливые и мужественные, самоотверженные и отважные...
Пусть скажет кто-нибудь: вот этот или тот не годился для Большой экспедиции — был другой, лучше него, и должен был пойти тот, другой. Никто не сможет этого сказать — сказать, положа руку на сердце.
А если кто и подумает, и скажет,— да боже мой! Легко говорить, когда арба уже перевернулась... Выдвигать различные соображения, предложения и готовые решения, когда все уже — post factum. Сказать заранее, предугадать, предположить — хорошо было бы! Если б знать, где споткнешься, и подушку можно бы подложить...
Да, может, и найдется кто-то, кто разложит все по полочкам и увидит ясно, четко, и укажет точно: где, что, как, когда и кто недодумал, промахнулся, споткнулся, какое колесо подвело. Потому что наша арба, к горю и несчастью, уже перевернулась, и большая дорога закрылась за ней. Перевернулась она на спуске, как и случается обычно. На пятый день восхождения, когда с помощью простейшего арифметического действия мы выяснили, что не хватает одного члена штурмующей группы... Одного-единственного человека не хватало, черт побери!..
Кто был он, тот один-единственный? На гребне Западной вершины вместо шести точек в бинокль видны были, двигались пять. Пять черных точек! Вы понимаете, что это значило? Не хватало одного человека! Куда девался он, один из штурмующей группы? Может, он очутился по ту сторону гребня, в другой стране?.. Который же из шести рожден под несчастливой звездой?
Очень далеко от нас передвигались черные точки. Далеко и высоко.
А может быть, она не умещалась в обзор бинокля, та, шестая, черная точка?
Может, шесть точек одновременно не умещались в бинокле?
Неужели нет другого бинокля, такого, в который можно увидеть одновременно, сразу десять точек? Да ладно, пускай не десять, не надо десять — шесть, шесть точек вместе! Дайте сюда другой, большой бинокль,— пусть он покажет мне шесть движущихся точек, больше ничего!
— Вот, пожалуйста, другой бинокль!
— Но он тоже не годится! Только пять точек... больше ничего не видно! Неужели не существует человеческого бинокля, нормального?! Ни один из этих трех биноклей не годится, уберите их и швырните в пропасть, черт побери!
— Но ведь уже стемнело! Потому ничего и не видно, сумерки окутали склоны. Потому и не видать. Вот рассветет, тогда посмотрим...
— Как стемнело? Правда стемнело? Каким образом?
— Да так пот и стемнело. Подождем рассвета...
«Большой бинокль... Надо раздобыть большой бинокль... Но где? Да у охотника, у пастуха, у первого встречного, надо пойти искать...» Эти мысли были подобны бреду, они и были бредом. И не только мысли — кто-то говорил, произносил вслух эти слова, то ли я, то ли кто другой, или все мы вместе. Мы ждали рассвета и бредили. Смежив веки, с закрытыми глазами мысленно искали и высматривали мы того, шестого, и мучительно думали: «Куда же он делся? Куда он исчез? Что с ним стряслось?»
Может, мы ошиблись? Неправильно считали?.. Когда же рассветет, когда рассветет, чтобы пересчитать их снова, эти черные движущиеся точки!
Вот, кажется, и рассветает... темнота стала светлее. Давай выйдем из палатки и посмотрим, что там, на склоне...
— Выйдем, конечно же выйдем, сейчас же!
— Будто рассвело?.. Нет, мрак, глубокий мрак вокруг. И тишина... какаятревожная, недобрая тишина!
— И все-таки лучше встать и выйти... Давайте выйдем и будем ходить взад-вперед. Лучше всего ходить — и незаметно рассветет...
— Да чего легче! Давайте ходить!
И вот мы ходим возле палаток, ходим, топчемся — коротаем предрассветные часы. От шести отнять пять — сколько это, один? Где он, этот один? Может, все же виноват бинокль? Или наше зрение?..
Но теперь не нужен и бинокль — в свете утра невооруженным глазом отчетливо видны пять движущихся точек — пять! Арифметика беспристрастна и безжалостна. От шести отнять пять будет один. И не просто один — теперь мы уже знаем, что этот один — Илико Габлиани. Отсутствующая шестая точка известна: Илико Габлиани. Но как, когда, почему? Эти вопросы остаются в силе.
Они идут по отдельности. Двое впереди. Трое позади — и другой дорогой! Почему пошли двое впереди и трое — позади, другой дорогой? Почему они идут врозь?!
Пусть же придет кто-нибудь и скажет: они не разбирались в элементарных правилах альпинизма, их надо было посадить и заново обучать азбуке горовосхождения, повторить ее. Пусть придет кто-нибудь и скажет,— я взялся бы и обучил их. Эх!..
Ужасно было то, что спускались пятеро: двое впереди и трое — позади. Другой дорогой! Трое спускались с другой стороны.
Спускались... Но спустились ли? Нет! Из этих троих лишь один добрался до лагеря. А те двое, что шли первыми? Да, они спустились, они пришли в лагерь. И тогда получалось так: от шести отнять три будет три. Теперь уже не хватало троих. Один остался наверху. Двое — в виду лагеря, но где они, куда они делись?
Пусть скажет кто-нибудь: я знал, что так случится, если бы там был я, я бы предвидел, что, если они пойдут разными дорогами, добром это не кончится. Что путь тех двоих, которые шли первыми, верный, что надо всем идти этим путем.
Пусть скажет, если есть такой прозорливый.
Но главным было то, что из шести осталость только трое.
...Случается порой осенней,
Перед самым ртвели,
На виноградник
налетает
град…
И погибают
Напоенные солнцем гроздья,
Взлелеянные грубыми,
но нежными
руками.
О, вы лицо того крестьянина
видали?!
С самой ранней весны без устали, неутомимо ухаживает он за дивным цветком родной земли — благодатной, щедрой, капризной, отзывчивой на ласку лозой, во время засухи потом своим увлажняет землю, во время дождей, проливных ливней со всей страстью сердце взывает к небесам, моля пощадить трепетные зеленые листья и налитые соком тяжелые гроздья... Он готов совершить невозможное, лишь бы спасти свой виноградник, сохранить его, не дать ему погибнуть. Но ничего, ничего не в силах он сделать, он — человек, ачеловек бессилен против стихий.
И он плачет. Загрубелыми, почти коричневыми от солнца руками трет глаза — о, не смотреть бы им на эту беду! — и горько, беззвучно рыдает!
Еще более беспомощные и бессильные, чем тот кахетинский крестьянин, топтались мы у подступов, еще более несчастные — ибо речь шла не о винограднике, а о создателях его — людях. Словно чьей-то могучей рукой смело их в бездну с гребня Западной вершины!..