9.

9.

Через несколько дней после праздника я получил печальное письмо от мамы. Она была совсем неграмотная. Под ее диктовку письмо писала десятилетняя соседка. Мама сообщила, что здоровье становится все хуже и хуже. Все лето проболела в постели. Поэтому сена для коровы не накосила, пришлось продать животину, кормить зимой ее будет нечем. Она жаловалась что проклятая война разлучила ее с сыновьями, помощи ждать ей здесь не от кого.

Прочитал я это грустное письмо, понял, что помочь могу только я. Решил обратиться к своему начальнику с просьбой о краткосрочном отпуске:

— Константин Алексеевич, отпустите меня на десяток суток, надо навестить маму на Ярославщине. Она тяжело больна, поэтому надо ее определить в больницу.

Посочувствовав мне, Красиков ответил:

— Павел Васильевич, я не в силах удовлетворить твою просьбу, не имею таких прав. Ходатайствовать перед полковником Польским я могу. Пиши рапорт полковнику, я лично сам пойду к нему с твоей просьбой. Но у меня вопрос к тебе: кому можно передать твои обязанности на время отпуска?

— Я считаю, Василию Михайловичу, пока не предстоят командировки к поставщикам.

Уже в конце рабочего дня Красиков сообщил мне:

— Павел Васильевич, твоя просьба удовлетворена. Соколюк тоже согласен. Приказ о твоем краткосрочном отпуске подписан. Расскажи Василию Михайловичу, какие неотложные дела надо решить на базе за твое отсутствие. Отпускное удостоверение и проездные документы получишь в отделе кадров. Счастливого пути! — Константин Алексеевич крепко пожал мне руку.

Поздно вечером я и Соколюк уже были на вокзале. Я взял билет на первый проходивший поезд на Москву Как только поезд пришел, мы поспешили к вагону, указанному в билете. Когда оказались у нужного вагона, Соколюк передал мне увесистую упаковку, перевязанную крест-накрест тонкой веревочкой.

— Это твой сухой паек на время отпуска. Богунов постарался с заменой некоторых продуктов, чтобы все сгодилось в домашних условиях. Всего доброго тебе, привет маме.

— Спасибо, Василий Михайлович. До свидания!

Утром я уже был в Москве. Переехал на метро с Курского на Ярославский вокзал. Увидел, что поезд на Вологду уже подан на посадку. Я заскочил в вагон. В тамбуре молоденькая проводница остановила меня:

— Не спеши, молодой человек, предъяви проездной билет.

— Сейчас предъявлю. — Не торопясь достал бумажник, стал искать среди документов билет. Поезд тронулся. Закрыв дверь тамбура, она предложила мне пройти в купе. И сразу спросила:

— Молодой человек, куда едешь-то?

— До Бакланки, а там еще верст пятьдесят где на перекладных, где пешком, как повезет.

— Насовсем, наверно? Даже уже погоны снял, — заметила она. — Ты партизан? — она спросила это, рассмотрев на моей шапке красную ленточку.

— Угадала. В какое купе мне идти?

— Заходи в первое купе. Там один пассажир, тоже едет до Бакланки. А билет-то забыл предъявить?

— Нет, не забыл. — Зайдя в купе, я предъявил ей билет.

— Партизан, откуда едешь?

— Из Орла, разумеется, в билете укачано.

— А почему билет без компостера на наш поезд.

— Извини, пожалуйста, не успел. Мне пришлось бы несколько часов ждать, пока придет следующий поезд. А мне каждый час дорог, ведь всего на десять суток отпустили, из них почти четверо пройдет в дорогах.

Если будет проходить ревизор, у тебя могут быть неприятности. Он может высадить на любой станции, — сочувственно сообщила проводница.

— Не беспокойся, все уладим. Он меня поймет не высадит и не оштрафует.

Пассажир, лежавший на верхней полке лицом к стене, вдруг повернулся и обратился ко мне:

— Лейтенант милиции Смирнов. Прошу предъявить ваши документы.

— Это можно. Но прежде вы должны показать мне ваше милицейское удостоверение, — ответил я.

— Ваше требование законное. Вот, пожалуйста, мое удостоверение. — Он подал мне его.

— Спасибо, — ответил я, бегло прочитав его, взглянул на его лицо, потом на фотокарточку в удостоверении.

— А вот, пожалуйста, мои документы, — я предъявил удостоверение личности и отпускное удостоверение.

Лейтенант милиции внимательно просмотрел мои документы, возвращая их мне, спросил:

— Куда едешь, партизан Гусев?

— Выхожу на станции Бакланка. А дальше путь в родное село Карповское, от Бакланки до него километров пятьдесят.

— А Гусев Леонид Васильевич — это твой брат?

— Это мой родной брат. А откуда вы его знаете?

— В госпитале на Урале мы с ним в одной палате лежали. Год назад я выписался из госпиталя, признан ограниченно годным к военной службе, приехал на родину, в Кукобой. Полгода назад мне предложили службу в милиции. Что вам известно о Леониде Васильевиче? — спросил он меня.

— Он лежал в госпиталях почти полтора года. Недавно было от него письмо: его выписывают из госпиталя с освобождением от военной службы на один год, после чего последует медицинское переосвидетельствование. Выезжает в Ивановскую область, куда осенью 1941 года эвакуирована его семья, — рассказал я ему все, что знал о брате.

— Напиши ему привет от меня. Володьки Смирнова. Наши койки были рядом. Сообщи, что я служу в Кукобое в милиции. Пусть он мне напишет. Если у него и у семьи есть трудности в Ивановской области, пусть переезжают на родину, в Кукобое его знают по работе бригадиром тракторной бригады. Припоминаю, что его брат, по рассказу Леонида, в 1937—1939 годах работал главным бухгалтером Кукобойской МТС.

— Это был я. Меня осенью 1939 года призвали в армию, а Леонид в это время служил в Ленинграде, сверхсрочно. В 1940 году его зачислили курсантом годичных офицерских курсов, после их окончания уволили в запас в звании младшего лейтенанта. Но в запасе он пробыл недолго, как только началась война, его снова призвали в армию и он оказался на фронте под Ленинградом. Там он был тяжело ранен осенью 1941 года, эвакуирован на Урал.

— Надо же! Какое совпадение! — вскрикнул лейтенант. — Ведь я в то же время только что окончил курсы младших лейтенантов в Ленинграде, там…

Воспоминания лейтенанта милиции о начале войны прервал хриплый голос из репродуктора: поезд прибыл на станцию Пречистое, остановка 3 минуты, следующая станция Бакланка.

Тут же зашла в купе проводница, возвратила наши билеты.

— Товарищи пассажиры! Следующая станция Бакланка, поезд останавливается на три минуты. Быстренько собирайтесь! — громко прокричала и удалилась в соседнее купе.

Поезд остановился. Мы вышли из вагона, попрощались с проводницей. Лейтенант побежал в отделение милиции, чтобы узнать, не будет ли отправляться в ближайшее время грузовик или автобус в Кукобой. Быстро возвратился в хорошем настроении.

— Скоро пойдет в Кукобой крытый грузовик! Водитель пообещал нас подвезти, так что бежим на автостоянку.

Перед вечером мы уже были в Кукобое. Лейтенант предложил:

— Переночуем у меня, а завтра отправим тебя в Карповское.

— Я поеду в контору МТС, там и переночую. Зачем я буду стеснять твою семью? — ответил я.

— Уже скоро семь, кроме уборщицы, там никого нет. Так что пошли ко мне.

Войдя в маленькую квартиру двухквартирного дома, я понял, что в ней не было возможности разместить даже на одну ночь постороннего человека. В этом я убедился, как только мы оказались в одной из комнат, являющейся одновременно прихожей, кухней и столовой. Еще была спальня для супругов и совсем маленькая детская комната.

— Наташа, нам надо приютить на ночь молодого человека. Это Павел Васильевич Гусев, работавший несколько лет назад главбухом МТС. Он едет в Карповское проведать больную мать.

Супруга бросила на меня внимательный взгляд, засмеялась и обратилась ко мне:

— Павел Васильевич, здравствуйте. Вы так сильно возмужали, что я бы никогда вас не узнала, если бы Володя, мой муж, не представил вас.

— Здравствуйте, Наташа! Я тоже начинаю вспоминать, что в те годы вы работали в райфинотделе, ежегодно бывали у нас в МТС с финансовыми проверками. Но фамилию вашу забыл, — ответил я.

— Это верно, я работала тогда бухгалтером-ревизором райфинотдела. Тогда я была Соколова, а после замужества, в 1939 году, взяла фамилию Володи, стала Смирновой, — сообщила Наташа.

— Вспомнил! Мы даже один раз с вами поссорились. Я не соглашался с вашей формулировкой в акте проверки о допущенном перерасходе денежных средств на командировки. Я настаивал записать так: «…Ввиду непредвиденных командировок по заданию управления МТС облземотдела получился перерасход денежных средств по этой статье…» Но вы не соглашались.

— Я этот случай помню. Но ведь я все же согласилась с вами. Решила: зачем портить репутацию молодому главбуху.

— Наташа, разместим на ночь гостя в детской комнате? — спросил ее Володя.

— Конечно. Сегодня она свободна. Сережа, наш трехлетний сын, уже неделю гостит у бабушки. — Улыбаясь, продолжила: — Она не спешит отправлять его к родителям, а мы не особо настаиваем.

Владимир дополнил супругу:

— У нас есть раскладушка на случай, если теща останется ночевать. — Показал мне детскую комнату, потом продолжил: — Поужинаем, как говорят в народе, чем Бог послал. Наш скромный паек со своего огорода дополняет теща. Поедим да и уляжемся спать. В поезде я плохо переношу ночь, не спится из-за грохота колос и скрипа в вагоне.

— Я тоже, — признался я.

Утром хозяева не отпустили меня без завтрака. Поблагодарив их за гостеприимство, я поспешил в военкомат, чтобы встать на учет.

Женщина, дежурная в военкомате, сообщила мне, что военком в райисполкоме, скоро вернется.

Через полчаса быстрой походкой прошел в свой кабинет военком, козырнувший на мое приветствие. Дежурная сразу зашла к нему, вскоре вышла и обратилась ко мне:

— Товарищ Гусев, зайдите к военкому, он приглашает вас.

— Его фамилия Комаров? — спросил я ее.

— Да, его фамилия Комаров. Вы его знаете? — спросила она меня.

— Осенью 1939 года он отправлял нас, призывников, в армию.

Войдя в кабинет, я представился.

— Товарищ капитан, военнослужащий штаба партизанского движения Брянского фронта Гусев. Представляюсь по случаю прибытия в краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам в село Карповское. Там живет моя тяжелобольная мать.

— Здравствуйте, товарищ Гусев, присаживайтесь, — он показал мне на стул. — Я припоминаю, что осенью 1939 года я провожал команду новобранцев на срочную службу в Красную армию. В той команде был Гусев, главный бухгалтер Кукобойской МТС. А запомнил я это потому, что тогдашний директор Кузьмин уж очень просил меня об отсрочке от призыва своего главного бухгалтера, проработавшего около двух лет и за это время наладившего бухгалтерский учет и финансовую дисциплину. Но доводы директора нельзя было принять во внимание, в тот год призывались учителя и агрономы, пользовавшиеся отсрочками по пять и более лет. — Улыбнувшись, продолжил: — Так это вам я вручал гармонь перед строем призывников?

— Так точно, товарищ капитан. Целую неделю мы под эту гармонь распевали песни в товарном вагоне эшелона, от Бакланки до Проскурова на Украине.

Рассматривая мои документы, капитан спросил:

— Из тыла врага вам дали краткосрочный отпуск?

Я догадался, что военком сомневается в такой возможности. Я объяснил ему:

— Нет, не из тыла врага. После расформирования Курской партизанской кавалерийской бригады имени Котовского, это было в середине июля этого года под Конышевкой Курской области, я был отозван для дальнейшей службы в город Елец Орловской области, в штаб партизанского движения Брянского фронта, который сейчас дислоцируется в городе Орле. Там я служу на офицерской должности, представлен к присвоению офицерского звания.

— Товарищ Гусев, я понял, где вы служите, чем занимаетесь. Поезжайте домой, помогите больной матери, видимо, надо ее определить в больницу. Если потребуется продлить срок отпуска, обращайтесь.

Спасибо, товарищ капитан. Но я дал обещание своему начальнику отдела вернуться из отпуска в срок. У нас предстоят важные мероприятия, не исключено что будет новая передислокация нашей базы МТО ближе к фронту, а я заведую этой базой.

— Товарищ Гусев, желаю Вашей матери быстрейшее выздоровления. Надеюсь, ваш отпуск поможет ей в этом. До свидания. — Он пожал мне руку.

— Товарищ капитан, можно сейчас сделать отметку в моем отпускном удостоверении о прибытии и убытии, чтобы мне не терять время на посещение военкомата еще раз?

— Этого сделать нельзя. Сейчас дежурная сделает отметку только о вашем прибытии. Так что еще раз встретимся. Всего вам доброго. До свидания.

После посещения райвоенкомата я решил зайти в контору МТС, где перед призывом в армию я проработал около двух лет. Надеялся повидаться с моими бывшими руководителями и с работниками бухгалтерии. К моему удивлению, в МТС все руководство уже было обновлено: летом и осенью 1941 года почти все сразу были призваны на фронт. Новый директор оказался в отъезде в один из колхозов, в конторе в этот час оказался лишь главный инженер Белозеров. Он мне сказал, что работает здесь недавно, только три месяца прошло, как выписался из Ярославского госпиталя, в котором лечился несколько месяцев после ранения под Смоленском. Его ранение было заметно по висевшей левой руке.

С Белозеровым мы раньше не встречались, поскольку он работал в другом районе, тоже в МТС. Побеседовав со мною с полчаса, он позвонил куда-то:

— Мария Ивановна, здравствуйте, это Белозеров. Передайте на конюшню Ивану Степановичу, чтобы он положил в сани побольше сена и подъехал на Воронке к конторе. Скажите, что ему предстоит поездка в Карповское, туда он отвезет нашего бывшего главбуха, едущего в отпуск к больной матери.

Положив телефонную трубку, он обратился ко мне:

— Павел Васильевич, извините, через полчаса я должен быть в машинно-тракторной мастерской, заслушать доклады бригадиров о ходе ремонта тракторов и автомобилей. На обратном пути заходите, обещаю отвезти на Бакланку на грузовике. До свидания! — он ушел, а я остался в конторе ждать подводу, чтобы добраться до родного села.

Вскоре приехал Иван Степанович, и мы тронулись в путь.

Иван Степанович был опытным возницей. Он то и дело то кнутом, то вожжами поторапливал Воронка, уже не молодого мерина, объяснив это мне тем, что ему надо к утру вовремя вернуться в Кукобой, чтобы напоить и дать сена директорской Майке. Если ее вовремя не напоишь и не наполнишь ясли сеном, то она будет бесконечно голосить. И не дай Бог об этом узнает директор…

Уже поздно вечером мы добрались до Карповского. На восточной окраине села промелькнула колхозная кузница, ранее принадлежавшая Ивану Николаевичу Соколову. Как началась коллективизация, он вступил в колхоз, передал ему в собственность кузницу, с год проработал колхозным кузнецом, после чего уехал в Рыбинск и устроился там на крупный завод бригадиром кузнечного цеха.

— Иван Степанович, кузницу проехали, сейчас будут ворота и начнется село, — объяснил я ему.

— А вот уже и ворота. Куда дальше? — спросил он меня.

— Четвертый дом справа, поворачивайте Воронка, это наш дом, Иван Степанович.

Лихо подкатив по еще не глубокому ноябрьскому снегу к дому, Иван Степанович пробасил: «Ттпру!» Воронок остановился, как вкопанный.

В окне кухни появился слабый свет керосиновой лампы. Вскоре открылась дверь из крыльцовой пристройки, женщина спросила:

— Кто там? К кому приехали?

Я сразу узнал голос тети Марьи, жены дяди Ивана, младшего брата моего покойного отца.

— Тетя Марья, здравствуй! Это я, Павел.

— Здравствуй, племянничек! — она поспешила ко мне. Оба бросились друг другу в объятия, поцеловались. — А моего сыночка Евгения не встречал там на фронте или в партизанах?

— Нет, тетя Марья, не встречались мы. Да и были-то мы с ним с начала войны далеко друг от друга: я в Западной Украине, а Женя — в Карелии. Иди, тетя Марья, в дом, а то простынешь, легко одета, а уже зима наступила. Как только Иван Степанович задаст коню сена и привяжет его к воротам, мы тоже придем. Как мама-то?

— Плохо, Паша. Давно она болеет. В больницу бы ее надо отправить, она все не соглашается.

Вскоре и мы, вслед за ней, пришли в дом, вернее, в одну отапливаемую зимой комнату, являющуюся для мамы одновременно кухней, столовой и спальней. А дом трехкомнатный, не считая отдельной кухни, в которой сейчас и жила мама.

Войдя в комнату, я увидел маму, лежащую в кровати под ватным одеялом. Как только мы появились, она попыталась привстать, чтобы сесть в кровати, но пока я не помог, сесть она не смогла. Мы обнялись и долго были в объятиях. Она без конца целовала меня, гладила голову и спину. Из ее глаз, не переставая, текли слезы, не то от радости, не то от горемычного своего одиночества или страха за нас, сыновей. Ведь из четырех нас одного уже нет в живых, второй вернется из госпиталя калекой, а двое еще на войне, и неизвестно чем все обернется.

— Насовсем приехал, сынок, али на побывку? — спросила она меня.

— Нет, не насовсем. Отпуск дали всего на десять суток с дорогами, так что дома я пробуду не больше шести дней и ночей.

Немного помолчав, как бы собираясь с мыслями, она сообщила мне:

— Недавно фершал приезжал. Об этом сноха Клава его попросила. Он послушал через трубку мои легкие, посчитал пульс, потрогал живот. Сказал, что мне надо лечь в больницу, чтобы обследоваться и полечиться под присмотром докторов. И еще сказал, что меня в больницу возьмут, если со мной приедет женщина, чтобы быть при мне сиделкой. Паша, попроси Клаву, чтобы она побыла со мной в больнице. Она не откажется, она хорошо ко мне относится. — Я ей сказал:

— Мама, завтра утром я отправляюсь в Новинку, уговорю Клаву побыть с тобой в больнице. Потом попрошу в колхозе подводу, чтобы отвезти тебя в больницу.

— Паша, хорошо бы полечиться-то. Умирать не хочется, надо дождаться Сашу и тебя с войны. — И заплакала.

— Не волнуйся, мама. Все будет хорошо. В больнице тебя подлечат. — А она опять про войну продолжила:

— А когда же эта проклятая война закончится? Я боюсь за Сашу и за тебя, — и снова заплакала.

— Мама, война приняла другой оборот. Наша армия взяла инициативу в свои руки. Враг пятится назад. Будем надеяться, что Саша и я останемся живы.

Тетя Марья пригласила меня и шофера Ивана Степановича к столу:

— Мужчины, в народе говорят: хлеб, соль на столе, — садитесь, поужинайте. Мы с Анной Александровной поужинали перед вашим приездом.

На столе нас ожидала дымящаяся отварная картошка с льняным маслом, соленые огурцы, квашеная капуста, каравай душистого черного ржаного хлеба. Поодаль стола, на табуретке стоял разогретый самовар, на котором возвышался чайник с заваркой из листьев малины, приятный запах разносился по комнате.

Я достал из вещмешка пачку галет, десяток кусочков пиленого сахара, пачку грузинского чая, попросил тетю Марью добавить чай в заварку из малиновых листьев. Когда чай заварился, я пригласил всех на чашку чая. Отдельно обратился к Ивану Степановичу, чтобы тот погрелся чайком перед дорогой. Извинившись, сказал ему, что покрепче не захватил, спешил очень.

— Покрепче мне нельзя, я «за рулем», — пошутил он.

— Чайку-то можно, — отозвалась мама, — настоящего-то чаю, да с сахаром и с городским печеньем мы давно не пили. Наливай, Марья Алексеевна, я попью чайку-то.

После ужина и чая Иван Степанович засобирался в дорогу. Я поблагодарил его за оказанную услугу, предложил небольшую денежную купюру.

— Не обижайте меня, Павел Васильевич, спрячьте. Это моя обязанность — подвезти бывшего главного бухгалтера нашей МТС. Лошадь тоже не моя, а государственная.

Попрощавшись с нами, он вышел в моем сопровождении, спешил, чтобы к утру вернуться в Кукобой.

Как только я вернулся в дом, проводив Ивана Степановича, тетя Марья предложила мне ложиться спать, поскольку мне завтра надо рано вставать. Предстоит идти в Новинку, к Клаве и к фельдшеру.

— Паша, залезай на полати, — шепнула она, увидев, что мама заснула. — Там теплее, я туда еще овчинный тулуп закинула, а пуховая подушка там есть. А я на голбце сплю, около печки, там тепло. Спокойной ночи.

Я заснул на полатях сразу же. Уже за полночь, наверное, часа в два ночи, меня разбудили петухи, начавшие кукарекать сначала у соседей, потом и в хлеву мамы, где еще недавно была корова. Там, под потолком — куриный насест из жердей, на который на ночь они взлетают. Он был недосягаем лисицам и другим зверюшкам, охотившимся за курами по ночам.

Утром я проснулся рано, услышав, как тетя Марья загремела рукомойником. Наспех позавтракал и около восьми часов утра вышел из дома, направившись в Новинку. Посреди села навстречу мне мчалась санная подвода. По упряжке и саням я догадался, что это едет на работу председатель колхоза Иван Гарцев. В Карповском находилась колхозная контора, а он жил с семьей в деревне Белое, в двух километрах от нашего села.

Поравнявшись со мной, председатель остановил кобылицу.

— Куда путь держишь, воин? — приветливо спросил он меня.

— Здравствуйте, Иван Семенович! Не узнали? Я Гусев Павел, прибыл в краткосрочный отпуск, потому как мама тяжело больна. А сейчас иду в Новинку.

— Здравствуй, здравствуй, Павел Васильевич! Прости, не узнал тебя. Ведь мы с тобой не виделись около четырех лет, с тех пор, как тебя призвали на срочную военную службу. Ты сильно изменился внешне, тебя трудно сразу узнать. А что это ты без погон? — спросил председатель.

— Я пока в партизанской форме. Видите красную ленточку на шапке?

— Извини, запамятовал, что ты — партизан. А из тыла врага партизанам тоже отпуска на побывку дают?

— Военком тоже сначала усомнился в этом. Но я уже несколько месяцев служу в штабе партизанского движения Брянского фронта, он находится в Орле.

— Говоришь, мать тяжело больна. Дядя Иван мне говорил об этом.

— Я иду в Новинку, чтобы взять направление у участкового фельдшера, да и упросить сноху Клаву, чтобы она побыла с мамой в больнице сиделкой. Да я и к вам собирался обратиться, Иван Семенович. Не можете вы дать мне завтра подводу, чтобы с утра отвезти маму в Семеновскую больницу?

— Нет проблем, Павел Васильевич. Сейчас бери мою упряжку и езжай в Новинку. Клавдия Сергеевна не откажется. Вернетесь обратно и сразу собирайте в больницу Анну Александровну, сегодня же отвезите ее в Семеновское. — Он передал вожжи мне, сам вылез из саней.

— Спасибо, Иван Семенович! — поблагодарил я председателя.

— За что спасибо-то? Это моя обязанность, бывшего фронтовика и инвалида войны, оказывать помощь защитникам Отечества и их семьям, в том числе и тебе и твоей матушке. Как только определишь ее в больницу и возвратишься домой, лошадь оставь на колхозной конюшне. Я приехал сюда, чтобы посмотреть, как дела идут на молочнотоварной ферме. Есть у меня и другая надобность побыть в конторе. Поэтому днем я обойдусь без подводы, ты не беспокойся.

Через полчаса председательская Зорька привезла меня в Новинку. Я рассказал Клаве и ее матери, Екатерине Васильевне, о моем кратком отпуске, попросил Клаву три-четыре недели побыть с мамой в больнице.

— Клава, поезжай, я с коровой и с овцой с ягнятами сама управлюсь. В колхозе тоже без тебя обойдутся, чай не лето, когда в поле дел много, — посоветовала Екатерина Васильевна. — Клава ответила:

— Конечно, поеду. Ведь мой муж Коля очень любил свою маму, да и она ко мне хорошо относится, даже когда уже Коли нет в живых. За это я обязана побыть с ней в больнице. Паша, ты немедля иди в фельдшерский пункт за направлением мамаши на стационарное лечение, а я соберусь, захвачу во что там переодеться, да и из еды кое-что возьму для нас обеих.

Вскоре я вернулся с направлением фельдшера. Перекусили наспех, запили горячим кипяченым молоком, мы с Клавой тут же отправились в Карповское. Там быстро собрали маму в больницу и поспешили в Семеновское, чтобы успеть туда до ухода с работы врачей.

Дежурный врач-терапевт, уже немолодая женщина, сразу измерила у мамы давление и температуру, расспросила ее на что она жалуется, потом что-то долго писал в истории болезни. Закончив запись, она обратилась к Клаве:

— Кем вы доводитесь больной? Как вас называть?

— Я довожусь Анне Александровне снохой, звать меня Клавдия. Мужа моего уже нет в живых, он погиб на фронте, — сказав это, она всплакнула. Врач продолжила с ней разговор.

— Успокойтесь, Клавдия. Послушайте меня. Вы будете находиться в палате постоянно. Вам выдадут халат, раскладушку с матрацем и постельным бельем. Для больной подготовлена койка со всеми постельными принадлежностями. Ей принесут теплый халат и тапочки.

— Ну, а теперь обращаюсь к вам, молодой человек. Видимо, вы сын больной, очень похожи на мать. Постоянное пребывание в палате исключается, даже главный врач этого не разрешит. Вы можете находиться в палате только в дневное время. Верхнюю одежду и обувь надо снимать в раздевалке. Вам выдадут халат и тапочки. Ночь вам придется коротать у знакомых, или попроситесь в общежитие МТС для ремонтных рабочих. Есть ли у вас ко мне вопросы, или хотите что-то сказать, — спросила она. Я ей задал вопрос:

— Доктор, вы сказали, что больная будет обследоваться. А через сколько дней маме будет назначено лечение?

— Предварительное лечение будет назначено уже сегодня. А по мере результатов обследования оно будет дополняться или изменяться. Срок лечения — три-четыре недели, но если потребуется операция, то это еще плюс десяток дней.

Поблагодарив дежурного врача за разъяснения, попрощавшись с мамой, я поспешил домой, чтобы возвратить лошадь председателю.

В свое село я возвратился уже вечером. Проезжая мимо колхозной конторы, в ее окнах я заметил свет. Решил завернуть, подумав, что, может, еще председатель там окажется. Привязав шуструю кобылицу к воротам, я зашел в контору. Там оказался Иван Семенович, читавший газету. Увидев меня, он отложил газету, сказал:

— Вот хорошо, что ты вернулся. Мне не придется теперь пару верст пешком топать. Садись, рассказывай.

— Иван Семенович, лошадь у ворот. Спасибо за помощь. Маму в больницу приняли. Клава осталась с ней.

— Когда едешь обратно, Павел Васильевич? — спросил он меня.

— Уже через шесть дней я должен быть на Бакланке, чтобы первым проходящим поездом отправиться в Москву, а оттуда — в Орел.

— Накануне отъезда зайди в контору. Я организую тебе подводу до станции. Может, твой дядя, Иван Петрович, отвезет тебя? — спросил меня председатель.

— Я пока еще не видел его. Сейчас, прямо от вас, зайду к нему. Надо проведать дядю. А заодно и спрошу, сможет ли он проводить меня.

— Он не откажется, я убежден в этом, — сказал Гарцев.

Попрощавшись с председателем, я поспешил навестить моего дядю, Ивана Петровича Гусева.

По свету в окне я понял, что он еще не спит. Вспомнив, что он глуховат, может не услышать стук в дверь, я постучал в окно.

— Кого несет на ночь глядя? — спросил он, правой рукой открывая дверь, а в левой держа настольную керосиновую лампу. Увидев меня, он характерно для глуховатых, закричал:

— Пашуха, это ты! Здравствуй! Проходи, проходи! Мне Марья сегодня рассказывала о твоем приезде и о том, что отвез в больницу Анну. — Когда зашли в дом он спросил меня: — Надолго ли приехал-то? — я показал на пальцах, чтобы не кричать, он понял.

— На мало, на мало! А что делать — война идет!

Увидев хомуты, седелки, уздечки, я понял, что он коротает вечернее время ремонтом сбруи. Спросил его:

— На конюшне-то некогда этим заниматься?

— Там весь день возишься с лошадьми: то сена им подашь, то напоить каждую надо, то стойла почистить. Вот и приходится по вечерам этим заниматься. А больше некому. Всего два старика в селе-то осталось. Второй-то слепой.

— Сын твой Евгений пишет с фронта? — спросил я дядю Ивана.

— Енюха-то жив пока, пишет, но редко. В последнем письме писал, что летом пришлось воевать под Белгородом. Многим солдатам, его сослуживцам, повезло: они через свои деревни наступали, а он далеко тогда был от родных мест.

— Дядя Иван, ты не отвезешь меня на Бакланку, председатель подводу пообещал.

— Я согласен. Только чтобы лошаденку дали пошустрее. Лошади-то сильно намучены в это лето: то на поле, то в обозах с зерном государству.

Проговорили мы с дядей Иваном около двух часов. Я стал собираться домой.

— Иди, иди, Паша. Наверно, Марья-то одна боится ночью да в чужом-то доме.

Наружная калитка и входная дверь в доме были незапертыми. Я догадался, что в доме есть односельчане. Так оно и было. Когда открыл дверь на кухню, где жила мама, я увидел более пятнадцати сельских женщин. Некоторым из них пришлось сесть на полу, потому как мест на стульях и на скамейке не хватило.

— Здравствуйте, дорогие односельчане! — поздоровался я.

— Здравствуй, Паша! С приездом! — вразнобой ответили они. Елизавета Николаевна Ляпина, до замужества — Воронина, сидевшая около стола, пыталась уступить мне стул, уже привстала. Но я, дотронувшись до ее плеч, шутливо ответил ей:

— Сидите, Елизавета Николаевна, я ведь уже мужчина. Не нами придумано, что уступать место должен мужчина женщине, а не женщина мужчине, — по ее улыбке можно было понять, что она отказалась от своего предложения. Окинув всех приветливым взглядом, я увидел, что среди пришедших были матери, жены, сестры, внучки призванных на фронт в 1941 году, а у некоторых из них братья находились на срочной военной службе с 1939 года. Это были Константин и Павел Воронины, Сергей Смирнов. Все они призывались в армию в один год со мной.

Самой старшей по возрасту была Мария Яковлевна Ермакова. Она пришла со снохой Полиной и внучкой Тамарой. Два ее сына, Михаил и Александр, ушли на фронт в сорок первом и не отозвались до сих пор.

Мария Яковлевна попросила меня рассказать, куда надо обращаться, чтобы узнать о судьбе сельских мужчин, не приславших писем, нет о них и похоронок. Я обратился к собравшимся:

— Дорогие солдатки! Так теперь называют вас повсюду. Догадываюсь, ответ на вопрос, заданный мне Марией Яковлевной, интересует вас всех. Вот что отвечу: прежде всего, надо обращаться за ответом о судьбе ваших родных в райвоенкомат. Пусть военком запросит архивы, войсковые штабы и воинские учреждения о судьбе ваших родных. Надеюсь, что по запросу военкома такие сведения ему поступят. Не исключено, что они будут не обо всех наших сельских воинах. Это может быть по двум причинам: первая: прошло уже много времени, за которое некоторые дивизии, бригады, полки и отдельные батальоны и роты при переформировании войск получили другие номера и наименования. Это затруднит уточнение о службе и судьбе некоторых призванных из села. Причина вторая: не исключено, что кто-то из них попал в плен к врагу. Всякая война без пленных не бывает. Нашей армии это печальное событие коснулось в начальном периоде войны. Ввиду невыносимых условий, созданных фашистами для советских военнопленных, немалая часть их погибла в плену.

Заканчивая ответ на заданный мне вопрос, я сказал им:

— Обещаю вам: буду просить военкома об уточнении судьбы наших селян. Я обязательно буду в райвоенкомате, чтобы сняться с учета отпускников. Доложу капитану о состоявшейся встрече с вами. Сообщу о вашей боли из-за отсутствия каких-либо сведений о родных. А вас, дорогие женщины, прошу за два дня подготовить адреса мобилизованных на фронт и служивших в Красной Армии перед войной. Я передам их военкому для запросов.

Мне был задан и такой вопрос: имеют ли советские военнопленные, попавшие в немецкие концлагеря, возможность переписываться с родными и близкими?

Извинившись, что не сказал об этом, отвечая на первый вопрос, я сообщил, что такой возможности советские военнопленные не имеют.

Молодая учительница здешней начальной школы, видимо, из эвакуированных, поскольку ее русская речь сквозила украинским произношением, обратилась ко мне с таким вопросом:

— Павел Васильевич, недавно я возвращалась поездом из Ярославля. В вагоне услышала разговор солдат, возвращавшихся из госпиталя в свою войсковую часть, в город Данилов. Один из них утверждал, что партизаны не ведут активной борьбы с оккупантами, а скрываются от них в лесах. Это так?

Я ей ответил:

— В Хинельском лесу Орловской области, это рядом с северной границей Курщины, базируются орловские, курские и украинские партизанские соединения. Они здесь не прячутся, а пополняются боеприпасами, отправляют в советский тыл раненых. И снова уходят в глубокий рейд для нанесения ударов по врагу. Это засады, минирование автомобильных и железных дорог, нападения на вражеские гарнизоны, выведение из строя средств вражеской телефонной связи и многое другое. Но все сразу из Хинельского леса не уходят, а поочередно обороняют его. Ведь здесь оборудована взлетно-посадочная площадка для самолетов, которую партизаны уважительно называют партизанским аэродромом; там есть эвакогоспиталь, каждое партизанское соединение имеет в лесу запасы боеприпасов и продовольствия.

Чтобы не быть голословным, я сообщу вам о том, что сказал о партизанской борьбе заместитель начальника штаба партизанского движения Брянского фронта генерал-майор Горшков. Он прилетал в Хинельский лес для вручения боевых наград орловским и курским партизанам.

Выступая перед нами, он сказал, что миллионная армия советских партизан отвлекает на себя около 50 дивизий гитлеровцев, тем самым оказывает существенную помощь фронту, своими боевыми действиями наносит врагу большой урон. Это сообщение Горшкова подтверждает, что советские партизаны не отсиживаются в лесах, а активно действуют. Приведу вам и другой пример. Из газеты «Курская правда» нам известны сведения о боевых действиях курских партизанских бригад, доложенные их комиссарами руководству области в апреле 1943 года.

Комиссар 1-й Курской партизанской бригады Андрей Дмитриевич Федосюткин:

— Перед расформированием, в начале марта этого года, бригада имела численность около 2500 партизан. Ее отряды, базировавшиеся в Дерюгинском и Михайловском лесах, за период с осени 1941 года до 3 марта 1943 года уничтожили около 12 тысяч оккупантов. Значительная часть из них нашли свою смерть в пущенных под откос более ста вражеских эшелонах.

Комиссар 2-й Курской партизанской бригады Иван Данилович Кубриков:

— На 10 марта 1943 года бригада имела численность около 4500 партизан. Базируясь в Анатольевском лесу Курской области и в Хинельском лесу, отряды нашей бригады с осени 1941 по 10 марта 1943 года уничтожили свыше 5600 оккупантов, пустили под откос 14 вражеских эшелонов, разгромили 13 гарнизонов оккупантов и полиции.

— А то, что вы, Марина Сергеевна, слышали в поезде, это не что иное, как целенаправленная вражеская пропаганда. Разрешите остаться уверенным, что вы, уважаемая Марина Сергеевна, на уроках в школе, на родительских собраниях, при встречах с жителями нашего села и соседних деревень донесете правду о значительном вкладе курских, да и всех советских партизан, в разгром советскими Вооруженными Силами врага под Сталинградом, Курском, Орлом и Белгородом. Я твердо убежден, что мои земляки, как и все советские люди, в том числе областей и районов, пока еще не освобожденных от врага, видят теперешние победы нашей армии, одержанные зимой и летом этого года в Сталинградской и Курской битвах. После этих сражений, как мы сейчас наблюдаем, враг все время отступает под натиском Советской Армии, освобождающей все новые и новые города, районы и села.

Наш советский народ верит нашему вождю и Верховному Главнокомандующему товарищу Сталину, сказавшему еще в начале войны, что враг будет разбит, победа будет за нами. А недавно, давая оценку сражениям зимы и лета этого года, он мудро подчеркнул: в результате Сталинградской битвы обозначился закат гитлеровской армии, а Курская битва поставила немецкие войска перед катастрофой.

Как только я закончил ответ учительнице. Полина Ермакова, не получившая никаких вестей о муже, спросила меня:

— Павел Васильевич, я все думаю: уж не в партизанах ли воюют наши односельчане? Но почему же от вас пришло письмо из партизанского отряда, а от них писем нет? Из всех ли партизанских отрядов их бойцы могут писать письма родным?

На ее вопросы я ответил так:

— Посылать письма в советский тыл могут партизаны тех соединений и отрядов, которые в местах своего постоянного базирования оборудовали и постоянно охраняют посадочные площадки для наших самолетов, как мы их называем — партизанские аэродромы. С лета 1942 года до осени 1943 года такие аэродромы действовали в Брянском и Хинельском лесах Орловской области, в Михайловском районе Курской области. Нам известно, что наши самолеты, пересекая линию фронта, летают к партизанам западных и северных областей РСФСР, а также Белоруссии, Украины, Молдавии, Прибалтики. Они доставляют им оружие, боеприпасы, медикаменты, а вместе с ними — письма и газеты, а обратными рейсами увозят раненых, письма партизан их родным и близким. Но есть мелкие партизанские отряды, не имеющие определенных мест своего базирования, поскольку ведут партизанскую борьбу с врагом методом боевых рейдов. Поэтому не могут останавливаться на длительное время и оборудовать посадочные площадки для самолетов. Нам известны отдельные случаи сбрасывания таким отрядам оружия и боеприпасов на парашютах, но доставлять письма партизанам нет возможности, поскольку родные не знают адресов партизан, и они не могут послать письмо родным, потому что в их отряды не летают самолеты с посадкой.

Наша беседа с односельчанками продолжалась почти два часа. Как только я закончил отвечать на вопросы Полины Ермаковой, домовничавшая тетя Марья обратилась к собравшимся:

— Бабоньки, уже поздний час. Не пора ли вам по домам? Паше надо завтра рано вставать, ему ехать в Семеновское, в больницу к маме. Ведь она ждет его, не дождется. Я заметила, что его приезд стал лучшим лекарством для матери. Только мало он пробудет-то с ней.

Понимая тетю Марью и меня, женщины одевались, благодарили меня за разъяснения, тепло прощались и уходили.

Утром я пошел на кладбище проведать захороненного здесь отца. Я хорошо знал, где находится его могила. Вспомнил, как осенью 1940 года мне прислали телеграмму в Проскуров, где постоянно размещались части 80-й стрелковой дивизии, в том числе и наш 86-й отдельный саперный батальон. Но тогда он, почти в полном составе, участвовал в строительстве приграничного укрепрайона около города Жовква Львовской области. В нескольких десятках километров была граница с Польшей, уже оккупированной тогда фашистской Германией.

Эту печальную телеграмму мне вручили лишь на десятый день после смерти отца, когда нарочный привез в часть из Проскурова служебную и солдатскую почту, газеты и журналы.

Я попросил отпуск, чтобы проститься с уже похороненным родителем и побыть с мамой в эти печальные для нас дни. Командование не отказало мне в отпуске. Командир части капитан Тишагин, узнав о задержке мне телеграммы, объявил выговор начальнику проскуровских зимних квартир нашей воинской части за то, что тот не телеграфировал ему о поступившей мне телеграмме о смерти отца.

На кладбище я попросил у сторожа лопату, чтобы расчистить около могилы снег, пошел к отцовской могиле. Приближаясь к ней, еще издали увидел могильный холмик, укутанный свежим ноябрьским снегом, а над ним возвышался дубовый крест, мастерски сделанный дядей Иваном, установленный после предания отца земле. Когда подошел к могиле, увидел, «выглядывающие» из под снега, засохшие полевые цветы. Понял, что это мама принесла их к 3-й годовщине смерти ее мужа и отца четырех сыновей.

Остановившись у могилы, я вслух произнес:

— Здравствуй, дорогой папа. Это я, твой младший сын Павел. Приехал в краткосрочный отпуск, чтобы уговорить маму полечиться в больнице, а то она плоховато себя чувствует… — Помолчав немного, как бы ожидая его ответа, уже молча, я продолжал рассказывать ему о войне.

— Папа, вот уже почти два с половиной года идет война, навязанная нашей Родине фашистской Германией. Фронт позвал защищать нашу страну всех твоих сыновей. Старший — Александр, пишет маме, что пока жив, не ахти здоров. Второй — Николай, погиб в сорок первом в Карелии. Третий — Леонид, осенью сорок первого был тяжело ранен под Ленинградом, почти полтора года провалялся в госпиталях на Урале и в Сибири. Пишет маме, что его выписывают из госпиталя с освобождением от военной службы, с переосвидетельствованием через год; он выезжает к семье в Ивановскую область, куда она была эвакуирована из Волхова в начале войны.

Закончив рассказ отцу о войне, я закурил. Затянувшись несколько раз дымом «Беломора», я начал припоминать: по народному обычаю обычно, при посещении могилы близкого человека, приносят цветы, сладости, домашнее или магазинное печенье. В праздники, захороненному мужчине наливают стопку «горькой» и какую либо закуску. Все это оставляется на могиле, уложенное на чистую салфетку.

Пожурив себя, что не взял из дома что-либо для преподнесения захороненному папе, вспомнил, что он был страстным курильщиком. Вытащил из кармана начатую утром пачку папирос и спички. В кармане гимнастерки оказался чистый лист бумаги. Он заменил салфетку. На ее положил папиросы и спички, пододвинул все это к кресту.

Потом расчистил снег вокруг могилы, молча попрощался с отцом. С кладбища поспешил домой, чтобы рассказать тете Марье о посещении могилы родителя и намерения поехать к маме, чтобы оставшиеся несколько дней отпуска побыть с ней в больнице.

Там я пробыл пять суток. Заметил, что мама начала поправляться, видимо лекарства и процедуры стали помогать ей в этом. В последний день я сообщил ей, что мне пора отправляться на службу, отпуск мой кончается, осталось два дня, надо без опоздания приехать в Орел.

Немного всплакнув, мама поблагодарила меня за приезд, пожелала мне вернуться с войны живым и здоровым. Тепло попрощавшись с мамой и снохой Клавой, я поспешил домой.

А там дядя Иван, с запряженной в легкие сани молодой кобылицей уже ждал меня во дворе нашего дома. Он упрекнул меня:

— Ведь сказал, что к полудню вернешься. Так можно и к поезду опоздать.

Я ему объяснил:

— Дядя Иван, сегодня в военкомат мы уже не успеем. Поэтому поедем завтра, ранним утром, чтобы к девяти утра были в Кукобое. Там снимусь с учета и поедем на Бакланку, вечером на Москву проходят два поезда, так что успеем. А сегодняшнюю ночь переночуем здесь. Распрягай лошадку, заведи ее в стойло нашего доколхозного жеребца, дай ей сена. — Я почти прокричал все это глуховатому дядюшке.

— Я овсеца выпросил у кладовщика. Подкормим…

В половине девятого утром мы приехали в Кукобой. Ровно в 9.00 я зашел к военкому и доложил ему:

— Товарищ капитан, время моего отпуска истекло, остались только одни сутки, за которые я должен доехать до Орла. Прошу вашего указания об отметке в моем отпускном удостоверении о выбытии к месту службы.

Он спросил меня:

— Товарищ Гусев, мать определили в больницу?

Я ответил:

— Ее приняли. В больнице при ней находится сиделкой наша сноха, жена погибшего на войне моего брата Николая.

— Есть у вас просьбы ко мне? — спросил капитан.

— Есть просьба, товарищ капитан, но она не личная, а от женщин нашего села. На второй день моего прибытия домой, вечером к нам пришло более пятнадцати женщин-односельчанок, родные которых мобилизованы в армию в начале войны, а несколько молодых ребят перед войной находились на срочной военной службе. От всех их до сих пор нет писем, да и похоронок не пришло. По просьбе женщин, передаю вам список мужчин и адреса воинских частей, в которых они служили перед войной.

Ознакомившись с переданными сведениями, военком сказал:

— Спасибо, товарищ Гусев, что вы разъяснили женщинам, куда надо обращаться по вопросу наболевшего у них. Обещаю: военкомат направит запросы о судьбе всех, указанных в списке. Позвольте пожелать вам счастливого пути на службу. Я позвоню дежурной, чтобы она отметила в вашем отпускном удостоверении об убытии из нашего района. — Он вышел из-за стола и крепко пожал мне руку.

…Через два часа мы добрались до Бакланки, за полчаса до прибытия проходящего поезда из Вологды в Москву.

Оформив в кассе проездной билет по воинскому требованию, я успел в вокзальном буфете купить кое-что из еды дяде Ивану, чтобы он подкрепился перед возвращением домой.

Подойдя к вагону, номер которого указан в билете, мы попрощались. Я предъявил билет проводнице, после чего поднялся в тамбур. Помахал рукой дяде Ивану, подав ему последний знак прощания. Проводница подняла вагонную лесенку и закрыла дверь. Поезд тронулся…