Глава 13. РАКЕТЫ

Глава 13. РАКЕТЫ

Отупляющий грохот мин и снарядов оборвался так внезапно, что лейтенант не поверил тишине. Он несколько раз встряхнул головой, проверяя, не контузило ли его. Нет, взрывов тоже не было видно. Неподалеку осторожно завозились два солдата, забившиеся во время обстрела в каменную нишу под стенкой. Когда они вылезли из нее, лейтенант поразился, как в такой крохотной выбоинке могли уместиться двое.

Раз обстрел кончился, значит сейчас начнется атака егерей. Прихрамывая, лейтенант заторопился на левый край.

Кумарбеков был жив. Сняв с черноволосой, давно не стриженной головы пилотку, он обмахивал ею землю с пулемета. На кожухе блестели царапины от осколков.

— Жив, Усен? — Дремов толкнул пулеметчика кулаком в бок. — Цел пулемет?

Кумарбеков повернул круглое лицо и при виде лейтенанта раздвинул губы в улыбке. Но глаза у него было тоскливые и усталые. Улыбка не получилась. Она вышла кривой и вымученной.

— Цел «максимка», — ответил Кумарбеков и выкатил пулемет повыше, укрепив колеса на уступчике. Потом вставил новую ленту, оттащил под скалу второго номера, убитого во время обстрела, и лег за пулемет.

«Ничего его не берет», — удивился Дремов, мельком оглядев Кумарбекова. Тот и впрямь был какой–то заколдованный. За время обстрела его и не царапнуло.

Шовкун, у которого на каске прибавились еще две вмятины, хмуро пристраивался с винтовкой неподалеку от пулеметчика.

— Вон в тех камнях окопались, — сказал старшина, когда Дремов подошел к нему. — Скоро кинутся…

Лейтенант поглядел на груду валунов. Туда, куда он собирался пройти, если бы сержант Кононов проник в тыл к немцам. До валунов была сотня метров. Егеря, наверное, выпрыгнут на склон с обеих сторон осыпи. Надо сразу ударить по ним из пулеметов.

Атака егерей не пугала Дремова. По сравнению с адом взрывов, от которых и сейчас еще звенело в ушах, атака представлялась ему какой–то детской войной в солдатики. Немцев можно встретить огнем, можно бить из пулеметов, бросать гранаты. С ними можно драться, кричать, видеть, как они падают после выстрелов. С ними рота будет сейчас на равных.

Дремов торопливо пошел по расселине, пересчитывая солдат. Потери были не очень большие. Многих ранило осколками. Их перевязывали товарищи. Раненые сидели с неподвижными, будто окоченевшими, лицами. Они понимали, что уйти некуда, что им надо будет брать винтовки и вместе со всеми ложиться в цепь. Дремов насчитал уже семнадцать человек. За поворотом он вдруг остановился, увидев Гаранина. Тот ел сухари. Держал в кулаке большой с подпалинкой сухарь и откусывал. Сначала глаза примеривались, где куснуть, потом он наклонял лицо со впалыми щеками и отхватывал очередной кусок. Затем, энергично двигая челюстями, дробил кусок зубами, проглатывал и снова кусал.

— Проголодался? — удивленно спросил Дремов.

— Нет, про запас, — коротко ответил Гаранин, кинув на лейтенанта недружелюбный взгляд. — На случай, чтобы немцам не досталось.

— И то верно, — сказал лейтенант, ощупывая глазами как–то странно настороженную фигуру солдата, всегда такого старательного, покладистого; костистые, с острыми мослами на суставах пальцы Гаранина вытащили из кармана новый сухарь. — Чей это мешок валяется?

— Зеленцова, — равнодушно ответил Гаранин и нехотя добавил: — Убитый он, вон за камнем лежит.

Лейтенант повернул голову и снова увидел Зеленцова. Тот лежал вдоль гранитной стенки, неправдоподобно короткий. Разодранная пола шинели плавала в лужице крови. Возле Зеленцова стояли оторванные ноги. Рядышком, ботинок к ботинку. Ноги с сильными икрами, низко схваченные обмотками. Человек лежал, а ноги стояли. Какая–то муть вдруг подкатила к горлу Дремова. Он пошатнулся, ухватился за выступ скалы, но справился с собой.

Гаранин громко хрустел сухарем. Дремов подумал, как тот может сейчас есть, как ему сухари в глотку лезут. Он яростно взглянул на Гаранина. Сволочь ненасытная, скотина! И не подавится…

Гаранин перехватил взгляд лейтенанта, но не оробел, как обычно. Он доел сухарь, кинул в рот крошки с ладони и неторопливо объяснил:

— Это я ноги Зеленцова к стенке поставил… Ходить они мешаются. Два раза о них споткнулся.

Дремов стиснул зубы и повернулся спиной к Гаранину. Значит, этот будет восемнадцатый. Шайтанов и Самотоев с пулеметом — двадцать, и он сам, лейтенант Дремов. Итого двадцать один. «Очко, — вздохнул Дремов. — Счастливое число в картах».

Возле ручного пулемета лежал Самотоев. Шайтанов обматывал его голову неправдоподобно белым бинтом. На марле краснела кровь.

— Царапнуло малость Степку, — почему–то смутившись, сказал Шайтанов. Вроде он был виноват в том, что Самотоева задело осколком. — По самой маковке угодило… Ничего, у него голова крепкая… Пустяковое вроде дело, а кровь глаза заливает.

— Так бы засохло, — отозвался Самотоев. Скосив глаза, он наблюдал, как сильные пальцы Шайтанова мотают бинт. — Ты, Василий, егерей не проморгай…

— Идут! — крикнул Дремов, выглянув из–за камня. — К пулемету, быстро!

Шайтанов подоткнул под повязку остаток бинта и лег за пулемет. Самотоев подтянул к себе винтовку.

— Замотал башку, теперь меня за километр видно, — сказал он Шайтанову и щелкнул затвором.

Егеря один за другим выползали из–за валунов, собираясь в цепочку. Те, что уже лежали на склоне, непрерывно строчили из автоматов. Строчили наугад, задирая в небо стволы. Дремов понял, что стреляют егеря для смелости.

Когда цепочка встала и кинулась бежать, зло заработал ручной пулемет. На левом фланге тотчас же отозвался Кумарбеков.

— Бей, Шайтанов! — кричал Дремов, хотя пулеметчик, меняя диски, выпускал очередь за очередью. — Бей их! Не подпускай близко! Не подпускай!

Дремов лег рядом с Самотоевым и стал стрелять из автомата по набегающей цепи егерей. Жал спуск до тех пор, пока не кончился магазин. Стрелял, кричал и ругался.

Резко хлопали винтовочные выстрелы. В бегущей цепочке егерей одна за другой валились фигурки.

«Сейчас залягут… Кишка тонка у них на пулеметы бегать», — злорадно подумал Дремов, высмотрев наметанным глазом, как цепочка стала рваться, растерянно сбиваться в кучки.

Он прицелился в длинноногого немца, который бежал крайним, и дал короткую очередь. Тот плюхнулся на землю. За ним стали ложиться остальные. Теперь к щели бежало только трое. Бежали, не скрываясь, что–то орали и наугад били из автоматов. Очередь Шайтанова срезала их, как коса пучок осоки. Длинноногого немца Дремов пригвоздил к камням. Остальные попятились и уползли за валуны.

— Опять побегут, товарищ лейтенант, — уверенно сказал Шайтанов. — Здорово они рассердились… Свернул бы ты, Степа, цигарку. Может, перекурить успеем.

Дремов перезарядил автомат и крикнул по цепи, вызывая к себе старшину.

Надо было решать. Второй атаки егерей лейтенант не боялся, но нового обстрела роте не выдержать. Он был уверен, что сигнал об отходе — две белые ракеты — все просмотрели. Тем более что о нем знали только лейтенант и командиры взводов. Неужели не догадаются повторить ракеты? Ведь с наблюдательного пункта батальона видно, как они отбили атаку егерей. Значит, ясно, что рота еще не уничтожена. Почему же не повторяют сигнал?

Часы стояли, и лейтенант не знал, что с той минуты, как рота укрылась в щели, прошло всего–навсего полчаса. Не знал, что белые ракеты, разрешающие отход, еще не взлетали в небо.

Когда была отбита атака егерей, подполковник Самсонов поинтересовался у артиллерийских разведчиков, как идут дела.

— Две батареи полковых минометов и одна гаубичная, — доложил ему капитан с нарядными пушечками на петлицах. — Еще должны быть…

— Должны, — согласился Самсонов и сказал Шарову: — Придется Дремову еще в щелке посидеть. Слыхал, что артиллерия говорит?

— Слышал, — ответил Шаров. Он теперь молча смотрел в бинокль. Похоже, что комбат смирился с потерей лучшей роты, а может, понял, что подполковника не переубедишь никакими доводами. — Будут сидеть, раз надо.

Дремов думал об отходе. Он не мог представить, что рота погибнет после всего, что вынесла. Вынесла и уцелела. Подошел Шовкун.

— Как уходить будем, старшина? — спросил его лейтенант.

— Ракеты были? — оживился Шовкун.

— Не видел. Думаю, просмотрели мы их… Повторить должны. Не в ракетах дело. Как выберемся?

— Только по лощине, — быстро ответил старшина. Дремов догадался, что Шовкун уже думал об отходе. Думал, как спасти роту.

— Мины там, — сказал лейтенант. — Минное поле, а саперы наши приказали долго жить. Никого на развод не оставили.

— Не оставили, — подтвердил Шовкун и поскреб под каской пальцем.

Из трех саперов один подорвался на мине. Тот, который проводил роту через спираль Вруно. Сержант с фиолетовыми треугольничками и его напарник замешкались, когда ударили на склоне пулеметы. Так они и упали рядом, срезанные одной очередью.

— В самый раз сейчас проход по лощинке сделать, — сказал Дремов.

Шовкун согласился с лейтенантом и, помолчав, добавил:

— Я пойду… Може, зроблю…

Лейтенант облегченно вздохнул. Хорошо, что Шовкун сам вызвался делать проход в минном поле. Трудно было бы Дремову приказать старшине делать проход. Но послать больше было некого. Жаль, что рота остается без снайпера, но другого выхода нет. Шовкун, как и другие, не умел обезвреживать мины, но все–таки его можно было послать на такое дело. Если он не сумеет, значит роте по лощинке не пройти.

— Разрешите идти, товарищ лейтенант? — спросил Шовкун.

— Погоди, — ответил Дремов, — сейчас егеря поднимутся, тогда и кидайся через бугорок. В суматохе проскочишь.

Шовкун кивнул и поменялся винтовками с Самотоевым.

— Гляди «оптику» о камень не стукни, — сказал он. — Чтобы цела была, стребую.

— Пройди, Шовкун, — неожиданно попросил Дремов, ухватив старшину за отворот шинели. — Пройди, а то всем будет крышка. Слышишь, старшина?

Голос лейтенанта неожиданно сорвался на крик. Шовкун взглянул на Дремова и только тут заметил, как глубоко ввалились у лейтенанта сухие глаза, как мелко дергается возле рта какой–то живчик.

«Не дюже ты гарний, лейтенант, стал», — ласково подумал старшина. И отвернулся, чтобы Дремов ненароком не прочитал его мысли.

— Опять пошли! — крикнул Шайтанов и без команды стал бить короткими прицельными очередями.

Дремов подтолкнул Шовкуна. Тот пригнулся и прыжком перемахнул открытый бугорок. Сухой, маленький, упруго подобранный в каждом движении, он мелькнул так быстро, что даже Дремов подумал, не привиделось ли ему.

Лейтенант оттянул затвор автомата и поудобнее раскинул локти. Теперь надо было стрелять и ждать. Ждать, когда в небе появятся ракеты, когда Шовкун доложит, что в минном поле сделан проход. Ждать, когда будет отбита атака. Ждать, когда начнется обстрел. Но что будет раньше, Дремов не знал.

Шовкун полз вниз по лощине. Метров через двадцать он встретил первую мину. Рука, осторожно протянутая по щебенке, вдруг почувствовала прикосновение острого, металлического. Шовкун весь сжался, ожидая взрыва. Но взрыва не было. Он осторожно приподнял голову и увидел в полуметре перед собой едва приметное возвышеньице на щебенке. Старшина принялся внимательно рассматривать его. Внешне оно не отличалось от обычных неровностей. Та же красновато–серая, еле приметная вздыбленность, плотно утрамбованный щебень, притрушенный гниющими листьями, стебельками травы. Сбоку лежали несколько сухих прутиков и клочья ягеля. Только внимательно приглядевшись, можно было обнаружить, как из щебенки высовываются несколько тонких проволочек. Наступи на них — и ахнет взрыв.

«Попрыгунья», — догадался старшина. Так солдаты называли противопехотные немецкие мины, которые перед взрывом подскакивали в воздух на метр–полтора и затем уже рвались.

Напрягая память, старшина пытался вспомнить плакат со схемой устройства такой мины. Однажды его приносили саперы из батальона и показывали солдатам. Тогда их никто не слушал. Кто дремал, кто курил, кто перешептывался с приятелем. Старшина тоже не слушал, он делил сухой паек по взводам. Много бы сейчас он дал, чтобы иметь схему.

Мину надо вытащить, а он толком даже не знает, где у нее взрыватель.

«Ничего, соображу», — решил старшина и осторожно стал раскидывать щебенку возле мины. Лишь бы не тронуть «усиков». Если по бокам мина засыпана камешками и поставлена на камешки, значит она не взорвется и от прикосновения ладоней. Только не тронуть «усики».

Старшина разрыл щебенку, обнажив металлический стакан мины. «Усики», с которых он осторожно сдул пыль, выступали из возвышения на теле мины, прикрытого дюралевым колпачком. Наверное, там был. взрыватель, но как его обезвредить, старшина не знал. Он вспомнил, как саперы что–то быстро и коротко выдергивали и смело откидывали обезвреженную мину. Но что они выдергивали, в какую сторону дергали, старшина не представлял.

«Дернешь еще не то», — опасливо подумал он и решил, что дергать ничего не будет.

Пальцы проворно выкидывали щебенку, подрываясь под мину. Теперь ее уже можно было взять в ладони и кинуть в сторону. Пусть без вреда взорвется где–нибудь за камнем.

Шовкун вздохнул, поглядел на мину и протянул к ней руки. Низко нагнувшись к земле, так, что из–под каски видны были только одни глаза, он приближал к металлическому стакану жесткие, с царапинами и мозолями ладони. Сейчас он прикоснется к мине, стронет ее с места, и грохнет взрыв. Голова у него прикрыта каской, значит осколки ударят по спине. Может быть, и не убьют, такая мина лежачего задевает меньше. Она поражает, когда человек стоит.

Но руки взрывом оторвет, обе руки по локоть. Старшина смотрел на руки и представлял, как сейчас, стоит ему шевельнуть мину, раздастся взрыв, глухой удар, острая боль, и вместо рук он увидит окровавленные культи. Как жить он будет без рук, что делать? На комбайне уже не сможет работать, на трактор тоже не сядет. Мать, сестренок кто кормить будет, какая дивчина из Яблоневки, родного полтавского села, согласится кохать безрукого?..

Вдруг накатила та знакомая ярость, которой уже побаивался Шовкун. «Дивчина из Яблоневки», — мысленно передразнил он себя и подумал, есть ли вообще на свете та Яблоневка. Еще в середине августа немцы захватили его края, и с тех пор он о них ничего не знал. Может, и хата спалена, может, вишенник за плетнем измяли гусеницы танков, может, убежала мать с малыми сестренками куда глаза глядят, а дивчина, которая кохала бы Тараса Шовкуна, лежит на земле, уткнув в небо незрячие глаза.

Старшина стиснул зубы и решительно вынул мину из гнезда. Взрыва не было. Мина качалась, схваченная ладонями, и над ней, как усы у рассвирепевшего кота, топорщились тонкие проволочки. «Попалась, сучка», — злорадно сказал Шовкуи и откинул мину далеко за камни. Там сразу грохнул взрыв.

Шовкун провел рукой по потному лицу и взглянул на небо. Солнце еще. невысоко поднялось над сопками, значит, все еще было утро. Часов восемь, не больше. Казалось, что с тех пор, как началась атака, прошла целая вечность, жизнь. Казалось, все двадцать шесть лет, которые прошел старшина Шовкун, были без остатка наполнены воем мин, скрежетом осколков, полыханием разрывов на камнях и дробными очередями пулеметов. Шовкун удивился, увидев неторопливо поднимающееся солнце. Выходит, и часа не прошло с тех пор, как рота сидит в щели. Всего один–единственный час…

Со следующей миной Шовкун справился быстрее, а потом пошло совсем хорошо. Он осторожно полз по лощине, зорко вглядываясь в каждый сантиметр земли. Недаром он воевал со снайперской винтовкой. Его глаза, взгляд которых был теперь до предела обострен, не пропустили ни одной предательской проволочки.

Лощина становилась шире. Щебенка кончилась, началась рыжая трава, в которой проволочки высматривать было труднее. Затем стали попадаться кочки, сырой торф, покрытый мягким, как губка, мхом, и редкие кустики ивняка.

Шовкун полз, стараясь делать однообразные и ритмичные движения. Глаза просматривали землю, протянутая рука осторожно ощупывала все неровности, раздвигала осоку, обшаривала каждый бугорок. Потом медленно подтягивалось тело.

Опасность пришла, откуда он не ждал. Стали мерзнуть руки. В спутанной траве, под кочками, у корней осоки все чаще и чаще попадались крошечные лужицы холодной воды, а кое–где и льдинки, оставшиеся от ночного заморозка. Руки сначала покраснели, потом стали коченеть. Пальцы сгибались плохо, начали терять чувствительность. Шовкуну приходилось все чаще и чаще останавливаться и отогревать руки. Он засовывал их на грудь под гимнастерку, дул на них, клал в рот, разминал, восстанавливая кровообращение.

Но с каждым разом это помогало все меньше и меньше. Вдобавок озноб начал расходиться и по телу. Шинель промокла насквозь. Стоило старшине остановиться, как ледяные иголочки впивались в плечи, в спину, в грудь.

И вот случилось так, что рука пропустила мину. Приготовившись сделать очередной рывок, старшина вдруг увидел почти под подбородком какие–то непривычно тонкие волоски. Он сначала не сообразил и уже хотел кинуть на них тело. Но в последнее мгновение оцепенел. Это была мина. Стоило его груди коснуться волоска, тоненького крошечного волоска — и ахнул бы взрыв.

Старшина инстинктивно попятился и, вытащив мину, несколько минут лежал без движения. Ждал, чтобы хоть немножко успокоилось колотившееся сердце, прошла дрожь в плечах.

Он пополз медленнее, теперь уже не надеясь на руки. У него остались только глаза. Озноб прошибал насквозь, сковывал движения, притуплял волю.

Но глаза были начеку. Они заметили косой срез у основания кочки. От среза тянулась к другой кочке проволочка. Пальцы механически хотели ее убрать, так, как убирали длинные стебли вороничника, но глаза остановили бездумное движение рук.

«Мина», — догадался Шовкун и принялся внимательно разглядывать кочку. Судя по величине среза, замаскированного травой, мина эта была крупнее, чем «попрыгунья». Проволочка тянулась к соседней кочке, на которой тоже можно угадать срез. Хитро придумано, будешь вытаскивать одну, взорвется другая. Две сразу одному не вытащить. Да и как ее вытаскивать, черт знает. «Усиков» у мины не было. Только тонкая, туго натянутая проволочка. К «попрыгуньям» он уже приспособился, а тут…

Шовкун беспокойно оглянулся по сторонам. Может, эту хитрую штучку просто обойти. Нет, на кочках справа и слева тоже угадывалось прикосновение человеческих рук. «Там мины», — тоскливо подумал Шовкун.

Зябкая дрожь била тело. Невыносимо мерз затылок, пальцами ног Шовкун уже не мог пошевелить.

Он лежал и думал, как справиться с миной, а время шло. Минута за минутой. Оранжевое солнце не спеша взбиралось по небу.

Пальба позади смолкла. «Отбили егерей», — подумал Шовкун и тут же услышал орудийные выстрелы и противный сверлящий звук снарядов и мин.

Значит, снова начался обстрел щели. Это было хуже, чем десять атак автоматчиков.

«Пройти, пройти!» — сверлило в голове Шовкуна. Стучала в висках взбудораженная кровь, и ярость снова подкатила к горлу. Пройти!

Шовкун отполз назад и оказался возле большой кочки. Негнущимися, окоченевшими пальцами он отодрал кусок торфа и заполз за кочку. Потом бросил торф туда, где тянулась хитрая, еле заметная проволочка. И припал к земле, сжавшись в комок.

Тяжело ударил взрыв. В воздухе взвизгнули осколки. Что–то звякнуло по каске. Старшину с головы до ног закидало торфяной грязью, мусором, клочьями выдранной осоки.

Там, где были мины, темнели две большие воронки. Тянуло кислым дымком.

Шовкун пополз вперед. Взорвал еще две мины и, оглушенный, измазанный торфом, в разодранной шинели, добрался до откоса.

Проход через минное поле был сделан.