19. СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ
19. СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ
На глазах у меня повязка, на голове целая корона бинтов. Ничего не вижу. Сколько прошло дней и ночей после того, как попал в эту мглу, трудно сказать. Ведь зрячий человек встречает каждый новый день с наступлением рассвета и расстается с ним в вечерних сумерках, а тут — сплошная, без малейших просветов, темнота. Вот и попробуй без привычки отсчитать, сколько дней и ночей лежишь, а точнее — летишь в эту бездонную глубь?..
Благо есть слух, обоняние, которые помогают осмысливать окружающее и отсчитывать не только дни, но даже часы. Это умение приходит не сразу, а лишь когда немного привыкнешь к слепоте. Не зря у слепых слух обостряется до того, что они по звуку измеряют расстояние. Говорят даже: зрячий слух. Я сам испытывал на себе это. Где–то на третьей или четвертой неделе пребывания в госпитале я по снайперской привычке мог почти безошибочно определить расстояние до собаки, которая лаяла на окраине села. Расстояние по прямой прицельной линии. Даже подумывал — по линии звука можно вести прицельный огонь. Смешно, конечно, но тогда я никак не мог смириться с тем, что слепота, может быть, навсегда разлучила меня со снайперкой.
Ощущения помогали угадывать, кто подходит к моей койке — врач или друзья из соседней палаты. От белого халата веет свежестью, от солдатской одежды — плохо проветренным трюмом.
Чернота… Символ мракобесия, угнетения, насилия, цвет фашистского знамени. Говорят, у Гитлера чуть рыжеватые усы, но их рисуют черными, и он, гад, рад этому. Мрак на штандартах, мрак на лице. Самые ядовитые гадюки накапливают яд в темноте.
Так думал я про охватившую меня черноту.
Эта чернота лишила меня самого главного — возможности видеть врага и поражать его. Но я не хочу признавать и не признаю ее власть: память помогает мне видеть все, что было перед моими глазами до того, как огонь ударил в лицо.
Выполняя задачу командира дивизии Николая Филипповича Батюка — сорвать атаку противника на позиции правофлангового полка, — наша группа снайперов применила неожиданную для врага тактику. Заранее зная направление атаки, мы решили взять под прицел в первую очередь командные и наблюдательные пункты противника. Тринадцать снайперских винтовок, тринадцать пар глаз, вооруженных оптическими прицелами, взяли под контроль с разных точек наиболее привлекательные для рекогносцировки пункты в глубине боевых порядков противника. Групповая «охота». Смысл ее заключался в том, чтобы еще до начала наступления обезглавить роты и батальоны противника. Расчет был прост: выйдут гитлеровские офицеры на последний осмотр полосы наступления — посылай им положенную долю свинца. Выскочил какой–то храбрец вперед, чтобы увлечь за собой солдат, — не медли, прошивай ему голову! Обозначился где–то успех противника — поворачивай все тринадцать снайперок в ту сторону и срезай сначала офицеров, а потом кого придется, чтоб никому не повадно было перешагивать этот рубеж, чтоб знали: здесь только смерть!
Короче говоря, групповой снайперский огонь рассеянного и концентрированного веера — так это называлось у нас — ослеплял командные пункты врага и пресекал развитие его успеха в самом начале.
Наш план удался, как говорится, по всем статьям. С рассветом, перед началом наступления, на командных и наблюдательных пунктах противника заблестели окуляры биноклей, замелькали кокарды на фуражках. Немецкие офицеры вглядывались в нашу сторону. Но они не учли, что на фоне уходящей мглы превращаются в блестящие мишени. В общем, еще до начала атаки я израсходовал две обоймы, Николай Куликов — две, Виктор Медведев — три; остальные тоже не зевали.
Но атака все же началась. Кто–то с далекого командного пункта, до которого не доставали наши пули, гнал немецких солдат на гибель. Наши пулеметчики, стрелки, артиллеристы отрезали им пути отхода, прижали к земле. Мне даже показалось, что они ждут лишь момента, чтобы поднять руки. И тут черт дернул меня отличиться в захвате пленных. «Черт» — это тот самый боевой азарт, который порой затмевает разум…
Выскочил я из своей стрелковой ячейки, дал желтую ракету — сигнал своим: «переносить огонь вглубь» — и бегу туда, где, казалось, ждут нас, чтобы сдаться в плен, немецкие солдаты. Бегу, размахиваю руками, дескать, вот я, идите ко мне с поднятыми руками! Действительно, поднялось несколько немцев. И в этот момент зарычал «ишак» — немецкий шестиствольный миномет. По своим, гады, дали залп осколочными шестипудовыми минами. Одна из этих «дур» летела прямо на меня. Я видел, как она переворачивалась в воздухе. Кто бы мог подумать, что немецкие минометчики будут бить по своим пехотинцам! А я даже не хотел припадать к земле, чтобы не уронить себя перед немцами. Мина упала от меня метрах в тридцати, подпрыгнула — и взрыв! По лицу хлестнул горячий, с огненными осколками воздух — и сразу к глазам прилипла густая, вязкая темнота. Прилипла — с колючей болью в роговицах, с огнем, прожигающим мозг до самого затылка, и тошнота, тоже липучая и неотступная.
…Неделю назад, после того как прекратились боли в затылке, врачи снимали повязку с моих глаз, но бесполезно: темнота еще больше сгустилась. Какая обида. Ведь врачи хотели порадовать меня: по улицам села брели тысячи, десятки тысяч пленных немцев. Итог Сталинградской битвы! Я плакал и смеялся. Плакал оттого, что не мог вырваться из вязкой темноты, а смеялся от удивительных звуков, доносившихся до моего слуха со всех концов села, из разных палат, от окон.
— Смотри, смотри, на ногах сапоги из соломы…
— А что у этого на голове?! Ха–ха! Рейтузы!
— Ну и вояки…
Но меня больше всего смешил петух в крайнем дворе села. Похоже, он сидел на воротах и каждую колонну встречал протяжным «ку–ку–ре–ку–у–у!», хлопал крыльями, вроде салютовал, потом почти по–человечески хохотал. Был уже день, а он не умолкал, то кукарекал, то хохотал. Такого в цирке не увидишь!
Я не сдавался слепоте: даже петух помогал мне видеть, чем закончилась Сталинградская битва!
Прошла еще неделя.
10 февраля 1943 года, перед вечерними сумерками, врачи. вновь решили снять повязку с моих глаз. Сестра медленно разматывала бинт. Виток за витком, виток за витком. Отпали тампоны. Веки остались закрытыми. Я боялся — вдруг повторится то же самое, что и неделю назад…
Поднимаю руки над головой. Так велел врач. Чувствую, что по спине катятся крупные капли пота. Это от страха. Струсил, оробел перед своей судьбой…
— Открывай глаза. Ну! — потребовал врач.
Выполнил его команду и не верю себе: вдали, у окна, увидел силуэт человека! Моей радости не было предела: слепота отступила!
Но зрение еще не вернулось.
— Нужно серьезное лечение, — сказал врач.
Через день я был уже в Средней Ахтубе, где располагался санитарный отдел армии. Там мне выписали направление в Москву, к главному армейскому окулисту.
В тот же день я побывал в штабе своей дивизии, где узнал, что приказом командующего 62–й армией В.И.Чуйкова мне присвоено офицерское звание «младший лейтенант».
…Хожу без поводыря, но часто запинаюсь, высоко задираю ноги: при плохом зрении все дороги кажутся бугристыми. Надо немедленно ехать в Москву лечиться. Перед отъездом меня пригласили в политотдел армии. Помощник начальника политотдела по комсомолу майор Леонид Николаев, узнав, что я еще плохо вижу, решил стать моим проводником до Саратова.
Трофейный «мерседес» тащил нас по заснеженным, разбитым дорогам в сторону Саратова, надрывно завывая мотором, но покорить упорство русской земли так и не смог. Мы подарили его колхозу и пересели в сани. Леонид Павлович, неунывающий комсомольский вожак 62–й армии, всю дорогу отвлекал меня от грустных дум песней «Крутится, вертится шар голубой». Он переделал ее на свой лад, в нескольких вариантах: один про Гитлера, другой про Геббельса и так далее. Леонид пел про них то с ироническим сочувствием, то со злою издевкой, то уморительно–комически, так что трудно было удержаться от смеха и не подпеть ему.
В Саратове Николаев устроил меня в офицерский вагон московского поезда. За окном мелькали села, деревни, станционные поселки, но в моих глазах все это сливалось в сплошную серую полосу. Пассажиры — военные люди — вслух осмысливали итоги Сталинградской битвы, высказывали предположения о ходе дальнейших событий, а меня сверлила одна мысль: неужели не восстановится зрение?
В Москве, в поликлинике Наркомата обороны, меня долго водили по разным комнатам. Наконец главный окулист сказал окрыляющие слова:
— Еще немножко полечим, и зрение восстановится.
В самом деле, вскоре зрение стало нормальным.
Накануне праздника — Дня Красной Армии — я с вещевым мешочком за плечами, в потрепанной шинели, видавшей всякие виды, пришел в гостиницу Центрального Дома Красной Армии. Сталинградские документы с размашистой подписью В.И.Чуйкова помогли мне сравнительно легко получить койку в офицерском общежитии.
Утром, включив радио, мы стали слушать последние известия. Затем диктор начал читать Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза. Промелькнула моя фамилия. Я не обратил внимания: мало ли на свете Зайцевых.
К тому же кто–то из соседей в шутку сказал!
— Надеюсь, этот Указ к присутствующим не относится, иначе придется выворачивать карманы на обмыв!
В моих карманах действительно было пустовато, выворачивай не выворачивай, ничего, кроме офицерского аттестата, не найдешь. Деньги по этому аттестату я мог получить только после оформления финансовой книжки согласно должности. А какая у меня должность, я и сам не знал. Досадно мне стало — на самого себя, на писаря, на начфина дивизии: разве можно отправлять в Москву без денег и с неоформленными документами? Завтра же буду проситься обратно в свою армию. Побываю в комсомольском отделе Главного Политуправления, повидаюсь с Иваном Максимовичем Видюковым, как наказывал мне майор Николаев, и махну обратно, к своим однополчанам.
Пришел в бюро пропусков Политуправления. Еле–еле протиснулся к окошечку дежурного и, передав свое удостоверение, попросил выписать пропуск в комсомольский отдел.
— Обождите, вас вызовут, — ответил мне дежурный.
Прошло минут двадцать. Из окошечка высунулась голова сержанта. Он долго, с каким–то особым любопытством, разглядывал стоящих перед ним капитанов, майоров, подполковников. Наконец, не найдя среди них кого надо, крикнул:
— Есть ли здесь младший лейтенант Зайцев Василий Григорьевич!
Что он сказал еще, я не расслышал, но в помещении стало тихо, все повернулись в мою сторону. В этот момент вбежала раскрасневшаяся, возбужденная девушка из комсомольского отдела.
— Василий Григорьевич! — крикнула она, кинувшись ко мне. — Я от Видюкова, меня зовут Нонной… Прибежала поздравить вас.
— С чем? — спросил я, стесняясь своего вида. Одежда на мне была фронтовая.
— Вы разве не знаете?! Сегодня вам присвоено звание Героя Советского Союза! Ой как здорово, я первая вас поздравляю!
Она обняла меня, расцеловала. Потом шепотом сказала радостно:
— Запомните: мой поцелуй счастливый, теперь вас ни одна пуля не тронет, ни один осколок не коснется никогда.
Бригадный комиссар Иван Максимович Видюков, который бывал со мной на огневых позициях в Сталинграде, встретил меня просто, по–братски:
— Ну держись, Василий! Сейчас тебя начнут атаковать наши комсомольские работники, потом корреспонденты…
И он не ошибся. Меня, наверное, затаскали бы по разным собраниям и конференциям, если бы не последовал звонок из Генерального штаба от генерала Щаденко: младшему лейтенанту Зайцеву подготовиться к докладу об опыте групповой тактики сталинградских снайперов.
Где выступать с таким докладом и перед кем — мне никто не мог сказать.
Не успел я, что называется, раскинуть мозгами и развернуть свои блокноты, как ко мне в номер гостиницы пришла девушка.
— Вы — Зайцев?
— Кажется, — ответил я.
— Почему кажется? — удивилась она.
А мне и в самом деле все еще казалось, что я — это не я…
— Вы пришли пригласить меня на какой–то вечер? — вместо ответа спросил я девушку.
— Не угадали. Вас приглашает профессор Минц в Институт по изучению опыта Великой Отечественной войны.
Сначала мне подумалось: именно об этом и был звонок из Генштаба — меня будет слушать профессор Минц. Но какой из меня докладчик перед профессором?! И, уже подходя к институту, я спросил девушку:
— Ваш профессор не ошибся, ведь я всего–навсего солдат?
— Бывший, — поправила она и, помолчав, напомнила: — К тому же сталинградский….
Войдя в кабинет директора института, я приготовился сделать два–три строевых шага, вытянуть руки по швам и доложить по всем правилам, по–военному: «По вашему вызову, товарищ профессор, такой–то прибыл…»
Но в кабинете находилось два человека. Один — щуплый, в пенсне, другой — погрузнее, смуглый. Кто из них профессор Минц — на лбу не написано. Они сидели у приставного столика, пили чай и, увидев меня, встали. Я застыл перед ними по стойке «смирно». От растерянности одеревенел язык. Наконец поздоровался. Человек в пенсне назвал меня по имени и отчеству, пригласил к столику:
— У нас чай по–московски.
Рядом со стаканом в блюдце — три кусочка колотого сахара. У меня пересохло в горле, и я, не ожидая новых приглашений, начал торопливо отхлебывать глоток за глотком — боялся, что не успею промочить горло, как предложат начать доклад. Выпиваю один стакан, мне наливают другой. Тут мне стало ясно, что они не спешат. Пью второй стакан чаю с сахаром вприкуску. Как бы между делом начинается разговор. Чай будто ослабил напряженность. Отвечаю на вопросы, рассказываю о своих товарищах, не заглядывая в блокнот, в котором заготовлены тезисы пока лишь первой части доклада. Проходит час, другой. Удивляюсь, почему так долго не объявляют о начале доклада. Наконец, мои собеседники приходят к заключению, что мое сообщение представляет научную ценность. Я чуть не ахнул: какая тут ценность, ни одного тезиса из своего блокнота не огласил! Как бы поняв мое недоумение, один из них — Петр Николаевич Поспелов, редактор газеты «Правда», сказал:
— Очень интересно. Вам придется повторить это сообщение еще раз, не смущайтесь…
Вечером того же дня мне сообщили, что я зачислен на «Выстрел» (Высшие стрелковые курсы командного состава), где и поставлен на все виды офицерского довольствия. На следующий же день мои финансовые дела сразу поправились: получил офицерский оклад за два месяца. Теперь можно было, как говорится, с одеколончиком побриться и в театр заглянуть, но у меня из головы не выходили слова П.Н.Поспелова: «Придется повторить это сообщение еще раз».
И вот Генштаб. Тут я познакомился с известными снайперами Владимиром Пчелинцевым, Людмилой Павлюченко и Григорием Гореликом. Нас принял генерал–полковник Щаденко.
Обмен опытом снайперской тактики начался без особых предисловий. Разговорились так, что не заметили, когда наступила ночь. Лишь в третьем часу генерал–лейтенант Морозов, которого Щаденко назвал «первым снайпером русской армии», попытался сделать обобщение. Генералу Морозову понравились мои примеры из опыта группового выхода снайперов на огневые позиции, однако он считал, что в моих предложениях еще не все продумано, и поэтому было решено перенести разговор на следующий день.
Мне показалось странным, что генерал Щаденко, у которого каждая минута была на счету, согласился с таким предложением — потратить еще полдня на разговоры со снайперами.
На следующий день Щаденко, подводя итоги, сказал, что мы помогли ему найти наиболее точную формулировку параграфа тридцать девятого первой части боевого устава пехоты, что нашими суждениями интересуется Верховный…
— Можете пока отдохнуть, — сказал он, — только далеко не отлучайтесь.
В столовой Генштаба меня нашел Иван Максимович Видюков.
— Есть боевое задание, Василий, — улыбаясь, сказал он и пояснил: — Сейчас же отправляйся в военторг. Тебе готовят там новую форму. Не уходи из мастерской, пока не получишь все с иголочки!
Начальник военторговской мастерской ждал меня. Не прошло и двух часов, как я уже не узнавал себя: на мне было все новое — китель, брюки, хромовые сапоги, шинель.
— Суконце–то вам досталось сплошняком генеральское, — осматривая меня перед зеркалом, проговорил мастер.
В самом деле, брюки у меня оказались с генеральскими лампасами, которые пришлось опороть.
Утром роскошный лимузин ЗИС–101 подкатил к подъезду гостиницы. Пчелинцев, Горелик и я помчались в сторону Кремля. Вот и проходная Спасской башни. Через несколько минут мы оказались в просторном кабинете. Вдоль стен справа и слева сидели генералы. Длинный стол в центре был пуст. Мы остановились перед торцом этого стола. К нам подошел Климент Ефремович Ворошилов. Он поздоровался с каждым за руку и указал на кресла возле стола, а сам сел за торец, рядом с нами.
— Начнем, товарищи, — сказал он, глядя на генерала Щаденко. Тот кивнул Пчелинцеву: дескать, начинай.
Володя Пчелинцев, человек не робкого десятка, начал выкладывать свои соображения бойко и без запинки. К.Е.Ворошилов, слушая его, делал какие–то пометки на листах в развернутой перед ним папке. Это, вероятно, была последняя инстанция перед докладом Сталину предложений, подготовленных на основе наших сообщений в Генеральном штабе.
После Пчелинцева поднялся Горелик, затем наступила моя очередь. Мое выступление длилось, как мне показалось, минуты три. На самом деле я говорил гораздо дольше: счастливые часов не наблюдают, тем более минут. Да, я был счастлив тем, что мой опыт и мои соображения о действиях снайперов в обороне не остались без внимания, что о них будут докладывать самому Сталину. Я гордился тем, что солдат и Верховный Главнокомандующий могут понимать друг друга…
Прошло еще немного времени, и на мою ладонь из рук Михаила Ивановича Калинина легла Золотая Звезда Героя Советского Союза.
— Поздравляю!
— Служу Советскому Союзу!
Кто–то из товарищей помог мне прикрепить на грудь Звезду и орден Ленина. Первые минуты я даже боялся дышать. От волнения в ушах стоял гул, будто эхо Сталинградского сражения — великой битвы, где надо было стоять насмерть и забыть о том, что за Волгой есть земля…
Мне не удалось уловить дословно речь Михаила Ивановича, но я на всю жизнь запомнил его напутствие:
— Любить Родину сердцем верного патриота и служить ей, не зная страха в бою.