КРАСНОЕ ПЛАМЯ, РАЗВЕВАЮЩЕЕСЯ, КАК ЛЕМИ[4]

КРАСНОЕ ПЛАМЯ, РАЗВЕВАЮЩЕЕСЯ, КАК ЛЕМИ[4]

...После Чорла был Муратби Киболани...

После Чорла никто не отваживался вступить в единоборство с Ушбой. Да и какой смельчак мог хотя бы помыслить об этом — кому надоела жизнь? Ушба оставалась неприступной — до поры, пока Муратби Киболани не потревожил ее склоны своими джабралеби. Он, Муратби, решил показать народу, что путь к солнцу открыт и кто пожелает, может вблизи полюбоваться на золотое светило, вступить в его владения, насла­диться созерцанием заоблачных вершин... Да не убоит­ся никто злых духов или дали, потому что дали мило­сердны и добры и, главное, уважают мужество...

Человек всемогущ и неодолим, как река... Так ска­зал тогда своим Муратби. Сказал, всем сердцем веря в это. Только ему никто не поверил.

***

Летом 1906 года в Сванэти приехали англичане. «Мы поднимем на Ушбе наше знамя»,— заявили они. Но как бы они нашли дорогу к вершине без провод­ника? А проводником разве кто пошел бы? Кому была охота вступить в борьбу с целым сонмом злых духов и дали в их обиталище — в теснинах Ушбы? Сваны наотрез отказывались: мы туда не ходоки, да и вам лучше не соваться, не искушать судьбу.

Тогда вышел вперед Муратби Киболани и показал иноземцам, что такое смелость и отвага горцев,— он вызвался идти проводником. Односельчане Муратби пришли в ужас. Старейшины семей качали головами: и сам погибнет, и село погубит, злые духи будут нам мстить, обрушат на нас снегопады зимой либо устроят половодье летом...

Но Муратби никого не послушал. Вместе с двумя иноземцами поднялся он на Ушбу. Сын этих гор, он впервые посмотрел на родное ущелье с заоблачных высот, увидел родное село, похожее на единую крепость со многими башнями, на Энгури — голубую жилу Сванэти, таинственно поблескивающую где-то внизу... К небу вздымались белые башни — белые ангелы стра­ны принебесной, охранявшие ее от всего злого и не­чистого, от всего низменного и недоброго...

Ослепительная красота потрясла Муратби. В эти минуты все, что открылось взору, что было дорого там, на земле, стало в тысячу крат дороже и ближе.

«Какое благодатное, какое богатое, оказывается, наше Львиное ущелье! Здесь все радует глаз! А люди не замечают, не видят и не понимают этой красоты, этой благодати! Они не умещаются на этих просторах, все никак не поделят эти тучные пастбища, поля и нивы, эти вековые леса, они борются, тягаются друг с другом, и царит среди них дух вражды,— размышлял, возвра­щаясь с вершины, Муратби.— Почему сын нашего ущелья должен уйти из жизни, так и не познав его красоты, не возвысившись духом до могучих снежноглавых голиафов?..» Какая-то особая радость будто приподнимала его над землей, по которой ступали ноги, он ощущал удивительную легкость. И в душе был глубоко благодарен чужеземцам, которые приехали и Сванэти из далекой неведомой страны и смелость и мужество которых внушали ему глубочайшее ува­жение.

В скалах Красного угла один из англичан сорвался в пропасть и погиб. Но и это не испугало смельчаков. Муратби же убедился, что никакие злые духи не причастны к гибели англичанина. Он своими глазами ви­дел, как англичанин оступился, поставил ногу не туда, куда следовало, как не схватился рукой за тот выступ, который послужил бы надежной опорой, как недостало ему сил и как он потерял равновесие... К тому же он не был связан общей веревкой... И еще не одну причину можно было привести, ибо все они существовали и все они вместе привели к катастрофе. Если бы не эти причины, целая цепь причин, ничего бы не случилось.

— Дьяволы и злые духи могут сидеть в голове и сердце человека, а на Ушбе их нет, и пусть никто не ищет их там,— вернувшись домой, сказал Муратби односельчанам, которые собрались вокруг источника. Вслух сказал, что думал.

Но никто не поверил ему. Не поверили в то, что сын человеческий ступил на Ушбу. Что это Муратби гово­рит — смех, да и только!

— Чудно нам слышать от тебя такие слова и за­носчивость твоя непонятна! Если бы так просто было подняться на Ушбу, зачем бы мы тогда пели «Лилео»[5]золотому светилу, зачем бы издали любовались им? Крепконогие мужи, приплясывая, свели бы его на землю и рассыпали бы по всему миру его лучи...— выступив из толпы, сказал Муратби седовласый старец, махвши[6]села, и вперил в него испытующий взор, ожидая, что же ответит Муратби.

— Непросто это, взойти на Ушбу, очень трудно, но возможно. Но дьяволов там нет и злых духов нет никаких...

— Если бы все было так, как ты говоришь, то и лечакиани[7] захотели бы забраться туда. Обитель бо­гинь для них более интересна, чем для нас, мужчин, они ведь тоже из рода дали...

Кольцо вокруг Муратби постепенно суживалось. Возмущенные мужчины еле сдерживались, глаза их метали искры — не могли они простить односельчанину такое самовольство, такую ложь и полное пренебреже­ние к народу.

— Да, никто не может сказать, что это легко, но я даю слово, что одного человека, любого, кто пожелает, завтра же поведу на вершину той самой дорогой, кото­рой поднялись мы. Пусть выйдет сейчас любой, кто пожелает, и я поведу его, а потом, вернувшись, пусть он скажет вам правду, может, ему где-нибудь и встре­тятся дали и шашишеби[8],— с жаром говорил Муратби Киболани, но речам его не хватало убедительности: один против всех, без свидетелей, без единомышлен­ников, он сам сознавал свою беспомощность и искал такие слова, которые убедили бы народ в том, что он говорит снятую правду, и развеяли бы в прах угнездив­шиеся в душах людей суеверия.

— Так же поведешь, как повел того несчастного англичанина, да? — выскочил из круга какой-то моло­дой парень, у которого только-только пробились усы и бородка.

И было видно, что он не столько поведением Мурат­би возмущен, сколько хочет произвести впечатление на присутствовавших здесь женщин.

— Ты помолчи пока, мальчик, а когда освободишься от низменных желаний, тогда выходи и говори перед селом,— осадил его махвши села, равно суровый и беспристрастный ко всем, беспощадный к тем, за кем замечал ложь либо неискренность.

А круг все сужался.

Что сказать им? Какие слова найти?

— Англичанин сорвался в пропасть на обратном пути, когда мы возвращались. Откололся кусок скалы, и он упал вместе с ним. Мы предупреждали его, что это опасное место, что надо спускаться на веревке, Но он не послушал нас, и вот что случилось с ним. Такое может случиться со всяким, и никакие злые духи небыли причастны к его гибели. Это правда...

— Видно, жажда славы обуяла тебя и потому ты так говоришь. Или, может, ты думаешь, что нас легко одурачить? Но почему не хочешь вспомнить хотя бы одну историю — о том, как старейший род Цитлани вымыл в святом озере Чахи свои джабралеби и какая беда обрушилась за это на все ущелье?

Грозный Элиа устроил потоп, из Цхраквазагари пошел огромный оползень, который похоронил под собой все деревни, оказавшиеся у него на пути. Вот здесь, где мы ходим, топчемся, под этой землей спит древний Ланчвали со своими башнями, домами-мачуби, обнесенными ка­менными оградами. Под этой землей покоятся наши предки... Неужели ни разу твоя соха или плуг не заце­пились за зубец башни? За прокопченные бревна двух­этажных дарбази? Тогда погибли все от мала до велика. На этой площади оплакивали заживо погребенных, и потому место это зовется Лагуниаши[9]. Даже во время эпидемий не погибало столько людей сразу. Вот сколь­ко бед и зла может натворить неразумный и глупый человек, который не слушает никого и ничего. Его поступки и действия чреваты великим злом...— Махвши с внушительным видом оглядел стоявших вокруг лю­дей — верно, мол, говорю?

— Верно, верно,— выдохнул народ, и в этом слове были и возмущение, и гнев, и угроза...

— Старейшего рода Цитлани природа наказала за его невежество и тупоумие, гнев господень настиг его на самой вершине горы, гром поразил его и уничто­жил. За тебя в ответе все мы, всевышний отдал тебя на наш суд, и потому мы судим тебя теперь...

— Но я правда был на вершине! Был там, и вер­нулся сюда, и стою теперь перед вами, вы видите, я жив-здоров, цел и невредим. Мы не встретили там никаких злых духов, а если бы они там были, верно, воздали бы мне за то, что...

— Что, что? Не воздали, говоришь? А тот англича­нин, отчего же он сорвался в пропасть? Или, может, вы сами отправили его туда, откуда никто не возвра­щается? А?

— Я созерцал с той выси наше ущелье с его лесами и пастбищами, и вас видел я оттуда, с вершины, и впер­вые в жизни понял, как суровы и непримиримы, как недоверчивы и бездушны друг к другу мы, люди. Жизни нашей недостает той красоты и доброты, которыми столь щедро наделил всевышний природу. И я удивлял­ся: отчего же никогда прежде я не чувствовал, не созна­вал этого, отчего не догадывался об этом раньше?

И тогда я понял, что хорошо бы каждому из нас под­няться на Ушбу и оттуда посмотреть вниз, на землю, ощутить величие мира, это не повредило бы и самим махвши, наоборот, еще более возвысило бы их. И пере­житое, перечувствованное там, на вершине, в заоблач­ных высях, они, словно семена гороха, посеяли бы в своем народе. Ведь к тому и призваны они, наши махвши. И тогда между нашей жизнью и гармоничной природой не было бы такого разрыва, такой резкой грани. Вот с какими мыслями возвращался я к вам и надеялся, что вы выслушаете меня, поверите в мои слова и поймете меня.

Круг стал совсем невелик — как полная луна. И лу­на убывала.

Гнев, горящий в глазах людей, огненными искрами обжигал лицо, плечи Муратби... Мешал говорить, за­тмевал разум...

«Надо сказать им что-то такое... такое... надо ска­зать что-то!..»

— Я хочу убедить вас в моей правде. Я могу сейчас же доказать, насколько прав я перед вами, насколько чист.— Муратби озарила какая-то новая мысль, и по­следние слова он произнес с особой убежденностью.

Махвши оглядел народ. Все смотрели на него, ожи­дая решающего слова. А он молчал. Вглядывался в каждого поодиночке, будто в их глазах должен был найти то, что ответить Муратби. Голубыми, прищурен­ными от резкого блеска снегов глазами стремился проникнуть в мысли односельчан, узнать их волю.

— Так что же, докажи нам свою правду,— мед­ленно, внятно проговорил он после довольно продолжи­тельного молчания.— Сумеешь доказать — и мы пове­рим в твое геройство.

Люди, которые минуту назад готовы были броситься на смельчака, вздохнули с облегчением, словно с плеч их свалилось тяжкое бремя, словно сняли печать с сомкнутых уст. Просветлели мрачные, суровые лица. Разгладились морщины гнева, в глазах проглянули лучи солнца.

— Если я докажу вам мою правду, вы и впредь будете видеть меня здесь, если же нет, считайте меня навсегда пропавшим.

Муратби собрал валявшиеся в лапаро[10] смолистые сосновые щепы, которыми разжигают обыкновенно огонь, связал их веревкой, закинул вязанку за спину и зашагал по тропинке, ведущей в горы.

Рассказывают, что на второй или на третий день на вершине Ушбы запылал костер. Все село созерцало алые языки пламени, которые трепетали, словно сван­ское знамя — леми, и рвались вверх, в небо — к солнцу и луне, к звездам...

А потом целый и невредимый вернулся в село и сам Муратби. И все преисполнились любви и почтения к отважному охотнику и скалолазу, первому, кто поко­рил Ушбу.

Однако не так-то легко было развеять суеверия, веками властвующие над людьми. И вот однажды, когда небывалые снегопады погубили в селе птицу и скот, махвши обратились к волхвам и прорицателям, чтобы узнать, в чем причина страшного бедствия, чем они так разгневали всевышнего, за что он так сурово наказывает своих детей. Волхвы должны были дать ответ, и ответ убедительный. Причины гнева гос­подня и они не знали, но им вспомнился Муратби Киболани... Муратби Киболани и его деяния...

— Да исчезнет с лица земли род Киболани, как исчез род Паидани! Будь проклят самой природой сын человеческий, вступивший в единоборство с силами дьявола, проникший во владения его. Ибо сказано: «И взора своего не обращай туда, где тебе не дано...» Муратби же не только взор обратил — он осквернил своими джабралеби склоны Ушбы...— возгласили волхвы.

И этого было достаточно...