4

4

Одним из самых важных событий осени 1929-го стала моя дружба с Оскаром Розенблюмом.

Еще до этого, сталкиваясь в студенческой толпе, мы непроизвольно поглядывали друг на друга — взаимная заинтересованность была необъяснимой, но явной. Мы неизбежно должны были познакомиться — потому что были к этому готовы.

Знакомство произошло, когда мы столкнулись у дверей университета — и непроизвольно поздоровались. И в затруднении замолчали, потому что не знали, о чем говорить. Наконец Оскар выдавил из себя:

— Вы куда-то идете — я не помешал?

— Я иду на заседание литкружка при «Черноморской коммуне». Вы там не были?

— Нет. А это интересно?

— Иногда. Пойдемте вместе!

И мы пошли. Этот вечер к «иногда» явно не относился — он был скучным. Руководитель кружка Пересветов прочитал длинную нотацию о том, как нужно писать стихи и чем они отличаются от прозы. Арнольд Боярский собственным опытом полностью опроверг пересветовскую теорию. Изя Раппопорт продекламировал пессимистическую поэму, начинавшуюся многообещающей строкой:

Звени, бульвар, веселым кабаком…

— Как вам понравилось? — спросил я Оскара.

— Никак, — ответил он. — Я не люблю стихи. Наверное, не очень в них разбираюсь. Давайте уйдем.

— Давайте, — согласился я.

Мы шли по Пушкинской к Приморскому бульвару. В скверике около оперного театра сели на скамейку. Внизу тяжело дышал порт.

— Что вы читаете? — спросил я.

Оскар читал Иоганна Готлиба Фихте[69] — все, что нашел в университетской библиотеке. Его интересовало, как тот опровергает кантовское учение о вещи в себе и справляется с четырьмя антиномиями чистого разума, так блестяще обоснованными Кантом. Меня это тоже занимало — но я считал, что парадоксальных противоречий много больше, чем четыре. Парадоксы возникают везде, где понятие бесконечного встречается с конечными предметами. Формулировка, принадлежащая одной сфере, незаконно переносится в сферу другую, где она неприменима. В качестве примера я привел некоторые математические парадоксы, взятые из работ Бертрана Рассела.[70]

— Но ведь это то самое, что утверждает Кант! — возразил Оскар. — Напомню вам, что, по его теории, противоречие возникает тогда, когда категории абсолютного применяются к миру вещей. А ведь абсолютное и бесконечное, по существу, равнозначны. Сужу по логике, а не по математике, как вы.

Я возражал, он приводил контрвозражения. Я называл одну книгу — он немедленно вспоминал другую. Мы спорили — и убеждались, что едины: по образованию, по интересам, даже по прочитанному. Еще ни разу я не встречал человека, мысли и знания которого так полно совпадали с моими. Разница была, возможно, только в том, что меня влекло к абстрактной философии (правда, с уклоном в естественнонаучную, или — по-старому — натурфилософскую, интерпретацию), а его больше привлекали исторические философские концепции.

— Меня занимает политика, — сказал Оскар. — Не практическая — ее оставим на потребу туповатых наших вождей. Политика как философия общественного развития — вот чему я хотел бы себя посвятить.

— Я тоже был политиком — в пионерские годы, — сказал я со смехом. — Даже послал письмо Буденному и предложил немедленно завоевать Румынию, чтобы ликвидировать там боярско-помещичье правление. Семен Михайлович поблагодарил меня за совет, но почему-то отказался его выполнить. А вы никому из вождей не писали?

— Я написал письмо Троцкому. Меня не хотели брать в пионерский отряд, потому что я сын зубного врача. Лев Давидович прислал в райком комсомола очень теплую личную рекомендацию — и меня с триумфом приняли в пионеры. Послание Троцкого долго висело в райкоме, потом его сняли.

— И письмо Буденного тоже украшало райкомовскую стенку. Но я вскоре забыл о нем.

— Я не могу забыть о письме Льва Давидовича, — хмуро сказал Оскар. — Хотел — но не дают. Теперь это самое одиозное имя. У меня были сложности при вступлении в комсомол — из-за «переписки с Троцким», так это формулировали.

— А меня вообще не удостоили приема! Ничего, как-нибудь перебедую. Чем вы интересуетесь в политической философии, Оскар?

— Сейчас — грядущими социалистическими революциями.

— Чисто коминтерновская проблема — коренные перевороты в Китае, в Индии…

Он презрительно скривился.

— Коминтерновские революции оставим Коминтерну. Все они спровоцированы извне. Практика дурного политического пошиба! Нет, меня интересуют только спонтанно возникающие потрясения, те взрывы, которые назревают изнутри.

— Пока ни одной такой революции не предвидится — я имею в виду Европу.

— Ошибаетесь! Именно в Европе назревают большие перемены.

— Сколько я понимаю, вы говорите о Германии? Там, конечно, сильное рабочее движение. Тельман[71] с Торглером[72] такую агитацию развили… Но ведь и противодействуют мощные силы — социал-демократия, центристы, теперь еще нацисты Гитлера и Штрассера.[73] Одну пролетарскую революцию в Германии уже профукали — нет гарантии, что это снова не случится.

— Меньше всего я имею в виду Германию. Революция должна произойти в Испании!

Я удивился. На испанском троне сидел король Альфонс, от его имени диктаторствовал генерал Примо де Ривера, а коммунистическая партия была много слабей, чем в других странах Европы. Скорей бы я вспомнил об Англии — здесь недавно была общая забастовка горняков, чуть не превратившаяся в восстание.

— Помяните мое слово: Испания чревата взрывом, — продолжал Оскар. — Она скоро родит революцию — и мир ужаснется ее мощи. Я давно изучаю эту страну. Она непохожа на другие государства. Европейские революции были организованы: сперва появлялись вожди, затем инициировалось восстание. Кромвель в Англии, Мирабо, Робеспьер и Бонапарт во Франции, Ленин и Троцкий у нас… В Испании все произойдет наоборот. Там социальную почву разнесет подземный взрыв, наружу вырвется лава — и ее оседлают те, которые окажутся поблизости. У нас великие головы создавали под себя революцию, у них переворот напялит на себя подвернувшиеся личины.

— По-моему, это не очень соответствует марксистской теории о роли личности в истории, — улыбнулся я.

— История не всегда строится по Плеханову, — возразил он. — Чаще она идет по Гегелю. Помнится, товарищ Сталин в 17-м говорил: «Есть марксизм догматический — и есть творческий». Очень неплохо сказано!

— Сталин, однако, не предсказывает потрясений в Испании.

— Он не всеведущ. Я буду создавать свою философию революции.

— Вы ее уже пишете? — спросил я с уважением. Меня покорила оригинальность проблемы: философское обоснование коренных переворотов.

— Собираюсь. Это должна быть большая статья. Я отправлю ее в журнал «Под знаменем марксизма».

…В отличие от меня, Оскар не слишком усердствовал за письменным столом. Прошло больше года, прежде чем он засел за прогноз. И все же успел рассказать об испанской революции за несколько месяцев до того, как она произошла. Впрочем, об этом никто не узнал: в журнал он свой трактат так и не отправил.

Зато заставил меня послать в «Под знаменем марксизма» мою первую философскую работу «Проблемы диалектики». Ее так и не напечатали — как и другие подобные статьи. Что ж, это вполне вписывается в стиль моей жизни: за долгие годы я опубликовал несколько романов, десяток повестей, три десятка рассказов — а в моем столе лежат сотни стихов (наверное, лучшее из того, что мне удалось совершить), трагедии, драмы и очерки на философские темы…

Но я опять отвлекся. Довольный Оскар (он чувствовал, что таки произвел впечатление) поинтересовался:

— А над чем работаете вы, Сергей?

Настал мой черед гордиться. Меня мучили не менее значимые проблемы. И прежде всего — теория материалистической диалектики. Дело в том, что ее попросту не существовало. В статьях и книгах только болтали об этом, упоминая всего три закона: единства противоположностей, перехода количества в качество и отрицания отрицания. Разве наука может исчерпываться тремя правилами? Энгельс, стоявший у ее истоков, дал лишь идею, а не научную систему — систему надо создавать, и я сейчас этим занимаюсь. И начинаю с перехода количества в качество. Тут, собственно, два закона. Один — по Гегелю:[74] нечто накапливается количественно, а затем меняется качественно. Другой идет от Лейбница:[75] бесконечность кроется под одеждой конечной величины (он положил эту математическую истину в основу изобретенного им дифференциального исчисления), беспредельность таится в ряду, ограниченном пределом. Я назвал этот процесс превращения бесконечного в конечное законом перехода количества в качество второго рода. Но многое еще неясно, надо доработать — и я это делаю.

Что же до закона единства противоположностей, то он обычно трактуется как столкновение двух разных сторон одного явления. Два полюса магнита, человечьи спина и грудь, свет и тьма в оптике… Но такое единство — всего лишь равновесие. Это примитивное бухаринское понимание (даже если говорящий рьяно критикует Бухарина[76]). А настоящая диалектика — развитие, а не равновесие. И оно, развитие, немыслимо при равенстве противоречий. Одно должно быть сильней — оно словно разворачивает предмет, как будто наклоняет его к себе. А потом бурно нарастает противодействие и перебрасывает объект на другую сторону. Непрерывное усиление и ослабление разнонаправленных сил, своеобразное качание, если можно так сказать — ковыляние, а в результате — прямой путь вперед. Вы видели, как двигается в клетке тигр, Оскар? Он попеременно выбрасывает вперед то левые, то правые лапы. При этом он не иноходец, как лошадь, — просто сам противодействует своему движению. Это и есть образ диалектики. Я сейчас разрабатываю схему попеременного преодоления противоречий, она тоже подчиняется законам, обе стороны неравноценны не только в отдельные моменты, но и в целом, в суммарные сгустки времени. Когда-то говорили, что развитие идет скачками. Бывает и так, не отрицаю, но гораздо больше это похоже на узлы.

Закон единства противоположностей в моей схеме превращается в набор правил переузлования противоречий. Я, правда, только начал разрабатывать эту теорию, но открытий предстоит много и они будут важными — я это предвижу. Теперь и Оскар посмотрел на меня с уважением.

— Вы уже сформулировали свою теорию — или пока развиваете ее в уме? — перефразировал он мой вопрос.

— Кое-что начал записывать. Я готовлю большую статью под названием «Проблемы диалектики». Там будут не только исследования перехода количества в качество и единства противоположностей, но и многое другое, еще не изученное.

— Как интересно, — задумчиво сказал Оскар, — Мы по существу разрабатываем одну и ту же проблему развития, но с разных сторон: вы в самой абстрактной ее форме гегелевского логического движения, я в конкретности непосредственного революционного взрыва. А что вы сейчас читаете, Сергей?

В то время я штудировал трактат Макса Штирнера «Единственный и его достояние».

— Очень интересная книга, — одобрил Оскар. — А вы знаете, как Маркс с Энгельсом разнесли Штирнера в «Немецкой идеологии»? Непременно прочтите, вам будет интересно, хотя, в общем-то, она много скучней других марксовских произведений.

Я пообещал завтра же достать «Немецкую идеологию». Я уже понял, что Оскар знает Маркса гораздо лучше меня — профессионально, а не любительски.

— И к каким выводам вы пришли? — продолжал он. — Считается, что Штирнер — предшественник Ницше (я имею в виду надуманную теорию сверхчеловека). Но, по-моему, он гораздо интересней!

Я тоже считал, что Макс Штирнер значительней Ницше. Конечно, его взгляды — разновидность субъективного идеализма[77] (такой была и система епископа Джорджа Беркли[78]). Но это философское течение могло возникнуть только при капитализме — подобное учение было чуждо предшествующим эпохам. Оба они, и Беркли, и Штирнер (а после, значительно видоизменив их системы, и Ницше) выражали его истинный дух. Я бы только добавил, что Беркли делал это с достоинством и наукообразно, Штирнер — с вызовом и нахальством, а Ницше прямо-таки с солдатской грубостью. Помните фразочку Штирнера на первых же страницах «Единственного…»: «Так как Бог занят только собою, то и я могу опереться только на себя. Для меня нет ничего выше Меня».

— И вы беретесь доказать свои парадоксальные утверждения? — спросил Оскар. — До сих пор я считал, что истинные выразители духа капитализма — позитивисты[79] (вроде Конта и Спенсера) и прагматисты (вроде Джеймса и Дьюи).

Возражения я подобрал уже раньше — для самого себя. Кант обосновал различие между чистым и практическим разумами. Я различаю рафинированный от всего внешнего капиталистический дух и его реальное претворение в практику. В чистом виде единичный капиталист есть — в его собственном мнении — центр, вокруг которого все вращается. Он существует для себя, он поклоняется и служит себе. Атомизированный мир отдельных объектов — вот что такое чистый капитализм! Естественно, в этом случае служение самому себе становится основой любой деятельности. И поскольку капиталисту свойственно самообожание, то и субъективный идеализм, являющийся философским его выражением, может возникнуть только при капитализме. Впрочем, это теория. На практике общество обслуживают разнообразные и многочисленные философские системы.

— В принципе — оригинально и интересно, — оценил мои философские откровения Оскар. — Однако необходимо солидное обоснование.

Тут он вспомнил, что не предупредил родителей о своей задержке. Ни у меня, ни у него часов не было — но мы чувствовали, что уже далеко за полночь. Я давно добился самостоятельности и мог пропадать хоть целую ночь — ни мать, ни отчима это уже не тревожило. Оскар не был так радикален.

Я проводил его домой. Он сообщил родителям, что вернулся, — и еще час простоял со мной на лестничной площадке второго (а может, и третьего — уже не помню) этажа. Но мы так и не успели наговориться вдоволь.

Так началась наша дружба. Она длилась пять лет — до преждевременной смерти Оскара в 1934 году — и всю мою оставшуюся жизнь.

Когда я вернулся домой, было уже совсем светло.