Глава 19. ЛИСТЬЯ НА СКАЛАХ

Глава 19. ЛИСТЬЯ НА СКАЛАХ

Молоденькая военфельдшер охнула, когда Кононов и Самотоев принесли Орехова на перевязочный пункт.

Тот лежал без сознания, вытянувшись на носилках. Лицо было в кровоподтеках, затянутых коростами. Глаза были закрыты, на веках проступала сеточка вен. Левая нога, багровая и толстая, торчала из обрезанной по колено штанины. Ниже

колена темнела кровяная повязка, сделанная из полотенца. Ботинок, из которого выбивалась изодранная портянка, казался маленьким для такой распухшей ноги. Шинель была густо заляпана торфяной грязью. Возле кармана на сером сукне расползся кровяной круг с крошечной, едва заметной дырочкой посредине.

Военфельдшер с хрустом разрезала полотенце. Под ним ока–вался бинт из индивидуального пакета.

— Шприц! — скомандовала она.

После укола в руку Орехов очнулся. С минуту он следил за тем, как пальцы военфельдшера обматывают ногу свежим бинтом. Потом приподнялся, схватил ее за рукав и сказал:

— Доктор, я убил его… Убил!

— Молчите, больной. — Военфельдшер хотела освободить рукав, но грязные пальцы Орехова с силой держали его. — Помогите, сержант, — сказала она Кононову.

Сержант торопливо притушил цигарку и подошел к носилкам. Увидев его, Орехов слабо улыбнулся и отпустил рукав военфельдшера.

— Убил я его, дядя Иван, — снова сказал он.

— Кого убил, Коля? — спросил сержант, придерживая ладонью голову Орехова. — Кого?

— Автоматчика, — выдохнул тот. — Добить он меня хотел… Рота где?

— Взяли Горелую, — сказал сержант. — Вчера взяли. И шоссе теперь наше… Роту во второй эшелон отвели. Сегодня, когда отходили, мы тебя у озера нашли… Как ты там оказался, как болото прошел? Ведь тебя позавчерась ранили. Где ты два дня был?.. Где был, Коля? — опять спросил сержант.

Орехов прикрыл глаза и как–то сразу обмяк. В голове отрывочными, бессвязными картинами, словно кое–как склеенные кадры киноленты, проходили эти два страшных дня.

Когда рота Дремова, наступавшая по знакомой лощинке на Горелую, добралась уже до седловины, где находились доты с крупнокалиберными пулеметами, Орехова тупо ткнуло в ногу чем–то горячим. Боль была мгновенной, нога потеплела и перестала слушаться. Будто на бегу Николаю подставили подножку. Он мягко свалился на землю и увидел, что обмотка набухает кровью.

«Ранен», — понял Николай. Он заполз за камень и принялся разматывать обмотку. Острая боль остановила его. Сдерживаясь, чтобы не застонать, Николай вытащил нож и разрезал обмотку, чиркнул по штанине и оголил ногу. Ниже колена в трех местах сочилась неправдоподобно красная кровь. «Очередь», — догадался Николай и с треском разорвал индивидуальный пакет.

Тут к нему подбежал Самотоев, заметивший, что Николай упал.

— Задело? — спросил он и потискал ногу твердыми пальцами. — Хорошо, что навылет. Как бьют, сволочи! Сам забинтуешь?..

Николай кивнул.

— Потом сползай вниз, — сказал ему ефрейтор. — Здесь под горку… Санитаров не жди. Леший их теперь найдет, санитаров… Вон опять сбоку заходят…

Самотоев поправил лямку брезентовой сумки, для чего–то хлопнул Николая по спине и уполз вверх догонять Шайтанова.

Кровь быстро окрасила повязку, просочилась и закапала на камни. Тогда Орехов вытащил из мешка полотенце и, охая при каждом прикосновении, намотал его поверх бинта.

Потом пополз вниз по лощинке, старательно оберегая «т нечаянного удара раненую ногу. Позади на мху, на валунах, на кочках оставались багровые мазки.

Стрельба то затихала, то внезапно вспыхивала. На склоне рвались мины и снаряды. На краю лощины, по которой пробирался Николай, внезапно появились егеря. Они рассыпались цепочкой и принялись оглушительно строчить из автоматов.

Орехов юркнул за кочки и стал круто забирать влево. Потом забился в какую–то расселину и решил переждать, пока стихнут в лощине автоматные очереди. Он лежал, наверное, с полчаса, но стрельба не замолкала. «Нет, здесь нельзя оставаться», — ” тревожно подумал Орехов и пополз прочь от выстрелов по склону. Спустился с какого–то обрыва и оказался перед осыпью валунов.

Нога онемела, стала тяжелой. Полотенце краснело, как кумач. Боль становилась все сильнее и сильнее, будто огонек, зажженный пулями в ноге, настойчиво и упорно разгорался…

Осыпь уходила вниз. Раза два он пытался перебраться через гряду камней, но нога застревала между валунами, руки срывались с мокрого гранита.

Почему–то стала кружиться голова, во рту появился металлический привкус. Орехов то и дело сплевывал слюну, но противный привкус не исчезал. Потом стали сохнуть губы…

Он полз и полз, волоча за собой непослушную ногу. Полз бесконечно долго, и никто не попадался ему на пути. Стрельба стала глуше. Может, она удалилась, или уши не могли, как раньше, чутко улавливать ее. Огонь от ноги поднялся к пояснице, и теперь при каждом движении Николай невероятными усилиями сдерживал стоны.

Каменная осыпь не кончалась.

Перед лицом оказалась выбоинка в граните, наполненная водой. Николай приник к ней и пил долго и жадно. Металлический привкус во рту исчез, но навалилась такая сонливость, что он едва нашел силы, чтобы забраться в нору под валунами.

Так кончился первый день.

Очнулся Орехов от нестерпимой боли. Видно, в забытьи он повернулся и ударил о камни ногу. Тело дрожало от озноба. Уже занимался осенний рассвет. Каменная нора вдруг показалась Николаю склепом. Неловко пятясь, он выполз из–под валунов.

Выбоинка, где он вчера пил воду, была затянута прозрачным ледком. Николай разбил его кулаком и пил, пока от холода не заломило зубы. Потом огляделся вокруг. Слева сквозь клочья тумана проблескивала вода. Там было озеро. Осыпь уходила к нему. Значит, вчера она увела его в сторону. Надо было поворачивать обратно и выбираться к той лощине, по которой наступал батальон. В лощине он встретит своих, встретит санитаров…

На вершине Горелой сопки грохотала стрельба. Орехов понял, что там все еще дерутся за доты.

Ползти было трудно. Видно, он потерял много крови. Через каждый десяток метров он останавливался и лежал, раскинув руки. Жадно, как рыба, выброшенная на берег, глотал воздух и ждал, пока успокоится яростный стук сердца. Потом снова полз очередной десяток метров, огибал валуны, перебирался через расселины.

Нога тащилась позади, распухшая и чужая. Боли теперь Николай почти не ощущал. Просто нога ему мешала ползти.

Короткая автоматная очередь прошла возле головы. В щеку колко ударило гранитными брызгами. Николай инстинктивно оттолкнулся и покатился вниз.

Метрах в двадцати выше по склону из–за камней выглянула голова в темно–зеленой пилотке. Это был егерь, отбившийся ночью от группы автоматчиков, которая пыталась зайти во фланг батальону, но нарвалась на пулеметы и рассеялась по сопке. Увидев, что после выстрела русский скатился вниз, егерь довольно хмыкнул и снова спрятался за камень.

Орехов лежал под выступом, с которого он напоследок упал, и боялся пошевелиться. Во второй раз немец не промахнется. «Добить хотел, — тоскливо думал он. — Добить…» Раненого добить. Пристрелить беспомощного человека… С каждой минутой его все больше и больше ошеломляла тупая, невиданная жестокость, с которой он столкнулся лицом к лицу.

Ведь он и так еле полз, а его хотели добить. Эта мысль металась в голове все больше и больше, вытесняя остальные. Она клокотала, как поток воды, размывающий плотину, подминала все под себя…

Страшная ярость вдруг захватила Орехова. Разве можно стрелять в того, кто и так еле жив?.. Бить лежачего… Это же подлость! И она ходит по земле с автоматом.

Пришло неправдоподобное, невероятное решение. Он должен убить того, кто стрелял. Убить так, как убивают взбесившуюся собаку, как акулу, повадившуюся на рыбную тоню.

Орехов вытер рукавом кровь с лица, стиснул зубы и пополз между кочек вдоль склона. Когда болотце кончилось, он оказался за грудой камней. Там он передохнул и полез вверх.

Это было трудно. При каждом усилии огонь, растекающийся от ран, опалял тело. Руки дрожали от напряжения, пальцы разжимались. Нога то и дело стукалась о камни, и казалось, уже не найдется сил для следующего движения. Но он упрямо забирался вверх по склону, отдаваясь той ярости, которая без остатка подчинила его, которая требовала, заставляла двигаться. Притаившись в зарослях березок, Орехов долго ждал, пока егерь выдаст себя.

Орехов дождался. Егерь снова выглянул из–за камней и перебежал в расселину. Николаю теперь были видны край его пилотки с суконными отворотами и кусочек плеча, прикрытый пятнистой, как змеиная шкура, плащ–палаткой.

Николай потряс головой, чтобы прогнать сонливость, и стал прицеливаться. Руки дрожали. Черный столбик мушки прыгал из стороны в сторону и никак не хотел останавливаться в прорези прицельной рамки. Орехову вдруг стало страшно. Бели он промахнется, егерь уйдет. Уйти не должен, он не может упустить его. Если уйдет, придется снова ползти за ним. На это уже не будет сил…

Егерь был перед ним как на ладони. Орехов видел его спину, его угловатые плечи. Видел розовые уши, оттопыренные пилоткой, плоский затылок и шею с ямочкой посредине, заросшую светлыми волосами. Видел грязное пятно на штанине под правым коленом. Он подумал, что егерь давно не подстригался, и поймал плоский затылок на мушку.

Тут ему неудержимо захотелось, чтобы егерь обернулся и увидел свою смерть. Увидел силу, которая заставила израненного, еле живого солдата забраться на скалы и поймать его в беспощадную прорезь винтовочного прицела. Может быть, тогда он понял бы, что ждало его здесь, в пустых холодных сопках…

После выстрела голова егеря безвольно ткнулась в камни. На затылке растекалось розовое пятно. Орехов понял, что убил. Но, разряжая ярость, он стрелял до тех пор, пока не кончилась обойма. Потом потерял сознание…

Дальше он помнил плохо. Полз куда–то, свалился со скалы… Лежал в расселине и думал, что не вылезет наверх. Застрял в торфяной луже, и грязь стала засасывать его… На болоте рядом с ним плеснул взрыв, и его кольнуло в поясницу… Был ручей с бездонной ледяной водой, которая, как кисель, забивала рот… Потом воспоминания обрывались.

— Вот какая у тебя карусель получилась, — сказал Кононов, выслушав бессвязный рассказ Николая. — Мы вчера прибежали сюда, на пункт, а тебя нет. Степан мне говорит, что ты вниз уполз. Наверно, говорит, сил не хватило. Мы и кинулись тебя искать. Сначала по горе ходили, а потом Степан надоумил у озера посмотреть. Там и нашли.

К Орехову подошел Самотоев.

— Ты теперь, Коля, не бойся, — басом сказал он. — Раз к докторам попал, они вылечат.

— Вылечат, — подтвердил Кононов. — Такое ты осилил, Николаха, что теперь тебе все пустяковинкой покажется.

— Спасибо, дядя Иван, — тихо, словно засыпая, ответил Николай. — Самотоев меня просил… о матери… Я написал нашим…

Потом он вздохнул и, видно, снова впал в забытье.

К носилкам подошла военфельдшер и приложила ко лбу Орехова узкую девичью руку. Ногти на пальцах были розовые, аккуратно подстриженные.

— Кончайте, товарищи, — сказала она. — Больного будем готовить к эвакуации.

Кононов тронул ее за рукав и заглянул в глаза.

— Выживет? — спросил он.

Военфельдшер сняла руку со лба Орехова, отвернулась и глухо ответила:

— Не знаю… Большая потеря крови, раны загрязнены… Осколочное на пояснице… Не знаю.

— Постарайтесь, голубушка, — просительно сказал Кононов и погладил рукав ее шинели. — Один он у батьки, одинешенек. Постарайтесь, добрый человек…

— От всей роты просим, — поддержал сержанта Самотоев. — Наш парень… Земляки мы все. Может, вам помощь какая нужна? Крови ему перелить или мясные консервы, так мы охотно…

Военфельдшер печально улыбнулась.

— Какие уж тут консервы… — сказала она. — Идите, мы сделаем все, что можно.

Кононов и Самотоев пошли к штабу батальона, возле которого расположились отведенные во второй эшелон стрелковые роты. В роте Дремова после штурма Горелой осталось восемь человек.

Сопка Горелая была взята, но на отдельных участках шоссе, ведущее в тыл, еще простреливалось немецкими батареями. Раненых с перевязочного пункта, выдвинутого вперед за наступающими батальонами, вывозили на подводах, которые доставляли боеприпасы и питание.

Ездовые один за другим подкатывали к перевязочному пункту и, громко тпрукнув лошадям, останавливались в укрытии за скалой.

У ездовых были винтовки, противогазы через плечо и подсумки на поясах. Но обликом, ухватками, неторопливыми движениями они смахивали на колхозных подводчиков, собравшихся на полевом стане.

Низенький, с рябинками на скуластом лице ездовой спрыгнул с передка и озабоченно обошел повозку. Постучал ботинком по спицам колес и проверил крепление дышла. Потом подошел к лошадям, потрепал их потные холки и разломил на кусочки сухарь.

— Заморились, трудяги, — сказал он, поднося кусочки к мягким губам лошадей. Те вытягивали шеи и степенно брали с ладони сухари. — Тоже воевать несладко…

Он расстелил на повозке сено и, услышав выкрик «Следующий!», подкатил к перевязочному пункту.

Орехова уложили в задок окованной железом повозки. Рядом с ним поместили лейтенанта–артиллериста с головой, замотанной бинтом. В бинтах оставалась только узкая щелка, в которой жарко блестел глаз с красным белком. В ноги посадили двух ходячих. У одного из них была на перевязи рука, второй выставлял из–под шинели перебинтованное плечо, с которого свисал разрезанный до обшлага рукав гимнастерки в пятнах засохшей крови.

Позади на повозке примостился санитар. Он взял в ладони забинтованную голову лейтенанта и строго сказал ездовому:

— Трогай! Поменьше тряси, не дрова везешь. У людей и так душа еле держится…

— Я, что ли, трясу? — обиделся ездовой, перебирая вожжи. — Как начнут из минометов хлопать, по такой дороге и у здорового душа выпадет… «Не тряси» — легко сказать… Ну, работяги! Ну, милые!

Лошади дружно тронули и вывезли повозку на шоссе. Тарахтение тупой болью передалось раненым. Они беспокойно зашевелились, стараясь приподняться, расположиться поудобнее, уберечь раны от натужной тряски. Николай, переворачиваясь на правый бок, нечаянно задел раненую руку низкорослого солдата. Тот охнул и сказал просящим голосом:

— Не хватайтесь, братцы… Друг за дружку хоть не хватайтесь.

Но тут его качнуло, и он стукнул ботинком раненого лейтенанта. Дорога сделала заворот. Скалы расступились, и показалась широкая лощина. Ездовой беспокойно шевельнулся, подобрал вожжи и выхватил из–под сиденья кнут.

— Мины он здесь, зараза, кидает, — сказал он санитару. — Ты держи ребят, тряско будет, воронка на воронке от этих мин. Не дорога, а одно название… Чего уставился, крепче ребят держи!

В воздухе нарастал скрипучий вой.

Ездовой изо всех сил хлестнул лошадей кнутом. Раз, другой, потом еще ловчей. С подтягом, под булькающие животы.

— Лети, работяги! Лети, милые! — Он оглянулся назад и кинул санитару: — Гляди, чтоб об край не ударились, об железо…

Лошади неслись вскачь. Колеса прыгали по камням и выбоинам. Повозку кидало из стороны в сторону, встряхивало раз на разом, жалобно скрипела оковка.

Раненые сбились в кучу, падали друг на друга, ударялись о доски, стонали и кричали. Санитар одной рукой удерживал На весу забинтованную голову лейтенанта, другой отталкивал Орехова, который норовил задеть голову локтем.

Взрыв плеснул возле повозки. Лошади заржали и рванули в сторону. Повозка едва не опрокинулась, но ездовой успел сдержать ее, туго натянув правую вожжу. Колеса тяжело ударились о край выбоины. Санитар свалился с задка. Суетливо размахивая руками, он быстро догнал повозку и с ходу вскочил в нее, навалившись грудью на Орехова.

Раненный в плечо вдруг встал на колени и рванул ездового за рукав.

— Стой! — заорал он. — Останови! Мочи больше нет, сам пойду… Стой! Стой! — орал он и матерился, свирепо и зло.

Ездовой, не оборачиваясь, нахлестывал лошадей.

Николай цеплялся за борта, стараясь приподнять ногу. Она не слушалась, билась о доски. В пояснице началась острая боль. Бинт окрасился кровью.

— Стой, ездовой! — слабеющим голосом крикнул он. — Стой!

Лучше ползти метр на метром. Терять силы и снова ползти. Пусть угодит мина. Пусть! Только не это, не такая мука. Невыносимая боль, толчки, от которых жжет как огнем, зеленеет в глазах. Только не это… Невыносимо! Не может такое выдержать человек. Нет у него таких сил. Слышите! Нет у него сил!

Останови, ездовой! Черт с ним, один конец, лишь бы не мучиться. Останови, миленький, останови, голубчик!.. Оста–но–ви!..

Что–то тяжело ударило по голове. Вспыхнула и погасла цепочка зеленых и красных огоньков. Сознание исчезло…

— Этот тяжелый, немедленно на отправку, — словно сквозь сон, услышал Николай чей–то голос.

Его сняли с повозки и, мягко покачивая, понесли на носилках. Затем голову приподняли, и Николай ощутил на губах теплое и сладкое. «Чай», — отдалось где–то в глубине забытое воспоминание. Он с жадностью стал глотать чуть терпкий ароматный напиток, ощущая, как исчезает колючая сухость во рту и отчетливее становятся мысли.

Женские руки заботливо наклоняли кружку.

Потом Николай открыл глаза и увидел над собой холодное осеннее небо. Покосившись, рассмотрел брезентовую палатку медсанбата и очередь носилок на земле. Молчаливые санитары грузили носилки в автобус с красным крестом. Автобус стоял под щербатой, нависающей над площадкой скалой.

Скала была наискось прорезана извилистой трещиной. Метрах в пяти от земли в этой трещине темнели узловатые ветки полярных березок. Они тянулись по скале, раскидывая на сером граните багряные капельки последних, еще не осыпавшихся листьев.

Николай смотрел на березки и думал, что должен жить. Упрямо, наперекор всему. Как эти корявые ветки, изо всех сил уцепившиеся корнями за трещину на скале…

Взяли Горелую, а за ней тоже наша земля, по которой ходят чужие. Сколько сейчас таких сопок по всему фронту! Сколько за ними земли, кровной, русской, своей!..

Николай возвращался в поселок. Обходил валуны, перепрыгивал через расселины, хрустел щебенкой на осыпях.

Перед ним была Горелая сопка. По склону ее шагали в бесконечность мачты высоковольтки. Коттеджи горняков у подножья смотрелись окнами в озеро. Там, где выходили на–гора туннели подземных выработок, оранжевыми пунктирами светились электрические лампы.

Дробные очереди отбойных молотков, скрежет сверл, вгрызающихся в камень, глухое уханье подземных взрывов на сопке никого не пугали в поселке.

Многое изменилось с той далекой осени.

Много и было пережито… В памятную весну сорок пятого года Орехов разрядил в небо последний диск автомата, салютуя победе. Потом эшелон повез его в родные края. И только тогда, увидев скелеты разбитых домов, вывороченные Столбы и печные трубы, возле которых копошились оборванные ребятишки, Орехов понял, что никому уже не нужно его умение бесшумно снимать часовых, метко кидать гранаты и орудовать штыком в траншейных схватках. Надо было плавить металл, пахать, класть кирпичи, мостить дороги, плотничать, косить…

Орехов не нашел могилы Сергея. Завтра ему будет грустно уезжать из этих мест. Грустно, но спокойно. Из руды, которая добыта на сопке Горелой, выдан вчера никелевый концентрат.

Солдаты исполнили обещания перед мертвыми, перед землей, политой кровью. Перед остатками последней папиросы, истлевшей в прах на бруствере окопа.

Исполнили потому, что сделали больше, чем обещали, — сотворили жизнь. Сотворили то, во имя чего погибли другие…

Налетел порыв ветра. Он кинул к ногам Николая горсть жухлых листьев. С сухим шелестом они рассыпались по щебенке, прилипли к ноздреватым валунам, к скалам.

Листья на скалах… Из года в год ветер срывает их с веток и рассыпает по земле. Мертвые, они истлевают на камнях и оставляют крохотную частицу перегноя. Частица к частице, щепотка к щепотке, горсть к горсти — рождается земля.

И вот ветер приносит семя и бросает его в землю, сотворенную мертвыми листьями. Семя пускает ростки. И на бесплодном камне однажды весной, как зеленые огоньки, вспыхивают два–три листочка. С каждым годом их становится все больше и больше. Потом, глядишь, уже протянулась но граниту прочная ветка.

Увидев ее, люди задумчиво качают головами и удивляются, как на голом камне выросло дерево. И невдомек им, что осенние листья, упавшие на скалы, не исчезают бесследно.