Разговоры на колесах

Разговоры на колесах

— Поскольку много самых невероятных слухов о моих взглядах на окружающий мир, я считаю, что будет лучше, если я расскажу о них сам. Вот моя философия жизни…

Мы едем в машине Кобзона на очередную его встречу. Я приглашен, чтобы своими глазами увидеть, как это обычно происходит. Едем довольно долго, и поэтому есть время поговорить о жизни. Я вспоминаю его сегодняшние дела и задаю вопрос:

— У кого еще такой расписанный день, как у вас?

— Из артистов? Ни у кого!

— Даже среди политиков, которых знаю лично, я не наблюдал такой занятости, — говорю ему я.

— А может быть, они очень умные люди, — предполагает Кобзон, — и умеют организовывать свою жизнь таким образом, чтобы не перенапрягаться? Я этому всегда удивляюсь. Особенно удивляюсь, когда звоню какому-нибудь начальнику, и мне говорят: «А Иван Иванович на обеде… но скоро будет!» Звоню в назначенное время и слышу: «Иван Иванович отдыхает после обеда, но вот-вот должен быть…» И вот я думаю: «Ну… твою мать! Надо же — люди обедают, а потом еще и отдыхают… после обеда».

У меня так не получается, а вместе со мной не получается и у моих помощников: у Сергея, Паши и Родиона. Вот так они «пашут» со мной каждый день и каждую ночь уже не один год. Точнее, они живут в таком идиотском режиме по сменам: двое суток работают и двое суток уходит на то, чтобы восстановиться. Я же — как бессменный часовой на своем посту: репетиции, концерты, деловые поездки, депутатские вопросы, общественная работа, семейные заботы, проблемы друзей… Такая вот у меня жизнь. Но другой я ее просто не представляю. Усталость чувствую, только когда прихожу домой. Спать ложусь чаще всего за полночь. Однако в восемь обычно уже на ногах.

— Да-а-а. Мои наблюдения подтверждают ваши слова. И все-таки я не перестаю удивляться, как вам в вашем возрасте удается так напряженно жить и работать. Меня, например, аж завидки берут. Я, кажется, не встречал ничего подобного, хотя знаю лично людей, как говорится (извините, конечно), и поизвестней вас…

— Кто это поизвестней «нас»? Не нравится мне это… «поизвестней вас»… (В голосе Кобзона появляется нотка недовольства и готовность идти в атаку.)

— Сейчас скажу, — не отступаю я. — Вы не обижайтесь!

— Я не обижаюсь. Просто интересно: кто это «поизвестней нас»?

— Я, я, я… имею в виду не артистов, а политиков, — едва сдерживаю я сбивчивыми словами натиск Кобзона.

— Среди политиков… Политики… Причем тут политики? — тоже сперва сбивчиво, а потом все увереннее начинает разряжаться Кобзон. — Какие сейчас политики? Эти политики почти все педерасты… Вот далее Борис Николаевич ходит сегодня, и никто, извините меня, не обращает на него внимание. Конечно, любопытно посмотреть: все-таки столько лет правил такой державой и имел ее, как хотел… То же самое и Горбачев: весь мир всколыхнул, полпланеты поставил на колени… И тоже ходит теперь совершенно спокойно: ходит по концертам, по всяким там презентациям, пьет вино, толкается в толпе вместе со всеми, а окружающие… его словно не узнают! Так что это все проходящие… личности.

— Но ведь есть и такие люди, которые, как Лужков, например, навсегда останутся в истории.

— Кроме Ленина и Сталина в нашей стране никого нет, чтобы навсегда остались. (Я говорю о тех, кто был после царя Николая.) Только эти два человека. А больше никто. Единственный кто еще может остаться, как вы правильно сказали, это Лужков! Дай ему Бог здоровья… И то, если ему удастся уйти не затоптанным в грязь и в полном здравии после тех укусов, которые, как от бешеных собак, постоянно сыпятся на него и справа, и слева. Еще и памятник ему воздвигнут. Впрочем, он уже его сам себе воздвиг своими делами: Москва стала неузнаваемой. Сразу столько красоты за 850 лет никогда в ней не строилось! Я горжусь, что Лужков мой друг. А вообще… у меня три друга: Руслан Аушев, Борис Громов и Юрий Лужков. Есть, конечно, и другие друзья, но это — самые близкие.

…Кстати, есть анекдот по поводу нашего разговора… Внучка спрашивает бабушку: «Бабушка, а дедушка Ленин хороший был?» Бабушка говорит: «Нет, внученька, он был плохой!» «А дедушка Сталин?» «Он тоже был очень… очень плохой!» «Ну а Хрущев, бабушка, хороший был?» «И Хрущев был плохой!» «А Брежнев?» «И Брежнев плохой». «А Горбачев — тоже плохой?» «Тоже плохой, внученька, он всю державу развалил». «А Ельцин?» «И Ельцин был плохой, пьяница был». «Ну а Путин, бабушка, какой?» «Путин? Вот когда умрет — тогда и узнаем какой…»

…Смотрите! Без единого выстрела развалена великая супердержава. Кто это сделал? Это сделал Михал Сергеич. Почему? Как собрать механизм, он догадался. Но когда этот механизм стали разрушать, он ничего не смог противопоставить разрушительным силам. И все равно остался в памяти многих, как яркая политическая личность. Так и будет проходить по истории эта его линия. По дороге в будущее забудут всех промежуточных деятелей, забудут Маленковых и Андроповых, забудут Хрущевых, Брежневых, Горбачевых и Ельциных. Но не забудут Ленина и Сталина. Наоборот, будут вспоминать их все чаще и чаще. Больше того: уже вспоминают! В чем дело? К огромному сожалению, но(!) народ в общей массе своей стал жить несравнимо хуже, чем жил благодаря планам Ленина и Сталина. Более того, не стало патриотизма, на котором стоит Америка. Не стало дисциплины, на которой держится Германия… Зато столько обездоленных, столько безнадежных беженцев, столько наглых массовых заказных убийств, что они… ни в какое сравнение не идут даже с репрессиями 30–40-х годов. Народ уже даже не стонет от бесправия. От ужаса и от незнания, что делать — он просто безмолвствует. Он вынужден — бездействовать! И пока нет тех сил, которые бы вдохновили его — действовать.

И вот это отсутствие уверенности в себе и в своем завтрашнем дне потянуло почти поголовно к сильной личности. Ведь в представлении народа сильная личность — это не просто пресловутая сильная рука, а такая сильная рука, которая направляется колоссальным государственным умом, который не на словах, а на деле знает, как ощутимо и быстро улучшить жизнь большинства и восстановить соблюдение правил безопасности для всех! На каждой улице и в каждом доме. Люди же истосковались по спокойной жизни. И не только у нас, но и в Европе… и даже в Америке. И поэтому даже там, даже на Бродвее сегодня обращают взоры к личностям Ленина и Сталина, которые знали, как сделать так, чтобы все народы дружили.

Не случайно все чаще слышатся разговоры: «Путин? — да! КГБ? — да! Ну и что? Очень хорошо! Наконец-то, может, хоть порядок наведет…» То же самое и на Западе. Все эти террористические акты, которые современные правительства даже самых цивилизованных стран предотвратить оказались неспособными, как цепная реакция распространяются по всей планете и уже, кажется, нигде от них невозможно найти спасение. У людей (и не только у простых людей) остается одна надежда: надежда на пути, которые знали Ленин и Сталин. Даже в среде движения антиглобалистов эти имена звучат со все большим уважением. А ведь движение антиглобалистов явно не советского происхождения. Но успешный опыт Ленина и Сталина, и особенно Сталина, порождает всемирный обмен опытом в деле наведения порядка, но не фашистского, не гитлеровского, а такого, чтобы свобода каждого не мешала жить свободно другим, чтобы благополучие отдельных наций не строилось за счет остальных народов!

…То, что произошло 11 сентября 2001 года в Америке и могло произойти в Германии, готовилось не в Афганистане, а в Европе. Европа и Америка собирают в себя весь негатив современного человечества. Ну как иначе можно оценивать то, что происходит сейчас в Голландии, где чуть ли не официально продаются наркотики: подходи — покупай, кури — колись — делай, что хочешь… И никто тебе слова не скажет. Никто тебя не удержит от этой беды, поскольку здесь никому не позволено вмешиваться в свободу, в свободный выбор другого. А то, что эта свобода, доходя до абсурда, нарушает и разрушает на каждом шагу свободы других — в расчет не берется. В поиске за свободами для меньшинства здесь перечеркивается свобода для большинства. Это извращение, а не свобода. Свобода не может быть настоящей, если она не для всех! Это понимали Ленин и Сталин. Поэтому и возрождается интерес к ним именно теперь и именно там, где понятие свободы доведено до абсурда. Так что мне понятен живой интерес многих молодых людей Запада к Ленину и Сталину. А вот откуда у нас среди воинствующей молодежи такой интерес к Гитлеру, как вы думаете?

— Ума не приложу. Без наблюдений и исследований боюсь зря рот открывать… А вы это чем объясняете?

— Гитлер — это сволочь, которая должна была уничтожить всю Россию. И вдруг… ни с того, ни сего к нему обращается недовольная теперешней жизнью молодежь, как к символу. Возможно, в этом есть и антисемитская генетика, но главное, по-моему, в том, что, как Гитлер говорил: «Все для немцев!», — так и они говорят: «Все для русских!» Им надоели оккупировавшие все самые доходные места, и прежде всего рынки, лица кавказской национальности, которые, как им кажется, ничего не делая, наживаются на рэкете и на перепродажах того, что произвели своим тяжелым трудом люди со славянской внешностью. Им надоели чеченцы и их бандформирования, которые держат в узде всю Москву. Им надоели таджики, азербайджанцы, которые, задирая непомерные цены, незаслуженно сдирают с коренных жителей последние копейки. Жидов они вообще всю жизнь ненавидели, ну и т. д. Поэтому Гитлер со своим призывом «Все для коренной нации!» и стал для них символом.

— А почему не Сталин? — спрашиваю я.

И Кобзон коротко, но исчерпывающе отвечает:

— Сталин не боролся против других наций. Сталин был интернационалист!

У меня и прежде было, а тем более сейчас, о советском времени самое хорошее впечатление по одной простой причине… Не лилась кровь на моей земле. Пели душевные песни. Были настоящими патриотами своей страны. Несмотря на многие ошибки и заблуждения, в стране были благородная идеология и настоящая интернациональная идея. Мы, все народы СССР, дружили и дружили искренне. 15 республик Союза жили, как одно целое, и переживали все и радовались всему все вместе. И никаких серьезных конфликтов не было ни на Северном Кавказе, ни в Средней Азии, ни в Прибалтике. Все, независимо от национальности, жили нормальной жизнью. И все имели возможность учиться, лечиться, работать и отдыхать. Все имели возможность заводить семью и детей. Всем было гарантировано нормальное жилье. Пусть не быстро, но всем! А сейчас — на каждом углу жуткая нищета, страшное бесправие, да и сам образ жизни не идет ни в какое сравнение с тем, полным сбывающихся надежд, временем. И не беда, что не все надежды тогда сбывались так скоро, как хотелось бы. Много, конечно, было и очень плохого, но хорошего было гораздо больше… во всяком случае гораздо больше, чем сейчас. За что же мне не любить советское время?

— А вас никогда не тянуло уехать навсегда на историческую родину в Израиль или в Америку?

— Нет. Может, потому что и в советские годы я имел возможность много ездить по всему свету. Бывая за границей, я четко уяснил себе, что артист моего эстрадного жанра нужен за рубежом только за тем, чтобы показать лучшие образцы своей национальной музыкальной культуры. К сожалению, многие наши певцы и певицы чаще всего ведут себя за кордоном, как обезьяны и обезьянки, решив: приеду в Америку и выдам там такой «спиричуэлс», чтобы все сразу были от меня в экстазе. Наивные. Там это делает любой ребенок на улице, да так, что нашим и не снилось. (Здесь, слушая Кобзона, я вдруг отчетливо вспомнил детсадовские потуги знакомой по дачным посиделкам «джазистки» Ларисы Долиной, потуги «выдавать джаз» в стиле легендарной Эллы Фитцжеральд. Жалею, что обладательнице яркого запоминающегося голоса готов сказать это только сейчас. После убийственных слов Кобзона стало стыдно, что смолчал на этот счет сразу… Не хотелось как-то ранить хозяйку редких голосовых связок! Между тем, сказав про обезьяничанье, Кобзон добавляет…) Петь российским певцам джаз в Америке все равно, что играть на скрипке при Паганини. Я это понял. Поэтому, приезжая в другую страну, пою наши народные песни. И это людям действительно нравится. Однако такие концерты за границей лишь эпизоды в моей творческой судьбе. Когда я выступаю с концертами у нас в стране, я чувствую себя не музыкальной экзотикой на чужом поле, а по-настоящему востребованным нужным человеком, песни которого ждут, потому что живут ими.

Потому, отвечая на вопрос «Не хотели бы вы уехать?», я говорю: «Я бы уехал, если бы со мной перевезли мою публику». И хотя я люблю нашу природу, и особенно природу украинскую, природу моей детской родины, я бы с удовольствием уехал: знаете, невыносимо больше беспомощно смотреть, как бедствует народ, который любит и поет твои песни. Противно жить там, если говорить абстрактно, где народ, достойный лучшей жизни, живет недостойно. В связи с этим я нередко вспоминаю ужасно циничный, но в то же время и очень примечательный анекдот… Стоит у пивного ларька ветеран. Вся грудь в орденах и медалях… Стоит и пьет пиво. Подходит молодой и спрашивает: «Ну, чё, бать, пиво, небось, теплое?» «Да-а-а… не прохладное!» «Небось, и кислое?» «Да-а-а… и кислое!» «Вот. Не нужно было так воевать — щас бы „Баварское“ пил». Такой обидный, но очень точный анекдот, если сравнить, как красиво живут побежденные немцы, и как жалко — наши победители.

Кстати, никто и нигде нас не ждет. Поэтому надо возрождать жизнь здесь и возрождать самим, как это удивительно быстро сделали после войны наши матери и отцы, не дожидаясь помощи со стороны. Нам, конечно, могут чуть-чуть помочь, но в основном все придется делать самим, хотя бы потому, что у других стран и своих забот хватает. Не надо надеяться на президента, не надо надеяться на губернатора, не надо надеяться на мэра. А надо рассчитывать, прежде всего, на себя. Недаром мудрые люди говорят: на Бога надейся, но и сам не плошай!

Да! Чтобы выйти из создавшегося положения, все делать надо самим, потому что мы сами породили эту порочную демократию. Мы сами обрадовались, что вместо того, чтобы лучше работать, причем, работать на себя, а не на дядю, можно хоть каждый день ходить на площадь и в микрофон ругать всех и вся, кому и как вздумается. Прежде всего мы(!) виноваты во всех наших бедах. Мы сами позволили отравить себя эйфорией демократии. Наша демократия оказалась с двойным дном. Мы, не стыдясь безделья, потеряв голову, всерьез рассчитывали, что можно хорошо жить, не работая, а только митингуя, потому что должны же найтись (согласно завлекательным речам доморощенных демократических апостолов) добрые западные дяди, которые все принесут нам на блюдечке с голубой каемочкой. Но… не сложилось. Обманулись! Хватит лить слезы. Чем быстрей возьмемся за дело, тем скорее выйдем из упадка, пришедшего на смену застою. Смогли же в 45-м наши отцы и деды. Почему же не сможем мы?

И давайте не будем больше позволять одурачивать себя тем, кто под видом помощи России едет сюда, чтобы в который уже раз поживиться за наш счет. Особенно бдительно надо относиться к тем людям, в том числе и к евреям, которые вдруг вновь захотели иметь российское гражданство, одновременно сохраняя гражданство тех стран, куда они успели эмигрировать. Не верьте этим людям, заявляющим, что они решили вернуться из соображений ностальгии… Они не собираются возвращаться навсегда из своей Америки, из Израиля, из Канады, из Австралии, из Германии, из Франции и т. д. Они приезжают сюда на время. Зачем? Возвращаются они по одной простой причине. Ведь они не рвут с этими странами и с удовольствием продолжают иметь паспорта этих стран. Их очень устраивает двойное гражданство потому, что у них там нет возможности зарабатывать так, как здесь. Здесь процветающий бизнес. Здесь украсть легко, а там нельзя. Здесь можно налоги не платить, а там нельзя. То есть так они устраивают себе более вольготную жизнь. Сейчас это разрешено, а раньше… уехал и все. Нет возврата!

— Может, вы ошибаетесь? Может, все-таки главное это — ностальгия? Поэтому и тянет назад…

— Да нет. Нет-нет. Ничего никого не тянуло. Никогда! Штирлиц смотрел на карту и его рвало на Родину… Конечно, я не верю тому человеку, который, находясь длительное время за рубежом, говорит, что у него нет ностальгии. Вранье! Не может такого быть. Спать ложится — и все снится. Снится родная улица. Друзья снятся. Но… с другой стороны, как только он подумает, что тут ему в любой момент могут дать, как жидовской морде, пинком под зад… Как только он подумает о том, что здесь могут убить в подъезде и… вспомнит прочие подобные прелести, сразу говорит себе: «Зачем мне эта страна?» Однако когда он там поживет (а жить там хочется хорошо, тем более что возможности там очень большие для людей, у которых есть деньги, но денег там он чаще всего заработать не может) тогда ему приходит в голову мысль, что надо бы съездить в Россию… Металл там подешевле куплю, а продам дорого здесь… Нефть куплю и продам Химические удобрения куплю и продам. Надо только подсуетиться: найти на Западе людей с деньгами и стать им посредниками для таких покупок и продаж. Или обменять все это на залежалый и пропавший товар, выдав его за новый. Короче, едут они сюда не от ностальгии по дому, а от ностальгии по деньгам, еще точнее: едут грабить нашу страну. (Кобзон не говорит «эта страна», а говорит «наша страна», «моя земля»…) А поимев, таким образом, сумасшедшие деньги, прекрасно начинают чувствовать себя там. Там у них все замечательно. А по положению, если ты не проживал полгода в стране, скажем, в Израиле или в Америке, можешь уже там налоги не платить. Вот он и находится полгода здесь, грабит нашу страну, налоги здесь не платит и, возвращаясь, не платит их там, и… живет в итоге — припеваючи. Это главная подоплека всех этих ностальгических возвращений. Крайне редко чувство патриотизма возвращает сюда кого-либо. Это когда жизнь там не сложилась полностью! Таких называют «дважды еврей Советского Союза». Ну не прижились они там. Молодые моментально адаптируются, а старики — нет. Старикам нужна улица. Нужны соседи по коммуналке. Им нужно все, что было здесь, и чего не может быть там. И поэтому они возвращаются. Страдают. Живут здесь плохо. Их не обеспечивают. Но они все равно возвращаются. Это не те, что хотят у Родины утянуть. Эти готовы отдать последнее, только бы вернуться в бывший Союз…

Эти слова Кобзона о нашей демократии и о том, куда она нас завела, будут иметь продолжение, когда на торжественной встрече с генералами Всемирного Казачьего войска произойдет следующая сценка. Один генерал горько вздохнет: «Родина — по-прежнему наша, а вот государство — уже не наше». Эта фраза потрясет Кобзона настолько, что он вдруг скажет, как по сей день укоряет своего друга боевого генерала Бориса Громова за то, что тот, командуя дивизией имени Дзержинского, не ввел ее в Москву, чтобы прекратить весь этот лжедемократический шабаш у так называемого Российского Белого Дома в августе 91-го… «Пострадало бы несколько сотен, большая часть из которых — разные отщепенцы, — говорит Кобзон, — зато не было бы тех страдающих миллионов соотечественников, которые теперь, не зная, куда деть себя, днем и ночью, бесправные, бродят по улицам страны и городов мира…

Когда Зюганов подошел ко мне с предложением поддержать объявление импичмента Ельцину, я, не раздумывая, поставил подпись, потому что все, что они, Горбачев с Ельциным, сделали с нашей великой страной, всегда у меня перед глазами!!!»

Однажды я шесть часов подряд наблюдал, как Кобзон проводит свой день. Меня, медлительного, как почти все российские ученые и писатели, это наблюдение ошеломило… Кобзон, по его словам, проснулся примерно в полдевятого и до половины одиннадцатого мылся, брился, завтракал, готовил себя к выходу в люди. Параллельно (в эти два часа) прокручивал магнитофонные записи предлагаемых ему песен, отмечал, какие могут подойти, учил слова, принимал звонки (в том числе и мой), планировал встречи и т. д. В 11.00, как штык, ему надо было быть у Вечного огня, чтобы чествовать героев Советского Союза, а потом петь им на приеме в «России». После этого запись в студии новой песни Александры Пахмутовой специально для города Комсомольск-на-Амуре. Затем, в 15.00, в Театре Эстрады репетиция нескольких песен с Александром Журбиным. Примерно в 15.30 встреча со мной и работа «на колесах» в его машине над этой автобиографией, пока мы ехали в Крылатское в ресторан «Ермак», где Кобзона уже ждало командование Всемирного 33-миллионного Казачьего войска для посвящения в почетные казаки с присвоением звания казачьего генерала. Далее — большой праздничный обед в честь этого дела с вопросами, на которые Кобзону, как я убедился, пришлось отвечать далеко не в первый раз. Я наблюдал и думал: «Как ему не надоедает отвечать на них? Мне и то было тошно, когда спрашивали одно и то же». Однако для каждого из задававших вопросы людей это было волнительно, поскольку было это для них в первый раз. И Кобзон, очевидно, понимая это, терпеливо отвечал на все эти одни и те же вопросы. Мне вспомнился Евгений Евтушенко после вечера поэзии в Лужниках из середины 70-х. Броский, в шикарном черном лайковом плаще, продираясь через кучу поклонников, он вдруг заорал не своим голосом «Дайте наконец, пройти! Я жрать хочу, как собака…» Толпа оцепенела и… дико озираясь, расступилась.

Ничего подобного, во всяком случае, при мне, Кобзон не допускал. А наблюдал я его много раз, в том числе и тогда, когда мы еще не знались… Закончив фотографирование на память с атаманами, мы продолжили работу «на колесах». Где-то около 20.30 расстались. Ему еще надо было до концерта подучить слова и заскочить куда-то по личному делу. А впереди, около 22.00, был вечер музыки Журбина и торжественный ужин с массой деловых встреч…

И так каждый день. Тяжело быть Кобзоном, но, кажется, ему это нравится. Я бы такое долго не выдержал. На что жена мне сказала «Вот потому ты и не Кобзон…»