ОРОЧОНЫ

ОРОЧОНЫ

Чтобы дать читателю картину образа жизни этих последних представителей доисторического народа, расскажу о моей первой встрече с орочонами.

В Баргузине я обзавелся четырьмя экспедиционными лошадьми и в сопровождении двух опытных тунгусских проводников и моего постоянного драгомана Моэтуса отправился в охотничьи угодья орочонов. Однажды утром после трех дней пути через тайгу мы вышли к горному озерцу, окруженному лесистыми возвышенностями. Лагерь мы разбили в том месте, где в озеро впадала шумная горная речка. Пока проводники разжигали костер, мы с Моэтусом ручной сетью ловили форелей. Озеро было примерно 1000 шагов в длину и 500 в ширину. Когда мы расселись вокруг костра, чтобы почистить рыбу и запечь ее на углях, один из тунгусов-проводников указал на прибрежный камень по ту сторону речушки, и мы увидели там неподвижно лежащего человека, который наблюдал за нами. Поскольку он совершенно сливался со своим окружением и не шевелился, мы сами нипочем бы его не заметили, как не заметили бы глухарку или иное серое животное. Должно быть, он наблюдал за нами уже довольно давно, потому что, когда наш проводник сделал ему знак рукой и что-то крикнул, он исчез с камня и вскоре появился у костра, причем совершенно беззвучно. Это и был первый орочон, встреченный нами в тайге, — малорослый пожилой мужчина в кожаной рубахе и берестяном капоре, к которому крепился кусок ткани, свисавший ему на плечи и на грудь. Изрытое морщинами, очень скуластое лицо намазано дегтем для защиты от мошкары; глаза маленькие, живые. Мне бросились в глаза маленькие руки и ноги, обутые в кожаные чулки с толстой подметкой из кожи и конского волоса, позволявшие ему по-кошачьи бесшумно пробираться по тайге.

Сперва орочон робел и держался в сторонке, но, когда наши тунгусы угостили его чашкой кирпичного чая, сдобренного талканом (подсушенным молотым ячменем) и бараньим жиром, да еще поднесли горящую трубочку, он приветливо улыбнулся и присел к огню.

Моэтус с ним объясниться не мог, не в пример тунгусам. Им он сказал, что рано утром уложил за озером сохатого, освежевал его и ободрал. Там же он оставил свой самострел. Здесь его охотничьи угодья. Я велел спросить, где стоят его чумы и где его род. Он показал на довольно высокую гору у нас за спиной и сообщил, что они там, за горой; я велел объяснить, что приехал к нему в гости и хочу навестить также других орочонов. Тунгусы уже успели рассказать ему, что я большой «капитан», а не торговец и приехал посмотреть, как живут орочоны и все ли у них благополучно. На мой вопрос, сколько в здешней округе родов, он ответил, что только он сам и его род, всего четыре чума. У него трое сыновей, и все вместе они держат двенадцать оленей, не считая телят. Их чернолесье, т. е. охотничий участок, простирается на два дневных перехода на север и на восток, здесь как раз южная граница, которая проходит по речке, названной им Ясная. Сохатого он добыл на своей границе.

Весть о том, что я приехал к нему в гости, заметно его обрадовала. Раскинув руки, он показал во все стороны и объявил, что я могу у него охотиться сколько угодно и на любого зверя, он и семью свою сейчас приведет, тогда мы все вместе сможем поесть столько мяса, сколько пожелаем, ведь сохатый очень большой. Я поблагодарил и сказал, что буду ждать его здесь, если это место стоянки лучше того, где сейчас стоят его чумы. Засим он исчез в тайге так же внезапно, как и появился.

Наш проводник настоятельно отсоветовал нам объединять наш лагерь с орочонской стоянкой, чтобы ни нас, ни лошадей не мучила мелкая оленья мошка, которая докучает животным куда сильнее иного таежного гнуса, и чтобы луговая трава досталась нашим лошадям.

Солнце стояло еще высоко, когда мы снова увидели старого орочона — верхом на большом красивом северном олене, нагруженном домашним скарбом, он спускался к нам по крутому склону. В подарок он привез нам берестяное ведерочко с парным оленьим молоком и связку до ужаса вонючего дикого чеснока — черемши. Чеснок этот мы охотно отдали тунгусам, у них он считается особенным лакомством.

На наше предложение стать лагерем поодаль от нас старик тотчас согласился. Он поставит для нас тут чум и будет считать своими гостями. А собственное стойбище его будет за озером, где много хорошего мха, который для оленей куда лучше мягкой приречной муравы.

Временно сложив свой скарб возле нашего костра, он опять взгромоздился на оленя, подобрал ноги повыше и въехал прямо в озеро. Животное вошло в воду с заметным удовольствием, ведь при этом оно избавлялось от мучителей-насекомых. Пока олень плыл через озеро, седок его ничуть не вымок, балансируя на коленях в седле меж рогами.

Сын его, появившийся вскоре, с помощью тунгусов быстро соорудил из жердей, больших сучьев и древесной коры превосходный чум, даже занавеску у входа пристроил, развернув войлок, служивший чепраком. Так мы были защищены от дождя и ветра, да и от гнуса тоже, достаточно выкурить его из чума дымом и закрыть вход занавеской.

В чуме мы впервые крепко проспали до рассвета, не страдая от мошки и гнуса. До сих пор, чтобы избавиться от этих кровососов, мы поневоле ложились прямо в дыму костра, а если ветер менял направление, перебирались на другое место или же с головы до ног закутывались в войлочное одеяло, что весьма затрудняло дыхание.

Утром, когда мы вышли из чума, проводники и орочонский родоначальник уже сидели у костра, а над огнем кипел чайник. Мы искупались в озере, чем повергли в изумление и наших тунгусов, и старика орочона, ведь подобно бурятам они избегают воды и соприкасаются с нею, только пересекая реки и озера.

После завтрака мы под водительством нашего хозяина отправились в орочонское стойбище, расположенное выше в долине, где средь белого мха росли отдельные высокие лиственницы. Расстояние составляло один километр, и нам пришлось карабкаться по каменным глыбам и осыпям.

Вокруг большого костра стояли три просторных чума, крытые шкурами и корой. По форме они не такие, как бурятские юрты, — похожи на острые конусы и опираются на пять длинных жердей, срубленных прямо на месте и связанных вверху ремнями, без всякого отверстия для выхода дыма. По горизонтали жерди проплетали свежеободранной лозой, а к ней крепили шкуры и куски коры. Откинутая вбок шкура образовывала вход; скарба в чуме было немного — на ветках, устилающих пол, расстелены меховые одеяла, на стенах несколько мешков из дубленой кожи. В этих мешках хранились шкурки добытых пушных зверей — соболя, каменной и лесной куницы, горностая, белки и др., все мехом внутрь. Ценные лисьи и рысьи шкуры, а также шкуры молодых оленей висели связками по стенам. Оленьи, лосиные, медвежьи и волчьи шкуры стопками лежали у стен вместо подушек для сидения.

Утварь, которую я видел, была изготовлена в основном из бересты, прошитой жилами или растительными волокнами, имела различную форму и величину и была украшена цветным узором из полос или зигзагов. В этих емкостях орочоны хранили все свое имущество и запасы пищи. Форма позволяла удобно подвесить и привязать эти вещи к седлу оленя.

Весьма практичны были у орочонов седельные сумки, тоже берестяные, с кожаным запором, обычно красиво разукрашенные, легкие и не пропускающие воду. Железной утвари у них очень немного, несколько чугунков, цепочки, большие и малые иголки, шилья и ножи, из которых те, что покрупнее, служили также топорами и короткими охотничьими копьями. Все они были домашней ковки. Но вдобавок я заметил в ходу у орочонов каменные рубила и ступки, а равно кремневые скребки.

Огонь женщины добывали деревянным волчком, раскручивая его в деревяшке с помощью шнурка; возникающее трение вращения поджигало древесину.

Ружья у них тоже были самодельные, с кремневым замком, вручную просверленным стволом, очень мелкого калибра. Использовали их только для добычи мелкого пушного зверя. Животных покрупнее промышляли самострелом, который стрелял деревянными дротиками примерно в палец толщиной, со свинцовыми наконечниками. К ружьям и самострелам были приделаны подвижные стойки, при переноске свисавшие вниз. По летящей и бегущей дичи и без опоры орочон не стреляет, как и с расстояния больше 50–60 шагов, зато стреляет метко. Ценных пушных зверей, если не удается поймать их западней, он бьет в глаз или в голову, чтобы не испортить мех, зверей покрупнее всегда поражает точно в лопатку. Медведя, «хозяина тайги», он берет только в единоборстве, ножом и рогатиной, а если терпит поражение, то умирает как герой и уходит к «Великому духу».

Семья нашего родоначальника состояла из старухи жены, трех женатых сыновей и трех дочерей, из которых одна уже перешла в соседний род и, как гордо рассказал отец, уже имела пятерых детей. Две другие дочери ждали будущих мужей, которые пока не собрали нужное количество шкурок, чтобы уплатить выкуп за жен. Сами же девушки давно уложили свое приданое — берестяную утварь и одежду — в кожаные мешки.

Не в пример монголкам и буряткам орочонка до вступления в брак держит себя в невинности, и супружеских измен у них не бывает. Если муж умирает, вдова берет себе другого мужа из его племени, он заботится о ней и ее детях и наследует покойному.

Сыновья нашего старика имели собственные чумы, оленей и семьи, и, смотря по желанию патриарха, они кочевали и охотились самостоятельно или все вместе в пределах своих охотничьих территорий. У сыновей тоже было по нескольку детей. Два младенца еще лежали в берестяных колыбелях, формой похожих на ночную туфлю, только с козырьком над головою младенца и с ремнями, чтобы привязать к седлу или к спине матери. Вместо пустышки младенцам совали в рот продолговатый обрезок сырого мяса, проткнутый поперек деревянной палочкой, которая не позволяет проглотить «пустышку». Временами мать прикладывала младенцев к груди. Детишки выглядели сытыми и довольными и весело смотрели на мир маленькими черными глазенками. Для защиты от гнуса на «козырек» колыбели набрасывали тонкую сетку из растительных волокон. Дети постарше, от двух до восьми лет, помогали разделывать сохатого и очищать кости от мяса, а при этом с удовольствием высасывали разбитые мозговые кости.

Старший в роду — родоначальник, он — общепризнанный авторитет и властитель над охотничьими угодьями. Он же улаживает отношения и дела внутри и за пределами своих территорий, собирает оброк с рыбаков и золотоискателей и сдает тайше ясак пушниной.

Наш радушный хозяин владел своими охотничьими угодьями не один, а вместе со своими двумя братьями и их родами, так что на площади около 30 000 гектаров проживало приблизительно восемь десятков душ.

На охотничьих территориях, которые я посетил, проживало примерно сто родов, в общей сложности человек 400–500. В административном плане они составляли думу, во главе которой, как и у бурят, стоял тайша, назначенный окружным начальником из числа патриархов и как символ своей должности, носивший на шее серебряную медаль. Он должен был сдавать правительству собранный родоначальниками ясак, состоявший из пушнины стоимостью примерно три рубля на каждого охотника. Этой норме соответствовало десятка три беличьих шкурок. Хорошая соболья шкурка стоила в двадцать раз больше, прочие тоже оценивались по этой норме.

Имея право взимать арендную плату за рыбные тони и золотые прииски, расположенные на их охотничьих территориях, орочоны могли бы платить ясак из этих денег. На деле же от подобных предприятий им было больше ущерба, нежели пользы. Как русские рыбаки, так и старатели беспардонно обманывали кротких орочонов. Согласно постановлению правительства, аренду надлежало платить наличными, а не товаром, и, когда родоначальник появлялся у своего арендатора, он действительно получал деньги, но затем его угощали водкой, пьяного до бесчувствия сажали на оленя и отпускали в тайгу, где он вскоре с оленя падал. Пока орочон с похмелья отсыпался в тайге, деньги у него опять забирали. Проснувшись, он был убежден, что его ограбил злой дух, так как, по орочонским верованиям, им нельзя было ни искать золото, ни владеть им.

Орочон не разрабатывает богатства своих гор и рек именно потому, что считает оные собственностью обитающих там демонов. Сам он не ворует и не лжет, а оттого не предполагает сих скверных качеств в других людях. Они же как раз этим простодушием и пользуются. Причем не просто обворовывают его, но наносят еще больший вред, продавая ему порох, свинец, ткани и прочие важные вещи по немыслимым ценам, так что он все глубже вязнет в долгах.

Пока сидел в долгах, орочон считал всю добытую им пушнину собственностью кредитора. Поэтому, даже предлагая хорошую цену, было почти невозможно напрямую купить у него меха. А стоило орочону угодить в лапы этакого «благодетеля», как он его звал, он целиком оказывался в его власти, долги росли из поколения в поколение без всякой надежды когда-либо их погасить.

Задача, возложенная на меня бароном Корфом, состояла в тщательном изучении обстоятельств у охотничьих народов, дабы в будущем оградить их от эксплуататоров и, в частности, выяснить, как во всем этом замешана полиция, которая, собственно, должна бы блюсти права инородцев.

Тот из сыновей нашего старика орочона, с которым мы уже познакомились, очень походил на отца, только лицо пока не так обветрило. Брат его был меньше ростом и коренастее. Оба сняли шапки, и волосы упали на лоб и спину. Женщины и дети поначалу робели перед нами. У них волосы были заплетены в мелкие косички, стянутые на затылке ремешком. Чулки они носили такие же, как мужчины, а вот рубахи не из кожи, а из синей хлопчатобумажной ткани, с пестрой вышивкой на плечах и груди. Дети ходили в кожаных штанишках, выкроенных вместе с чулками, голые до пояса; тело, лицо и руки у них были натерты дегтем. Все с ножами или с каменными рубилами, они старательно срезали и соскабливали мясо с разделанного сохатого, лежавшего на подстилке. Голову с рогами (лось оказался шестилетком) уже отрезали и очистили от мяса. Сердце и легкие вырезали вместе с горлом и повесили на дерево. На мой вопрос, почему эти части отложены в сторону, я услышал, что они принадлежат божеству тундры и будут принесены ему в жертву. Позднее их в том месте, где был добыт сохатый, прикрепили к дереву, увешанному пестрыми лоскутками, кусочками меха, стеклянными бусами и китайскими чохами — монетами с дырочкой посредине. За работой вся честная компания жевала сырое мясо. Над углями кипел котел с кровяным супом. Кровь отец выпустил сразу, как только освежевал тушу, и собрал в маленькое берестяное ведерко. В этот суп нарезали язык и печенку и в нашу честь немного посолили, хотя соль здесь большая редкость и в чистом виде не встречается. В некоторых долинах в тундре есть солонцы, куда приходит множество животных. Орочоны выменивают соль на пушнину у рыбаков, а те привозят ее из Восточной Сибири для засолки рыбы.

Мы бросили в котел еще пригоршню своей соли, но при всей наваристости кровяной суп нам не очень понравился, хотя из вежливости пришлось есть. Пока суп варился, на угольях жарили надетые на палочки длинные полосы мяса. Было его так много, что вполне хватило бы на два-три десятка людей, однако за час-другой и суп, и мясо исчезли в желудках наших орочонов, причем и подростки съели втрое больше, чем мог бы съесть европеец. В трапезе участвовали и лайки, которым отдали требуху. Собаки были поистине членами семьи и очень дружили с ребятишками, а на привязь их посадили только из-за нас, чужаков. Собаки эти использовались в охоте на крупного зверя, когда преследовали подранка, т. е. шли по кровавому следу, и для облаивания мелкого пушного зверья, особенно белки, а зимой — чтобы отыскать медвежью берлогу и поднять ее обитателя.

Нам тоже поднесли обжаренное, но еще достаточно сырое мясо, и хозяйка хотела было своим ножом снять его с палочки. А раньше я видел, как она этим же ножом давила вшей. Теперь женщина, должно быть, что-то прочла в моих глазах и остановилась, хотя едва ли угадала мои подлинные мысли, совершенно ей чуждые. Отложив свой нож, она взяла мой, видимо решив, что он острее и лучше. Поскольку у меня было с собой несколько таких финских ножей, я на прощание подарил ей один из них, чему она несказанно обрадовалась.

Другим женщинам мы подарили несколько килограммов соли, стеклянные бусы и яркие ленты, а мужчинам — порох и табак. У нас, конечно, был с собою ром и коньяк, но спиртного мы орочонам не дали — алкоголь для них отрава. Стоит им его отведать, как их энергия и моральная сила ломаются. Бурятскую араку, т. е. молочную водку, они не готовят, оленье молоко для этого не годится, кумыс, в больших количествах хмельной, тоже не делают. Зато у орочонов в ходу пьяный напиток из мухоморов, настоянных на младенческой моче, — он якобы поднимает им настроение и возбуждает фантазию. Нам тоже предлагали отведать, но ни у нас, ни у проводников охоты не было. Орочоны пили этот напиток, съевши огромное количество мяса и рассевшись затем у костра.

Приподнятое настроение выражалось у них в своеобразных песнях без рифмы да, собственно, и без смысла, просто каждый сам по себе невнятно рассказывал, что видел и думал. Они как бы грезили вслух, но это определенно было выражение удовольствия, так как вообще орочоны очень молчаливы.

Остатки сырого мяса нарезали тонкими полосками, нанизали на нитку и повесили вялиться на воздухе в листве дерева. Потом их сложат в кожаный мешок и опять подвесят на дерево. Мешок этот сплетен из ремешков и пропускает воздух. Обычно львиная доля мяса съедается прямо на том месте, где добыта дичь и куда перебирается весь род. После обильной трапезы орочоны дня три-четыре вообще не едят. Крупного сохатого хватало на 10–12 дней, вяленое мясо служило резервом на время перехода к тому месту, где будет добыт очередной зверь. Так что их кочевки целиком ориентированы на охотничьи успехи мужчин.

Как сытые животные, наши хозяева после обильной трапезы хотели расположиться в чумах на отдых, чтобы переварить съеденное, поэтому мы сказали, что провожатые нам не нужны, и пораньше двинулись к себе в лагерь. Мы уговорились, что наутро с рассветом старик с одним из сыновей и тремя оленями заедут за нами и короткой дорогой, незнакомой нашим проводникам, проведут к небольшому поселку Верхняя Ангара. Поскольку едой родичи были обеспечены, мужчины могли на некоторое время отлучиться, чтобы отнести пушнину нынешнего года «благодетелю», который арендовал тоню у впадения Верхней Ангары в Байкал, а заодно торговал и мог дать им в кредит товаров.