ПРОЩАНИЕ С УРГОЙ
ПРОЩАНИЕ С УРГОЙ
В Урге я пробыл еще два или три дня. Там я познакомился и с несколькими именитыми учеными. Один из них, Чжэн-сян, как живой стоит у меня перед глазами. Этот высокий смуглый мужчина лет тридцати пяти не раз совершал далекие путешествия в Тибет, в Лхасу, несколько лет там учился, а затем вернулся в Ургу как обладатель высшего звания ламы-лекаря.
По приглашению практикующего в Петербурге бурятского лекаря Бадмаева{62}, весьма знаменитого в высших слоях петербургского общества, Чжэн-сян ездил и в Санкт-Петербург. Он очень увлекательно рассказал мне о своих путешествиях в Тибет и Россию и о полученных там впечатлениях. Мне было легко общаться с ним, потому что он свободно владел русским и говорил как человек образованный. У него было и много медицинских книг на русском языке, к тому же он выписывал два журнала — «Синодальный вестник» (орган Священного синода) и медицинский журнал.
О Бадмаеве он отозвался как о человеке очень умном и ловком, в какой-то мере знакомом и с европейской медициной, но лучше всего постигшем науку лечения высокопоставленных сановников, причем не только от болезней, но и от иных неприятностей. О настоящей ламаистской медицине Бадмаев знал немного, по монгольско-тибетским оценкам заслуживал разве что звания аптекаря; целебные травы он знает, но понятия не имеет, как они действуют на человеческий организм.
Ламаистская медицина складывается из точного эмпирического знания всех свойств растений на разных стадиях их развития с учетом места, где они произрастали, и времени, когда они сорваны, — однако же, химии она не знает. Натуропатия посредством солнца, воздуха, воды и расположения планет развита у лам необычайно высоко, и результаты, каких они достигают, просто поразительны. Так, например, я видел, что при обморожениях удается с помощью компрессов из листьев предотвратить гангрену и сепсис — отпадают только полностью отмороженные участки плоти, а обнажившиеся кости затем безболезненно спиливают. Лекари-ламы утверждают, будто умеют исцелять туберкулез и рак.
Я знавал одну даму, жену моего коллеги, которая, по приговору многих европейских врачей, в силу неизлечимой женской болезни не могла иметь детей. Вместе с мужем эта дама приехала в Ургу, так как муж ее был назначен представлять российские интересы при дворе хутухты (таков был итог миссии, порученной мне бароном Корфом). По моему совету дама обратилась к Чжэн-сяну, он назначил солнечные и лунные ванны, в определенные часы полную темноту, определенную диету и какие-то толченые травы для приема внутрь, и уже через полтора года она без осложнений родила сына, а затем и еще троих здоровых детей. По ее рекомендации к Чжэн-сяну ездили и другие дамы, которым он тоже помог.
На мой вопрос, почему он не остался в Петербурге, Чжэн-сян ответил: «Я не дипломат, я просто лекарь, умею только по-настоящему лечить больных, но не тех, кого сперва нужно сделать больными, в чем так преуспел Бадмаев. Вдобавок я лама и должен учить других в моем монастыре».
Моэтус тоже потратил время с пользой, завел множество друзей как среди лам, так и среди чиновников-чанем и выяснил много интересного и нужного о торговле. Я сам в беседах с влиятельными особами и с хутухтой в Урге тоже все больше убеждался, что, не говоря о многом другом, уступка требованиям читинского губернатора Хорошхина милитаризовать туземные народы, т. е. превратить их в казаков, очень сильно навредит политическим устремлениям барона Корфа в Монголии.
У хутухты я побывал еще два раза. И однажды он при этом осведомился, не будет ли барон Корф возражать, если он посетит бандидо-хамбо-ламу в Гусиноозерском дацане. Ему очень этого хочется, но высокий совет против, ссылается на то, что он еще не побывал в Пекине, — у него же нет ни малейшего желания туда ехать. И шепотом сказал мне через своего «гофмейстера»: «Я терпеть не могу старую императрицу, она злая женщина».
Я ответил, что барон Корф, несомненно, будет рад приветствовать его в России как своего гостя, но для своего путешествия он должен выбрать такое время, когда барон Корф будет в Забайкалье, ведь генерал-губернатор человек очень занятой, много разъезжает по краю и в Забайкалье попадает довольно редко.
Хутухта проявил большой интерес и к нашей охоте на дзеренов, о которой очень подробно меня расспрашивал. Историю о застреленном козле и последующем суде и схватке он выслушал со всеми подробностями и был полностью на стороне ламы. Я спросил, доводилось ли ему самому охотиться на дзеренов, и он ответил, что охотился, только не стрелял, ибо сам животных не убивает. Зато он очень любит стрелять из лука или из ружья по движущимся мишеням и скакать на хороших лошадях.
Как я узнал, окружение не позволяет ему свободно разъезжать по округе. Его божественность держат вдали от народа, он любуется играми и праздниками, но не участвует в них и принимает лишь паломников, которые приходят к нему за благословением. Обычно его окружают только ламы и чуни.
Прощальная аудиенция сопровождалась теми же торжественными церемониями, что и приветственная. В дацане прошло богослужение, во время которого хутухта восседал на троне и присутствовали все сановники. Мне указали кресло рядом с возвышением, где восседал Его святейшество, — оттуда я мог видеть всю церемонию. Музыка сменялась хоровой декламацией, в промежутках читали длинные тибетские молитвы, которые, как мне объяснили, призывали благословение небес на царя, на его наместника барона Корфа и на мое благополучное возвращение домой.
Когда богослужение закончилось, мне преподнесли два больших ящика, обернутых упомянутыми выше хадаками. Ящики открыли и показали мне ответные дары, предназначенные для барона Корфа. В одном были драгоценные бурханы — старинные, очень красивые и ценные священные изображения из золоченой бронзы, наполненные чудотворными изречениями, и иные предметы ламаистского культа. Во втором — пятьдесят четыре картины, писанные по шелку, каждая размером 0,5?0,5 метра; развешенные рядом, они составляли храмовое панно — изящно выписанные сцены из жизни Шакья-Муни{63} и его учеников, — а изготовили их ламы частью в Тибете, частью в Урге. К каждой из картин прилагался пояснительный текст, начертанный на особенной шелковой бумаге. Все это был плод многолетнего труда, представлявший редкостную художественную ценность.
Когда спустя два года я прощался с бароном Корфом, он подарил мне этот ящик с его бесценным содержимым в знак признательности за мою работу в Забайкалье. Обстоятельства сложились так, что в 1897 году я был вынужден продать эти панно Британскому музею, где они, вероятно, и находятся по сей день. Сначала я предложил их Берлинской академии, но она не имела тогда возможности приобрести их, хотя и признавала их высокую художественную ценность.