14. МОЯ ЗАБОТА
14. МОЯ ЗАБОТА
Постоянная забота солдата — выжить и победить врага. Ведь мертвые бывают в строю только на перекличках, а бой ведут живые. Но меня заботило еще одно — подготовка и обучение новичков снайперскому искусству. Все живое ведет борьбу за продолжение жизни. И я тоже хотел жить долго, если не физически, то морально. Я верил, что каждый подготовленный мною снайпер сумеет отомстить за меня, оградит других от преждевременной смерти и тем самым морально продлит мою жизнь, приблизит общее дело к победной развязке. Вот почему все, что было связано со снайперским искусством, полностью завладело моими мыслями и поступками.
В первый же день нашей работы на новом участке, в районе завода «Красный Октябрь», мое внимание привлек снайпер–новичок Горожаев. Среднего роста, голубоглазый солдат. Черты лица крупные, шея короткая, подбородок тяжелый. С виду он казался угрюмым, нелюдимым, замкнутым.
Для этого были свои причины. Горожаев подолгу просиживал со своим напарником на переднем крае, а удачи не было. Более того, сегодня фашистский снайпер послал в него пулю, и только благодаря неточности выстрела новичок остался жив: пуля ударила в каску. Но это было уже серьезное предупреждение молодому снайперу: смотри, пока не поздно, меняй свою тактику или вообще уходи из снайперской команды.
Я подсел к Горожаеву, молча развернул перед ним кисет, оторвал от газеты клинышек бумаги, свернул цигарку. Он проделал то же самое. Закурили. Сквозь табачный дым ему было, кажется, легче смотреть на меня, взгляд его голубых глаз потерял свою угрюмость, и он признался:
— Не дается мне снайперское дело. Смотрю в окопный перископ весь день, даже в глазах звездочки появляются, а цели поймать не могу. Автоматом бить проще: дали команду — и строчи, а тут одна морока…
— Не морока, а смекалка и выдержка, — поправил я Горожаева.
— Пусть будет так, — нехотя согласился он.
Тут я не торопясь разъяснил, что снайпер обязан с первого взгляда определять цель, мгновенно оценивать ее и поражать с первого выстрела. А в конце беседы предложил:
— Завтра с утра приглашаю тебя в напарники.
В четыре часа утра снайперы уже окончили завтрак и стали расходиться по своим участкам. Мне надо было идти с Горожаевым на позицию, что напротив железнодорожных вагонов. Там замаскировались снайперы противника и выводили из строя наших бойцов и командиров. Но сначала я повел своего напарника в блиндаж заместителя командира батальона, старшего лейтенанта Архипа Сухарева, который был ранен именно на том участке.
Вошли в блиндаж. Сухарев лежал на земляных нарах, покрытых черным сукном. Медсестра Клава Свинцова готовила его к перевязке. Дора Шахнович помогала ей, держа в руке флакончик с каким–то лекарством. Старший лейтенант сел, спустил ноги. На губах капли крови, лицо бледное. Его взгляд остановился на мне. Многое было в этом взгляде, в том числе и незаслуженный упрек в наш адрес: дескать, как же это вы, снайперы, не истребили вовремя того стрелка, что послал свою пулю в спину замкомбата. Но я не стал объясняться, оправдываться: мне важно было, чтобы этот взгляд заметил Горожаев. И он заметил, почувствовал, оценил, что такое снайпер в глазах командира!
Молча постояв возле Архипа Сухарева, мы вышли из блиндажа.
В заводском районе шел яростный бой. Не умолкая, строчили в разных концах пулеметы.
— Где засел снайпер, как ты его найдешь в этом пулеметном треске? По каким приметам можно установить, где его гнездо? — спросил я.
Горожаев пожал плечами и тихо ответил:
— А черт его знает…
— Чертям здесь тоже тошно, они ничего не знают. Надо найти очевидца, чтобы рассказал, где и как был ранен Сухарев.
Вскоре удалось встретить солдата, который поведал нам следующее:
— Старший лейтенант вместе с фельдшером Зыковым шел из инструментального цеха в котельную, к пулеметчикам второго батальона. В дверном проеме старший лейтенант качнулся, изо рта хлынула кровь. Я подбежал к нему, хотел помочь. Только наклонился — мне обожгло левое плечо. Мы спрятались за котел. Там Зыков нас перевязал…
— Сколько солдат и офицеров пострадало в этом дверном проеме? — спросил я.
— Сегодня три солдата и вот старший лейтенант, — ответил солдат.
Мне стало ясно, что вход в котельную держит под прицелом какой–то злой, опытный снайпер.
— Теперь мы должны занять позицию там, где гибнут наши товарищи, — сказал я Горожаеву.
Мы пробрались в котельную. Я установил свой перископ на подоконнике разбитого окна. То же сделал мой напарник.
Враг хитер: работает под сильным прикрытием автоматчиков. По моему перископу хлестнула автоматная очередь. Потом вторая. Это фашистский снайпер маскирует свои выстрелы с помощью автоматчиков. Но где он? Вот уже третий час сидим, и все безрезультатно. Горожаев уже ворчит, утверждает, что нет перед нами снайперского поста. Я молчу: пусть сам убедится, что ошибается.
Справа фашистские автоматчики перешли в атаку на мясокомбинат. Бой перекинулся в глубину обороны. Мы по–прежнему лежим в засаде.
Смотрим, прямо против нас из–под колес вагона выскочил гитлеровский автоматчик. За ним второй, третий… десятый. Они скатывались под откос насыпи и терялись за развалинами. Куда они деваются? И вдруг автоматные очереди затрещали почти рядом с нами. Несколько солдат противника кинулись к дверному проему, к окну, за которым сидели мы. Лицо Горожаева напряглось, голубизны в глазах как не бывало… Он азартно начал метать гранаты. Я поливал наступающих огнем из автомата. И немцы, потеряв у стен котельной несколько автоматчиков, откатились назад.
Снова затишье.
Мы с Горожаевым продолжали выслеживать снайпера. Поле боя опять казалось пустынным. Убитые автоматчики, как подкошенный бурьян, лежали головами в разные стороны. Кто–то кричал, звал на помощь своих, но никто не отзывался. Они теперь никому не нужны. Разве только нам, как приманка, но вести снайперский огонь по санитарам у меня не поднималась рука.
И тут в котельной появился капитан Василий Ракитянский, инструктор политотдела дивизии, опытный политработник. Он залег у пробоины в стене, вставил в пробоину рупор. Я попросил его выслушать меня и уж тогда начинать свое «вещание».
Капитан одобрил мой замысел и согласился помочь нам: антифашистская речь на немецком языке должна вывести снайпера из терпения, он забудет об осторожности.
Но мы просчитались.
На голос капитана Ракитянского откликнулись пулеметчики. Они открыли бешеный огонь по рупору. Мы ответили прицельными выстрелами, шестерых отправили в — «крестовый батальон», однако немецкий снайпер так и не обнаружил себя.
Потом началась бомбежка. На развалины стен, разбитые станки, на груды битого кирпича повалились бомбы. Мы спрятались в шахте под котлом.
— Где Ракитянский, там бомбежка! — сказал кто–то из моих друзей.
— А может, наоборот: где бомбежка, там Ракитянский? — ответил капитан.
Налет авиации кончился, и мы снова заняли свои позиции.
Ракитянский протянул руку к рупору и стал вытаскивать его из кирпичей.
Этого момента, видно, и ожидал фашистский снайпер. Его пуля прошила руку капитана выше кисти. Но свою позицию он, наконец, раскрыл. Я успел заметить ее: фашист устроил свое гнездо под вагоном, между скатами колес.
Теперь надо было дать возможность Горожаеву подготовиться к точному выстрелу. Я посоветовал ему выбрать место в глубине цеха, а сам остался возле рупора, чтоб отвлечь внимание снайпера на себя.
Но Горожаев поспешил: пуля пролетела через отверстие в колесе, ударилась о рельс и ушла в сторону. Фашистскому снайперу выстрел Горожаева вреда не принес, наоборот, послужил предупреждением.
Мы остались ночевать в котельной.
На заре в топку котла спустился командир роты Василий Большешапов. Он принес нам полкотелка воды и сказал:
— Вот вам вода, умойтесь, промойте свои ясные глаза, так сказать, наведите их на резкость — и за дело!
Умывшись, мы снова вышли на свои огневые позиции. Я занял пост наблюдения, а Горожаев встал на номер.
— Что надо сделать, чтобы фашист показал себя? — спросил я Горожаева.
Он ответил:
— Не знаю.
— Тогда смотри.
Рупор капитана Ракитянского лежал на старом месте. Я просунул руку между кирпичами, взялся за край рупора и стал поворачивать его.
Раздался выстрел. Пуля пролетела над моим ухом. Да, фашистский снайпер прибыл на огневую позицию раньше нас. Он подготовился к встрече.
Прогремело еще два выстрела — один за другим. Стреляет фашист хорошо и быстро. Он зажал меня между кирпичей, возле рупора. Только чуть пошевелюсь — тут же возле моей головы лопается разрывная пуля.
Проходит час, второй. Солнце уже пригревает мой правый бок. Я прикинулся трупом. Могу разговаривать, но пошевелить головой или рукой нельзя.
Скосил глаза в сторону солнца, его лучи ослепили. Я зажмурился, и тут меня озарила идея: ослепить фашиста солнечным лучом. Подозвал Горожаева поближе и, не шевелясь, говорю:
— Возьми осколок зеркала и направь «зайчик» ему в глаза!
Горожаев проделал все в точности. Удалось! Я пулей выскочил из своей ловушки и мигом подсунул на свое место макет. С виду же изменений на нашей стороне не произошло.
Фашистский снайпер опустился вниз, спрятался от солнечного луча. Отверстие в колесе просматривалось насквозь. Мы стали подбирать другую позицию, с которой можно было увидеть хотя бы голову фашиста. Он успокоился, зная, что один русский снайпер уже лежит убитый около рупора. А мы ходим, подбираем позицию. Метрах в тридцати восточнее котельной стоял большой бак с гудроном, наверху — площадка подъемника. На нее можно было забраться по железной лесенке. Забрались, нырнули вниз. Гудрон густой, вязкий. Сняли одну доску с площадки, кинули ее под ноги. В стенке бака несколько пробоин. Выбираем самые незаметные. Теперь мы оказались выше насыпи, отсюда хорошо видны траншеи противника. Однако снайперский пост прикрыт колесами вагона. Ничего, будем ждать.
Прошло минут тридцать, и снайпер вылез из–под колеса. Повесил на плечо винтовку и пошел вдоль траншеи. Встретил кого–то из своих, остановился, снял с плеча винтовку.
— Не спеши, — сказал я Горожаеву, — пусть немножко поговорит последний раз, расскажет, как «срезал» у рупора русского снайпера.
— Ясно, — ответил Горожаев.
— Теперь запоминай его лицо, — продолжал я, — лови момент, когда он повернется к тебе лбом.
— Вижу, держу его на мушке.
— Хорошо, — одобрил я.
И в ту же секунду заметил, что фашист приготовился вскинуть винтовку к плечу. Приклад уже оторвался от земли.
— Бей! — вырвалось у меня как выдох.
Раздался выстрел. Фашистский снайпер, как срезанный подсолнух, упал на спину. Его винтовка свалилась поперек траншеи и преградила путь второму фашисту, на груди у которого я заметил какой–то орден. Моя пуля продырявила ему лоб.
Вышли мы из засады очень поздно, довольные. Что же, было чему радоваться. Горожаев убил фашиста, отомстил за смерть друзей. А я радовался тому, что помог ему, передал свои знания и тем самым как бы еще продлил свою жизнь, свои дела.
После ужина к нам в блиндаж пришла весть: перед передним краем нашего участка обороны взят пленный. Отличился в этом деле командир минометной батареи капитан Краснов.
Каждый снайпер по–своему завидовал минометчикам. Нам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Охрим Васильченко позор снайперов старался утопить в табачном дыму. Пришел к нам комсорг батальона, и незаметно возникло комсомольское собрание. Первым взял слово я.
Вот о чем я говорил:
— Как же так получилось, что фашистского ефрейтора поймали не снайперы, что день и ночь без выхода находятся на переднем крае обороны, знают каждый камешек, кустик? Почему мы прозевали сам факт выхода минометчиков за передний край нашего участка? — Я упрекал своих товарищей за потерю бдительности, за неосмотрительность. Они молчали, а я продолжал: — Если снайпер не опирается на солдат, как на основных хозяев положения, отрывается от них и действует сам по себе, запирается, как улитка в своей скорлупе, такого снайпера ждут сплошные неудачи.
Ребята разговорились. Задело их за живое мое выступление. Комсомолец Костриков сказал, что он убил всего двадцать шесть фашистов, а Сидоров — семьдесят, но равняться на такого «чемпиона» не следует.
— А ты не крути, почему? — закричали с места.
— Что мне крутить, — огрызнулся Костриков, — пусть сам Сидоров встанет и расскажет, а ежели будет врать, юлить, как вьюн в реке, тогда я поправлю его.
Сидоров встал, спокойно окинул взглядом присутствующих. Вид у него внушительный: крупные черты лица, большой с горбинкой нос, подбородок крупный, волевой, светло–русые волосы зачесаны назад, грудь широкая, плечи крутые. Прежде чем начать речь, он вынул из кармана кисет и принялся скручивать козью ножку.
— Чего же ты молчишь, раз встал, так говори, — сказал кто–то.
— Аль ты не видишь? Я цигарку кручу да с мыслями собираюсь. А цигарку крутить и речь говорить я не умею.
Выпустив струю дыма, Сидоров посмотрел на Кострикова, покачал головой и одним духом выпалил:
— Вы слыхали, этот цыпленок с меня пример брать не желает? Разве я прошу тебя: возьми с меня пример? Только переступил порог войны и, как сверчок в хате, надоедает. Вот ты у меня посвистишь, я тебе нарву уши, а делать будешь так, как я говорю.
Спрашиваю Сидорова:
— Что же у вас там вышло?
— А пусть он сам и рассказывает, раз начал. Я постарше его, мне и поправлять его.
Комсомольское собрание вроде уходило в сторону, но любопытство донимало каждого, хотелось знать, что же все–таки произошло между Костриковым и Сидоровым.
Поднялся Костриков.
— Два дня тому назад, — сказал он, — фашисты мелкими группами начали продвигаться по склону высоты. Их прикрывали пулеметы справа и слева. Я начал клинить пулеметы, а Сидоров в это время стреляет фашистов, увеличивает свой персональный счет. В то время, пока Сидоров увеличивал свой персональный счет, фашистские пулеметчики тяжело ранили четырех наших солдат. Останутся они живые или нет — это еще вопрос. Сидоров личное считает выше жизни товарищей.
— Война без жертв не бывает. При чем тут я? — оправдывался Сидоров. — Из тех пулеметов, что были против меня, фашисты почти не стреляли, они как приманка на бруствере стояли. Не поспели приладиться к пулемету, как я каску вместе с головой продырявил.
Как ни оправдывался Сидоров, мы вынесли ему порицание. В ту же ночь я пошел с ним на его участок. Замаскировались на площадке водосточной расщелины оврага Долгого и стали вести наблюдение в сторону гитлеровского дзота. Пулемет из фашистского дзота отбивал равномерную дробь, трассирующие пули веером прошивали темноту на широком фронте.
— Почему ты не сказал, что тут есть ночной пулемет? — спросил я Сидорова.
— Пули этого пулемета нас не тронут, — ответил он.
— Ах, вот как ты мыслишь! — возмутился я. — Завтра же проси перевод в другую часть.
Ночью я притащил сюда бронебойку и двумя выстрелами заткнул глотку ночному пулемету. Мне помог решить эту задачу Охрим Васильченко.
Перед рассветом за мной прибежал связной:
— Вызывает начальник штаба батальона.
Повременив немного, мы с Охримом направились сначала к своему блиндажу. Послышались встречные шаги. Васильченко и я прижались к стенке окопа. Солдаты из тыла несли завтрак. Прошли рядом и не заметили нас. Вот она, сила маскировки!
Около нашего блиндажа толпились незнакомые люди. Все, как один, курили. Пахло крепким дымом.
— Что вы тут столпились, расходись! — скомандовал я хозяйским тоном. Лишь на одного не подействовал мой голос. Передо мной, широко расставив ноги, стоял здоровенный солдат. Хотя ростом он и не взял, но в плечах косая сажень. Сила чувствовалась в этом солдате, да и характер, видать, задиристый. Все расступились, все услышали меня, а он стоит как столб. Я потрогал его за плечо. Не поворачивая головы, он пробасил:
— Ну что тебе?
— Идем в блиндаж.
— Меня туда не просят.
— А раз не просят, что в пустую гильзу глаза пялишь?
— Я не пялю, — ответил солдат, — а слушаю.
— Зачем напрасно ушами хлопать? Собрались тут и ждете, когда полетят фашистские гранаты.
— Ты смотри, петух невелик, а какой широкий в перьях, раскудахтался. Может, крылышки подрезать, чтоб не отрывались от грешной земли?
Из блиндажа вышел лейтенант Федосов. Увидев меня, он сказал:
— Я тебя жду.
— В честь какого праздника собрался здесь митинг? Все посты оголены перед носом противника.
— Ты зря горячишься. Это штурмовая группа, так сказать, резервная. Где какая заваруха, стычка, так мы сразу на тот участок эту группу двинем.
По дороге к штабу батальона лейтенант рассказал мне о назначении подвижных штурмовых групп.
— В них подбираются самые отчаянные и крепкие люди…
— Понятно, — ответил я, — один из таких вот только сейчас собирался обрезать мне крылья.
— Не обижайся на него, это хороший бронебойщик, — успокоил меня лейтенант.
— Ну а зачем вызывают меня в штаб батальона? — спросил я.
— Сейчас увидишь. Комбат велел позвать тебя: пусть, говорит, посмотрит Зайцев, какие у него снайперы ротозеи.
В блиндаже штаба батальона шел допрос пленного, которого взял капитан Краснов.
Здоровенный ефрейтор просил капитана не расстреливать его, так как он знает очень много и все расскажет в штабе, но не здесь.
Допрос закончился, и мне удалось узнать подробности о том, как был взят пленный.
Еще позавчера капитан Краснов узнал от разведчиков о расположении немецкой противотанковой батареи и решил проверить, или, точнее, воочию убедиться, правильно ли докладывают разведчики.
Вылазка была продумана хорошо, до малейших деталей.
Взяв с собой двух крепких минометчиков, капитан облачился в маскхалат такого же цвета, как у немцев, через плечо перекинул ремень телефонного аппарата, повесил на шею автомат немецкого образца, даже сбоку гранаты болтались с длинными рукоятками. Судя по всему, капитан — любитель острых ощущений — на зтот раз не без риска решил испытать свою фортуну: он прошел со своими помощниками в немецкой форме незамеченным на нашем участке, перебрался через передний край, миновал заминированные участки на нейтральной и оказался в расположении противника. Под руку попался телефонный провод, по которому смельчаки решили пробраться к командному пункту батареи противника. Вскоре они встретили немецкого телефониста, который стал жаловаться, что его измучили порывы на линии, нет покоя ни днем ни ночью, командир батареи смотрит на него как на ишака…
— Сейчас мы тебе поможем, — сказал Краснов, зная немножко немецкий язык.
— Вы серб? — насторожился телефонист.
— Да, серб, — ответил Краснов и тут же понял, что дальше продвигаться — неоправданный риск: опознают.
Пришлось стукнуть телефониста по затылку, заткнуть ему рот перчаткой и волочиться с ним обратно.
— Как же все–таки вы пробрались незамеченными по нашему участку? — спросил я капитана.
Тот улыбнулся и задумчиво ответил:
— Не удивляйся: когда рыбак видит, что поплавок его удочки запрыгал — клюет крупный лещ, — у этого рыбака можно на спине рисовать чертиков, и он не заметит. Психологический расчет. Это тебе надо учесть, и не ругай напрасно своих снайперов, лучше учи их осмотрительности.
Мне осталось сказать только одно слово:
— Спасибо!
Да, в снайперском деле нельзя не учитывать то, что называется психологией поиска важной цели. Увлечешься, захватит тебя азарт борьбы с коварным, хитрым снайпером, и не замечаешь, что делается справа, слева и за спиной. Теряется осмотрительность. Хороший урок преподал мне капитан Краснов. Об этом надо крепко подумать.