«У меня отец — крестьянин, ну а я — крестьянский сын»

«У меня отец — крестьянин, ну а я — крестьянский сын»

«Родился в 1895 году 21 сентября в семье крестьянина», — писал Есенин в своих анкетах и автобиографиях. Ату его! Ату! Врет! Врет! Врет! — кричат некоторые наши уважаемые литературоведы. Какой он, к черту, крестьянский сын, если отец его с 12 лет жил в Москве, бывая в деревне только наездами. (Конечно, таких выражений наши «веды» себе не позволяют, они изъясняются «научно» — «слагает миф о себе».)

Александр Никитич Есенин никогда не переставал быть крестьянином, как не перестает быть крестьянином тот, кто занимается отхожим промыслом. Он всегда был связан с селом самыми тесными узами: там жила его жена, там росли все его дети, там оставались его родители. Деревенские заботы всегда были его заботами. Психология всегда оставалась крестьянской. В 1918 г. он вернулся в деревню и прожил там до самой своей смерти в 1931 г. Но главное же даже не в этом: сословная принадлежность, так же, как и национальность, в значительной степени вопрос самоидентификации. Сергей Александрович Есенин, родившийся и выросший (до 17 лет) в сельской местности, считал себя крестьянским сыном. И никто не вправе ему в этом отказать.

Он жил и воспитывался в основном в доме деда по матери, Федора Андреевича Титова, в селе Константинове. Детство будущего «российского пиита» было типичным детством крестьянского мальчика, описанного еще Пушкиным и Некрасовым. Правда, тяжелого крестьянского труда он не знал — не было особой надобности, да и дед, и бабка, и три его дяди — сыновья Федора Андреевича — каждый по-своему, но все очень любили Сережу. «Зимой […] катались с гор, пока не окоченеем, и под носом не образуются сосульки». Летом — река (Сережа плавал отлично, один из дядьев обучил его варварским, но очень действенным способом — просто бросил трехлетнего малыша в Оку), ловля раков, рыбы, «…играли в пряталки, скакали на палочках-лошадях (впрочем, у любимца семьи Сережи был и «настоящий» деревянный конь — дорогая по тем временам игрушка. — Л. П.), лазали по деревьям, разоряя птичьи гнезда […] целыми днями бродили по холмам, оврагам и косорогам, захватив с собой по краюхе хлеба и по головке лука с солью. Особенно увлекались мы хождением в луга за клубникой, купырями[1] и скородой[2], которые в изобилии росли в константиновских лугах. Шарили и шныряли по кустам в поисках утиных яиц, причем строго соблюдали существовавший порядок — насиженных не брать», — вспоминает друг детства Есенина Мамонов.

А вот отрывок из воспоминаний сестры Есенина Екатерины: «… настала сенокосная пора. Это самая горячая и самая веселая работа. Первыми на сенокос отправляются мужики, переводятся лошади, запряженные в телеги. На телегах прокосные домики — шалаши […] В течение всего сенокоса мужики и мальчишки живут в лугах в этих шалашах и домой не приезжают. […] Самое веселое — это послеобеденное время. Шутки, смех, песни, пляски, купание молодых. […] Ни на какой другой работе не проводится короткий отдых так весело, как на сенокосе, и усталь нигде не проходит так быстро».

Я люблю над покосной стоянкою

Слушать вечером гул комаров.

И как гаркнут ребята тальянкою,

Выйдут девки плясать у костров.

Загорятся, как черна смородина,

Угли-очи в подковах бровей.

Ой ты, гой, Русь моя, милая родина,

Сладкий отдых в шелку купарей.

Соревнование на лучшего косца, если бы таковое состоялось, Есенин вряд ли бы выиграл Но поэзию деревенского труда — сполна — впитал в себя с детства и пронес через всю жизнь.

«Приятственны наши места», — скажет поэт в «Анне Снегиной». «Приятственны» — Есенин всегда выбирал эпитеты неброские. Но берега Оки, особенно близ Рязани, поистине сказочны, в средней России, пожалуй, ничто не может сравниться с ними по — завораживающей — красоте. И после того как Есенин побывает в Европе, Америке, на Кавказе, они не утратят свою колдовскую власть над ним.

Быт в доме деда, да и во всем Константинове был буквально пронизан религией и пропитан фольклором. По воспоминаниям современников, у Титова «десять икон были в два ряда во весь угол […] Молились каждый раз перед тем, как сесть за стол».

«Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого» — это уже вспоминает сам Есенин. И в той же автобиографии, написанной за полтора года до смерти: «Первые мои воспоминания относятся к тому времени, когда мне было три — четыре года. Помню: лес, большая канавистая дорога. Бабушка идет в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за ее палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка все приговаривает: «Иди, иди, ягодка, Бог счастье даст».

Вся жизнь села, как вспоминает A.A. Есенина — младшая сестра поэта, была связана с церковью, стоящей в центре деревни, с колокольным звоном. «Зимой, в сильную метель, когда невозможно выйти из дома, раздаются редкие удары большого колокола. Сильные порывы ветра разрывают и разбрасывают его мощные звуки. Они становятся дрожащими и тревожными, от них на душе тяжело и грустно. И невольно думаешь о путниках, застигнутых этой непогодой в поле или в лугах и сбившихся с дороги. Это им, оказавшимся в беде, посылает свою помощь этот мощный колокол. […]. В воскресные и праздничные дни этим колоколом сзывали народ к обедне и всенощной».

Жителям села Константинова повезло со священником. Отец Иоанн (Смирнов) был человек довольно образованный, много читал, имел свое собрание книг, из года в год выписывал «Ниву» с литературными приложениями и газету «Русское слово», а главное — подлинный христианин. «На престольную Казанскую в его доме собирались человек двести. В другой раз приведет к себе калек и нищих и скажет дочери Капе или еще кому из домашних: «Это братья наши, призрите их, накормите их. Есть что в доме, нет — этого он не спрашивал. […] Открыто, нараспашку жил, без лукавства… Бывало ходил по избам по праздникам: отслужит молебн, а в доме ничего нет, хозяевам неловко… А он только рукой махнет: «A-а, опосля отдашь…»(из воспоминаний, собранных А. Панфиловым). В доме о. Иоанна Сергей познакомился с учительницей В. Сардановской и ее дочерьми — Серафимой и Анной. Анна станет первым — еще детским — увлечением Есенина.

Однажды Анна и Сергей, держа друг друга за руки, прибежали в дом священника и попросили бывшую там монашенку разнять их. «Мы любим друг друга и в будущем даем слово жениться. Разними нас, пусть, кто первым изменит и женится или выйдет замуж, того второй будет бить хворостиной». (Первым нарушит обещание, конечно же, Есенин, но бит хворостиной не будет.)

Сергей прислуживал отцу Иоанну в алтаре, однако истово религиозным, склонным к мистике не был никогда. Из мальчишеского озорства однажды даже совершил поступок вполне кощунственный. Захотелось сделать бумажного змея, а бумаги под рукой не оказалось, тогда не мудрствуя лукаво он вынул из-под образов картину с изображением Страшного суда и смастерил из нее змея. За что и был избит — редкое наказание для всеобщего любимца.

«В Бога верил мало», — вспоминал Есенин уже в 1923 г. Точнее, наверное, было бы — о Боге задумывался мало. Но в том же 1923 г. он скажет всю правду, как всегда, в стихах: «Стыдно мне, что я в Бога верил, /Горько мне, что не верю теперь».

Если в церковь он ходил без особой охоты, то в народных, еще от язычества оставшихся праздниках: колядование под Новый год, Масленица — участвовал с удовольствием. «По вечерам на Масленицу у нас катались с огнями. Натаскают из риги снопы, зажгут и едут. Ну, вот что же, ребятня старается из чужих риг натаскать, а Сергей — из своей» (из воспоминаний односельчанина).

Любил хороводы, которые водили деревенские девушки. Любил слушать пение косарей на покосах, народные песни, которые пела его мать — неграмотная, она обладала прекрасной памятью и сильным, красивым голосом. «Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресеньям он рассказывал мне Библию и священную историю», «нянька старуха-приживальшица, которая ухаживала за мной, рассказывала мне сказки, все те сказки, которые слушают и знают все деревенские дети». А по вечерам — «бабушкины сказки». И если они были с несчастливым концом, Сергей их переделывал на свой лад.

Словом, раннее детство Сергея Есенина мало отличалось от детства крестьянского ребенка сто лет назад, о котором мы знаем по произведениям классиков: Пушкина, Некрасова…

Пожалуй, единственное, что отличало село времен детства Есенина от российских сел времен Некрасова, — это наличие школы. На рубеже XIX–XX вв. просвещение в России шло громадными темпами. Начальная школа (земское училище) в Константинове была очень неплохой. Кроме Закона Божьего, чтения, письма, арифметики преподавали географию и русскую историю. Причем довольно подробно и в соответствии с научной мыслью того времени. На стенах висели карты. Имелась в школе и библиотека, правда небольшая, но почти всю русскую классику можно было там получить. Первый учитель Есенина — Павел Иванович Иванов — был человеком строгим, взыскательным, но знания ученики получали основательные. Он играл на скрипке, создал в школе хор. В 1907 г. его уволили из-за «политической неблагонадежности» и арестовали. На смену ему пришла чета Власовых. С сохранившихся фотографий Власовых на нас смотрят умные, интеллигентные лица. Иван Матвеевич Власов вообще больше похож на врача или на адвоката, чем на сельского учителя начальной школы. (Увы, сейчас в селах не встречаются такие лица, нам, во всяком случае, не попадались никогда.) Любознательного озорного весельчака Есенина Власовы любили, хотя и держали в строгости. Дома он занимался мало, но учился много лучше других ребят.

Закон Божий преподавал все тот же отец Иоанн. «У него учеба была одно удовольствие, — вспоминает односельчанин Есенина. — Во-первых, у него были картинки, во-вторых, он был красноречив, в-третьих, на его уроках ученики чувствовали себя значительно свободнее, чем у других учителей». Уже навсегда уехав из села, в 1913 г., Есенин пошлет ему свою фотографию и на обороте — поздравление с днем именин.

В третьем классе Есенина оставили на второй год. Как объясняет его сестра Шура, «за шалости», и при этом добавляет, что учился Сергей всегда хорошо. Какие же такие «шалости» надо было совершить, чтобы хорошего ученика оставили на второй год? Никогда не узнаем.

Закончил Есенин училище с похвальным листом «за весьма хорошие успехи и отличное поведение». Правда, наши дотошные «веды» докопались: похвальный лист выдавался всем закончившим училище. Возможно. Тем более, что поступали более сотни, а заканчивали училище всего несколько десятков человек.

После окончания четырехклассной школы на семейном совете было принято решение: Сергей должен продолжить образование. Остановились на церковно-учительской школе в селе Спас-Клепики под Рязанью. «Родные хотели, чтобы из меня вышел сельский учитель», — вспоминал впоследствии Есенин. Но, скорее всего, была и еще одна причина: обучение в Спас-Клепиковской школе было дешево: платить надо было только за интернат и за обед, состоящей из щей и каши. (Еду на завтрак и ужин учащиеся привозили с собой.) Содержать там ребенка было дешевле, чем вырастить дома поросенка.

В школе преподавались: Закон Божий; история церковная, общая и отечественная; церковное пение; русский язык; церковнославянский язык; география в связи со сведениями о явлениях природы; арифметика; геометрическое черчение и рисование; дидактика; начальные практические сведения по гигиене; чистописание.

Вступительные экзамены — по русскому языку, математике, чтению, каллиграфии — Сергей выдержал успешно и в конце августа 1909 г. был зачислен в школу. После привольной жизни всеобщего любимца в родном доме подростку нелегко было привыкнуть к казенной обстановке интерната. Ученики всех классов размещались в одной комнате, около 40 железных кроватей. «Кровати были […] узенькие, стояли по две вплотную, а между ними прокладывалась дощечка (теснина), чтобы не перекатываться друг к дружке. Одеяла были тонкие из шинельного сукна, цвета серого. […] В спальне мы ставили в изголовье свои сундучки, около стенки, на них мы обычно сидели. Койки стояли от стены до стены рядами по 2», — вспоминает один из учеников.

Согласно правилам для второклассной школы, утвержденным Святейшим Синодом, «все учащиеся обязательно присутствуют за утренней и вечерней молитвами, а в воскресенье и праздничные дни за богослужением всенощным или утренним и Литургией и участвуют в чтении и пении. Все учащиеся соблюдают установленные Церковью посты и не менее двух раз в год — на одной из седьмиц Великого и Рождественского постов — говеют и исполняют долг исповеди и святого Причастия». Учащиеся Спас-Клепиковской школы помогали во время богослужения в местной церкви. Несмотря на то что школа готовила учителей, а не священников, батюшка говорил: «Пригодится, а может, кто из вас пойдет в священники».

Неудивительно, что через полгода такой жизни Есенин не выдержал — сбежал в родное село, «…я страшно скучал по бабке и однажды убежал домой за 100 с лишним верст пешком. Дома выругали и отвезли обратно».

Но не всё в Спас-Клепиках было казенно. Ученикам предлагались довольно серьезные темы для самостоятельных работ, требующие самостоятельного мышления. Например, «Отличие сказки от былины», «Нравственные качества учителя при обращении с детьми», «Сравнение времен года с возрастами человека». В школе имелась библиотека не только с церковной, но и со светской литературой. Не заказано было пользоваться и библиотекой земской — она находилась в двух километрах от школы.

В школе у Есенина появился закадычный друг — Гриша Панфилов. Он жил в Спас-Клепиках, поэтому интернат ему был не нужен. В его просторном, уютном доме часто собирались товарищи Гриши. «Зимними вечерами засиживались они […] допоздна. Пели, играли, танцевали, а иногда сидели тихо, кто-либо читал, другие слушали, потом начинали беседовать между собой, горячо убеждать в чем-то друг друга», — вспоминает мать Гриши. Сережу Есенина она любила особенно — видела, как он тоскует по дому, по материнской ласке.

Среди тех, кто читал в доме Панфилова, был, конечно, и Сергей Есенин. Слагать рифмованные фразы он начал лет в восемь-девять. Почти ничего из этих самых ранних стихов Есенина до нас не дошло, да и не могло дойти — он их не записывал. Только отдельные строчки сохранились в памяти односельчан — ровесников Есенина.

Щука в рака вцепилась,

На нем кататься училась.

Этот экспромт относится к 1906–1907 гг.

И вот еще, написанное (точнее, созданное) почти в то же время:

Есть в селе-то у нас барин

По фамилии Кулак,

Попечитель нашей школы,

По прозванию дурак.

Это стихотворение (частушка?), как и некоторые другие ранние стихи Есенина, написано к случаю. Троюродный брат Есенина Николай Иванович Титов вспоминает: «Местный помещик Кулаков, бывший крестьянин, разбогатевший на домах Хитрова рынка, был не в ладу с крестьянами и пренебрегал их детьми. Возможно, в ответ на арест Александра Ивановича Иванова, первого учителя Есенина, которого жандармы увезли прямо с урока, Есенин организовал ватагу ребят, они направились к дому Кулакова. Ясно вижу Сергея — мальчика в шубенке, крытой черным полусукном, немного сутуловатого, идущего впереди ватаги ребят человек в тридцать и распевающего под окном школьного попечителя стихи собственного сочинения».

Так что слова из автобиографии Есенина: «Влияние на мое творчество в самом начале (курсив наш. — Л. П.) имели деревенские частушки» — вовсе не «миф».

Другое дело, что «сознательное свое творчество» Есенин относил к 16–17 годам. По календарю это были 1911–1912 гг. «Смотришь, бывало, все сидят в классе вечером и усиленно готовят уроки, буквально их зубрят, а Сережа где-либо в уголке класса сидит, грызет свой карандаш и строчка за строчкой сочиняет задуманные стихи, — вспоминал его соученик А. Аксенов. — В беседе спрашиваю его: «А что, Сережа, ты в самом деле хочешь быть писателем?» — Отвечает: «Очень хочу». — Я спрашиваю: «А чем ты можешь подтвердить, что ты будешь писателем?» — Отвечает: «Мои стихи проверяет учитель Хитров, он говорит, что мои стихи неплохо получаются».

Какие же стихи нравились учителю литературы Е. Хитрову? Вот одно из них:

Звезды

Звездочки ясные, звезды высокие!

Что вы храните в себе, что скрываете?

Звезды, таящие мысли глубокие,

Силой какою вы душу пленяете?

Частые звездочки, звездочки тесные!

Что в вас прекрасного, что в вас могучего?

Чем увлекаете, звезды небесные,

Силу великую знания жгучего?

И почему так, когда вы сияете,

Маните в небо, в объятья широкие?

Смотрите нежно так, сердце ласкаете,

Звезды небесные, звезды далекие!

Конечно, это еще не «есенинское» стихотворение, юный поэт говорит еще не своим голосом. Чувствуется влияние модного тогда поэта С. Надсона. Но сельского учителя оно «поразило», его расхвалил и епархиальный наблюдатель И. Рудинский и, конечно же, лучший друг — Гриша Панфилов. Е. Хитров даже заверил Сергея, что это стихотворение (вкупе с другими подобными) можно напечатать. Неудивительно, что такие заверения вскружили голову шестнадцатилетнему подростку и он какое-то (весьма недолгое) время продолжает работать в этом ключе. Из чего, однако, не следует, что все написанное в эти годы написано в духе «Звезд» и что Есенин, говоря о влиянии фольклора на его раннее творчество, говорит неправду. Всего мы не знаем. По той простой причине, что Есенин записывал и сохранял только то, к чему он тогда относился серьезно. Известно, однако, что он продолжал сочинять частушки на случай и почти все записки друзьям писал в стихах. Они не сохранились, но, думается, именно эти «несерьезные» тексты были гораздо интереснее, тех, которыми тогда гордился Есенин. (Случай довольно распространенный в истории литературы.)

Готовя в 1925 г. собрание своих произведений, Есенин включил туда несколько стихотворений, помеченных 1910 г., и еще под несколькими, ранее неизвестными, проставил даты — 1911-й и 1912 г. По поводу этих датировок мнения исследователей расходятся. Крайние точки зрения: эти стихи в 1925 г. и написаны, Есенин намеренно ставит ложные даты; и другая — Есенин лучше нас знал, когда что он написал, и никто не имеет права ему не верить. Мы же настаиваем только на одном: никакими сознательными фальсификациями Есенин не занимался. Все мемуаристы вспоминают, что он приходил в Госиздат (где шла подготовка «Собрания») почти всегда пьяным, путал даты, то называл одни, то другие. Но совершенно невозможно, чтобы написанное совсем недавно он отнес к произведениям пятнадцатилетней давности. Ошибиться на несколько лет — другое дело. Действительно, вряд ли эти даты верны (известные нам стихи 1910–1911 гг. еще не «есенинские»). Но в 1914 — начале 1915 г. поэт Сергей Есенин уже состоялся. Думается, что по крайней мере некоторые из этих стихов предназначались для его первого сборника «Радуница», но по каким-то причинам не вошли в него.

Вот доводы тех, кто готов обвинить Есенина во всех смертных грехах, — эти стихи никогда не были напечатаны, автографов не сохранилось, и никто из мемуаристов не вспоминает, что слышал их в исполнении автора. А вот это уже не совсем правда: по крайней мере одно из них — «Выткался на озере алый цвет зари…» — было опубликовано в журнале «Млечный путь» в 1915 г. Автографов у постоянно бездомного Есенина вообще сохранилось немного. Наконец, он мог и сознательно уничтожить эти стихи как не удовлетворившие его, а потом забыть об этом и восстановить по памяти.

Главное же: зачем нужна была Есенину в 1925 г. мистификация такого рода? «Миф» о крестьянине-самородке мог помочь в начале творческого пути. Но в 1925 г. Есенин — «известный, признанный поэт». Что могли добавить к его славе еще несколько стихотворений, пусть и помеченных 10—12-ми годами? Тем более что есть свидетельство последней жены поэта Софьи Толстой-Есениной: «Считая их (те стихи, которые открывали «Собрание стихотворений». — Л. П.) слабыми, он не хотел включать их в «Собрание». Согласился напечатать стихи только благодаря просьбе своих близких».

Однако вернемся в 1911 г. В конца декабре этого года Есенина постигает первое в его жизни большое горе — смерть любимой бабушки Натальи Евтихиевны Титовой. (В действительности, это она, а не мать Есенина, «выходила часто на дорогу/ В старомодном ветхом шушуне[3]» встречать любимого внука.) Сергей, по случаю рождественских каникул, как раз был в Константинове.

Весной 1912 г. Есенин заканчивает школу. «Период учебы не оставил на мне никаких следов, кроме крепкого знания церковнославянского языка. Это все, что я вынес» (из автобиографии 1924 г.).

Главный соперник и антагонист Есенина на поэтическом Олимпе Владимир Маяковский в своей автобиографии рассказывает, как он чуть не провалился на вступительном экзамене в гимназию, потому что не мог перевести старославянское слово «око». И со свойственным ему ерничаньем добавляет: «С тех пор ненавижу все древнее, все церковное и все славянское». Не знать этих строк Есенин не мог. И вот тут-то можно сказать: Есенин в противовес Маяковскому создает свой миф — а я, мол, еще со школы люблю все церковное и все славянское. На самом же деле единственная тройка в свидетельстве об окончании Спас-Клепиковской школы по… церковнославянскому языку.

Лето 1912 г. (точнее, первая его половина) стало последним летом Есенина в Константинове. На семейном совете было решено: Сергей поедет продолжать образование в Москву, поступит в учительский институт.

А пока «он погружался в свои книги и ничего не хотел знать. Мать и добром и ссорами просила его вникнуть в хозяйство, но из этого ничего не выходило» (из воспоминаний сестры поэта Екатерины).

В последний месяц пребывания Сергея в Константинове в его жизни произошло знаменательное событие. Пусть расскажет об этом сам Есенин: «Перед моим отъездом недели за две-три у нас был праздник престольный, к священнику съехалось много гостей на вечер. Был приглашен и я. Там я встретился с Сардановской Анной […]. Она познакомила меня со своей подругой (Марией Бальзамовой). Встреча эта на меня так подействовала, потому что после трех дней она уехала и в последний день в саду просила меня быть ее другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза («Двор[янское] гн[ездо]») по своей душе. И по всем качествам, за исключением религиозных воззрений. Я простился с ней, знаю, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти при встрече с другой такой же женщиной», — писал Есенин Грише Панфилову.

Перед отъездом Мария Бальзамова передала Есенину письмо с условием, что оно будет прочитано после их расставания. Это письмо, как и все письма Бальзамовой, до нас не дошло. (Впрочем, как и большинство других писем, адресованных Есенину, — при его образе жизни хранить архив было практически невозможно.)

Незадолго до (или вскоре после) отъезда Бальзамовой из села сестры Сардановские — вероятно, в отместку за «измену» Есенина — стали недобро подтрунивать над чувствами молодых людей друг к другу, а может быть, и распускать грязные сплетни. Есенин отреагировал крайне болезненно — попытался отравиться. Лишь через несколько месяцев он решится рассказать Бальзамовой о том, что он сделал с собой. «Милая, милая Маня. Ты спрашиваешь меня о моем здоровье, я тебе скажу, что чувствую себя неважно, очень больно ноет грудь. Да, Маня, я сам виноват в этом. Ты не знаешь, что я сделал с собой, но я тебе открою. Тяжело было, обидно переносить все, что сыпалось по моему адресу. Надо мной смеялись, потом и над тобой. Сима открыто кричала: «Приведите сюда Сережу и Маню, где они?» Это она мстила мне за свою сестру. […] Я, огорченный всем после всего, на мгновение поддался этому и даже почти сам сознал свое ничтожество. И мне стало обидно на себя. Я не вынес того, что про меня болтали пустые языки, и… и теперь от того болит моя грудь. Я выпил, хотя и не очень много, эссенции. У меня схватило дух и почему-то пошла пена. Я был в сознании, но передо мной немного все застилалось какою-то мутною дымкой. Потом, я сам не знаю почему, вдруг начал пить молоко, и все прошло, и никто ничего-ничего не узнал.

Конечно, виноват я и сам, что поддался лживому ничтожеству, и виноваты и они со своею ложью. […] Обнимаю тебя, моя дорогая! Милая, почему ты не со мной и не возле меня. Сережа». Зафиксируем: в 17 лет первая попытка самоубийства.

Это письмо отправлено уже из Москвы, куда Есенин приехал в конце июля 1912 г. Детство и отрочество кончились.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.