Глава 1. ДОРОГА В ГОРУ

Глава 1. ДОРОГА В ГОРУ

В квадратном люке с крутой лестницей виден кусок неба. С неба через люк падает в трюм столб света, в котором медленно кружатся пылинки. Их много, и свет кажется каким–то бархатистым и осязаемым.

Николай поднял голову и с наслаждением вытянул затекшие ноги. Левый ботинок клацнул подковой о болт настила.

— Выспался? — спросил сержант Кононов, повернув к Орехову лицо с лохматыми бровями. — Сережка твой еще носом насвистывает. Как куличок на зорьке.

Николай покосился на Сергея. Тот спал, раскинув тощие ноги. Припав лицом к вещевому мешку, он вкусно посапывал, из уголка полураскрытого рта тянулась струйка слюны.

«Мало пузыри не пускает», — с улыбкой подумал Орехов. С этим длинноногим пареньком он познакомился в запасном полку. У Сергея было неподходящее для солдата увлечение. Он любил рисовать. Карманы его были набиты блокнотами и карандашами, а в вещевом мешке хранился кожаный бювар с никелированными застежками, куда он складывал рисунки.

— Скоро приедем, товарищ сержант? — спросил Николай.

— Как приедем, так и приедем, — ответил Кононов, разглядывая высокое небо в железной рамке люка. — Пошто торопиться, не в гости везут… Закуривай.

Он подал Орехову объемистый, из оленьей замши, кисет, украшенный суконными прошвами.

Свернув цигарку, Кононов попросил прикурить у худолицего солдата, который рядом с ним густо дымил толстенной самокруткой. Когда сержант прикуривал, с самокрутки посыпались мерцающие искорки.

— Чего у тебя, Гаранин, руки дрожат? — спросил Кононов, испытующе взглянув из–под бровей. — Боишься иль как?

— Нет, — тот отвернулся, пряча от сержанта лицо. — Об доме раздумался… Давеча на погрузке Шайтанов с ефрейтором Самотоевым схлестнулись чуть не до драки. Самотоев говорит, что война самое большее на три месяца, а Шайтанов насмехаться стал… Крученый он, Шайтанов. Вроде внутри у него болячка. Теперь вон по разным углам расселись…

Николай поглядел на ефрейтора Самотоева, плотного и мордастого, который дремал возле лестницы, надвинув на лоб пилотку. Даже и сейчас выражение лица у Самотоева было сердитое — обиженно оттопыривались большие губы, а глаза глубоко прятались под мясистым лбом.

Орехов и Самотоев были земляками. Месяц назад, в мирной жизни, ефрейтор Самотоев выглядел куда грознее, чем теперь. В рыбацком поселке он управлял отделением Осоавиахима, и его грудь украшало множество значков. В заднем кармане брюк Самотоев носил наган с именной пластинкой на рукоятке. Пластинку ему за пол–литра выгравировал механик судоремонтных мастерских.

Орехов улыбнулся, вспомнив, как его мальчишеское восхищение начальником райосоавиахима слетело в один миг. Это случилось на пятый день войны, когда из поселка уходила первая партия мобилизованных. Провожали их торжественно, с духовым оркестром и с речами в поселковом клубе. От имени уходящих на фронт слово предоставили Самотоеву. В гимнастерке, украшенной значками, он встал из–за стола президиума и пошел к трибуне.

Тут Николай увидел, что на ногах Самотоева, обтянутых синими, с кантами, галифе, обуты брезентовые штиблеты. Из них виднелись носки. Розовые в клеточку, пристегнутые к галифе булавками.

Первый раз за два дня суматохи сборов и провожаний Орехов рассмеялся. Отец недовольно крякнул и дернул его за рукав.

— Есть ведь у него сапоги, — шепнул Николай отцу. — Хромовые… Пожалел.

Отец покосился на сына и ответил:

— Может, правильно, что пожалел. Там они ему ни к чему, хромовые–то, а здесь мать продаст. Хлеба купит.

Но говорил тогда Самотоев здорово. Он стучал кулаком по столу и обещал собравшимся бить фашистов в хвост и в гриву, вырвать у них змеиное жало и вымести с родной земли.

А газеты и радио приносили непонятные вести. Города сдавали один за другим. Что ни день, появлялись новые направления, и горько было знать, что эти направления не проживу! и недели, как их заменят другие, ближе к востоку…

Орехов поглядел на окурок цигарки и жадно потянул напоследок. Голова закружилась от махорочного дыма. До девятого класса Николай папирос в рот не брал, а потом пришла неожиданная мечта — геология. В книжках все геологи были бородатыми и с трубками в зубах. Насчет бороды ничего не получалось, а трубку купил. Теперь вот перешел на пайковую махорку. Восьмушка на четверых… Аттестат за десятилетку отец спрятал в сундук. Вот и вся геология.

— Ты вздремни еще, Орехов, — посоветовал Николаю сержант. — В солдатском деле лишний сон всегда пригождается.

— Не хочется что–то, дядя Иван, — ответил Орехов и тут же смутился, увидев, как недовольно застыло лицо сержанта.

Десять лет сержант Кононов был для Орехова соседским дядей Иваном, работавшим ловцом в семужьей бригаде колхоза. Жена Кононова вязала сети, и мальчишкой Николай любил ходить к соседям. На крюке, ввинченном в бревенчатую стену, укреплена сеть. Деревянный челнок с бечевой бегает в руках быстро, глазами не уследишь. Сопливая Зинка, дочь Кононовых, в углу с тряпичными куклами возится. А сеть растет сантиметр за сантиметром…

Кононов прислушался к сопению пароходной машины и сказал:

— Не прихватил бы нас фашист у причала… Пешком ведь, сволочи, по нашему небу ходят.

Натужный гул пароходной машины за переборкой скоро стал затихать. На палубе раздалась команда приготовиться к построению.

— Разбирайся, ребята, — сказал Кононов и стал натягивать на плечи лямки вещевого мешка. — Орехов, толкани Серегу. Проспит еще парень войну. Вот беда–то будет.

У причала начиналась дорога. Она поднималась в гору. Поеживаясь на ветру после теплого трюма, Николай глядел на дорогу. Она вилась мимо щербатых валунов на сопке, пересекала заросли березок, взбиралась по щебенчатым осыпям. Она то ныряла в распадки, на минуту скрываясь из глаз, то снова выскакивала из–за скал.

Дорога вела на фронт. В шестидесяти километрах от причала была передовая. Там, оседлав единственное в здешних местах шоссе, наступали немцы. Горнострелковый корпус армии «Норвегия» в конце июня ударил по войскам первого эшелона в районе Титовки и, разметав их в безлюдных сопках, уже решил, что открыта дорога на Мурманск. Тирольские егеря с нашивками за взятие Нарвика были обескуражены, когда в середине июля разбитые ими полки четырнадцатой армии и отряды морской пехоты неожиданно задержали наступление и начали оборонительные бои.

— Через пару дней, ребята, будем фашистов лупить, — поудобнее прилаживая противогазную сумку, сказал ефрейтор Самотоев.

— Чем будем лупить–то? — уставясь на Самотоева, зло спросил Шайтанов. — Индивидуальными пакетами? Или камушков по дороге насобираем?

— Не шуми, Шайтанов, — строго сказал сержант. — По нужде и голыми руками можно рыло на сторону своротить.

В строю весело загомонили. Кононов тоже улыбнулся. Только глаза у него стали скучными и улыбка вышла кривая, будто наспех пришлепнули ее на лицо сержанта.

У солдат маршевой роты не было винтовок.

Короткую северную ночь маршевая рота провела, забившись в щели и под валуны на склоне сопки, возле шоссе. Для согрева охотники бегали к шоссе, где то и дело натужно выли в колдобинах автомашины, и помогали их вытаскивать.

Под утро Шайтанов притащил оттуда бумажный мешок с сухарями. По его словам, добрый шофер отвалил мешок за подмогу. Солдаты скопом навалились на даровые сухари, заедая ими осточертевшую брынзу, которую маршевикам выдали на дорогу из расчета по два килограмма на нос.

Когда мешок опустел, стало вроде теплее. К тому времени на востоке забелело небо. Хорошо, что по здешним местам ночи были короткие. Осенью такую ночь в скалах не пересидишь. Сил не хватит, сомлеешь — и каюк…

Раздалась команда к построению. Солдаты с охотой высыпали на дорогу и, согреваясь, зашагали так размашисто, что нагнали обоз с банно–прачечным имуществом. На темно–зеленой будке дезкамеры виднелась надпись: «Смерть немецким оккупантам!»

— Тоже грозные вояки! — с усмешкой сказал Самотоев, кивнув на надпись. — Ишь как расписали.

— Расписали в самую точку, — ответил Кононов. — Через месяц у нас этих «оккупантов» столько заведется, что на карачках к дезкамере поползешь…

Солдаты шли быстро, обгоняя колонну бричек, на передках которых брезентовыми кулями торчали ездовые.

— В баньку бы сейчас, — мечтательно сказал Гаранин, шагавший рядом с Николаем.

Орехов заметил, что глаза Гаранина вдруг стали мягкими и задумчиво уставились куда–то вдаль.

— Этой весной я, ребята, баню срубил, — заговорил Гаранин. — Бревна в лесхозе отобрал, смоляные, духовитые… На замке теперь баня.

— Жена разве не моется? — спросил Николай. — Ты говорил, что женатый.

У Гаранина потухли глаза.

— Значит, не моется, раз на замке, — неохотно ответил он и поднял воротник шинели. Минут пять шагал, нахохлившись, как воробей на ветру, потом снова заговорил: — Молодой ты еще, Орехов… Тебе до восемнадцати лет целых четыре месяца жить. Может, такому и лучше по этой дороге идти. Ничего ты еще не наживал и не знаешь, как теряют.

— А вы знаете? — спросил Николай.

— Знаю, — ответил Гаранин. — Ушла от меня жена, Аннушка. За месяц до войны ушла…

В голосе Гаранина прозвучала такая боль, что Николай пожалел о своем вопросе. У него потерь в жизни еще не было. Верно сказал Гаранин, что ничего Орехов не наживал. Когда он в девятом классе вступал в комсомол, вся биография уместилась на полстранице тетрадного листа.

— Ушла она, — повторил Гаранин и провел по щеке пальцами. — Прошлый год поженились, а этим летом ушла. До двадцати семи лет я холостил, а потом на курсы в район поехал, там Аннушку и высмотрел. Сосватал, в деревню увез. Дом выстроили…

Грузовики на шоссе рыгали сизым дымом, оттесняя за обочину маршевую роту. Вилась среди скал дорога. Впереди что–то грохотало. То ли гром, то ли орудийная стрельба.

— Пришел я раз с работы, Аннушка вещи собирает. Не люб ты, говорит, мне, Андрей. Меня как обухом по голове. Понял, какую промашку дал. Она ведь за меня пошла — родителей послушалась. Жених, мол, хороший, в колхозе счетовод… В наших местах счетовод–то как валет козырный. Вот она и выпрыгнула. — Гаранин прищурился и покосился на обочину. Глаза его вдруг затвердели. — Мне бы сразу ее в руки взять. Прикипела бы нутром к хозяйству, небось мужа не кинула… Теперь бы с ней свидеться, я бы по–своему повернул. Только разве отсюда целым ноги унесешь? Слышь, как впереди гремит–нагрохатывает. Не гром это, ребята, — война, провалилась бы она пропадом.

— Кого это ты тут, Гаранин, ругаешь? — раздался сипловатый басок ефрейтора Самотоева, нагнавшего их.

— Так, про войну вон ребятам рассказываю, — неохотно отозвался Гаранин.

— Чего рассказывать, скоро руками пощупаем, — сказал Самотоев, вышагивая рядом с Ореховым. — Страшновато, наверное, Коля?

Орехову не было страшно. Того, что человек не видел и не испытал, он не боится.

Он сейчас хотел, чтобы кончился этот беспросветный дождь, чтобы перепала кружка кипятку и нашлось сухое место, где можно было бы поспать. Поэтому он и ответил ефрейтору Самотоеву, что ему не страшно.

— Это хорошо, — похвалил Самотоев. — А то, я примечаю, кое–кто вперед идет, а назад смотрит.

— Про кого это вы, товарищ ефрейтор? — осторожно спросил Гаранин.

— Не про тебя, — отмахнулся Самотоев. — Вон впереди экземпляр топает.

Впереди, подняв воротник шинели и засунув руки в рукава, шел Шайтанов. Отвороты пилотки у него были натянуты на уши, из противогазной сумки торчал конец полотенца. Чуть косолапя, Шайтанов твердо ставил большие ноги. Раскачиваясь на ходу, он шел не тише, чем другие, но и не торопился.

Когда маршевая рота шла по ущелью, впереди показалась пестрокрашеная «эмка». В таких машинах ездило начальство. С головы колонны передали приказ принять правее. Солдаты засуетились, сбиваясь на край шоссе, стали перепрыгивать на обочину. Противно заскрипев тормозами, «эмка» неожиданно остановилась. Дверца машины открылась, и тучный полковник, перепоясанный новенькой портупеей, вылез на дорогу и приказал позвать командира. Приказ зычно передали по цепочке в голову колонны, где шел политрук.

Солдаты замедлили шаги, с любопытством разглядывая полковника.

Тот тоже смотрел на них. Расставив ноги, он стоял, не замечая дождя. Глаза у него были сердитые. Левая щека чуть подергивалась. Так, будто на нее садились комары.

На Шайтанове взгляд полковника задержался. Взмахом руки он приказал ему остановиться и спросил фамилию. Шайтанов выпростал руки из рукавов шинели и ответил.

— Стрелять умеете? — двинув бровями, спросил полковник.

— Так точно. — Шайтанов стоял, косолапо приставив друг к другу ботинки, вымазанные глиной. — За день до отправки выучили. По три раза каждому выстрелить дали.

— По три раза? — недоверчиво переспросил полковник. По его голосу нельзя было понять, много это — три раза — или мало. — В запасном долго были?

— Три недели, товарищ полковник. — Шайтанов перестал горбиться, и в глазах его засветились огоньки. — Караульный устав назубок выучил. Пять раз разводящим был и раз начальником караула… При смене караула…

— Ладно, — остановил его полковник. — Представления не устраивай, не в театр идешь. Винтовка в запасном была?

— Была, товарищ полковник, — четко сказал Шайтанов и проворно поправил отвороты пилотки. — У каждого была винтовка. Как в маршевую собирали, у всех поотняли.

У полковника несколько раз дернулась щека. Словно невидимый комар все–таки умудрился цапнуть его.

— Ясно, — коротко сказал он, разрешил Шайтанову идти и повернулся к политруку, подбежавшему к «эмке».

— Куда колонну ведете? — спросил он.

Политрук отрапортовал, что маршевая рота под его командой следует на пополнение в пятьдесят вторую дивизию. Завтра срок прибытия к месту назначения.

— Почему люди без винтовок? — шагнув к политруку, спросил полковник. — Винтовки где?

Политрук доложил, что винтовки маршевая рота должна получить на месте.

— По–вашему, у нас в дивизии оружейный завод имеется? — голос полковника вдруг сорвался, и щека снова дернулась. — Какое вы имели право вести людей к передовой без оружия?

Политрук растерянно покосился на притихших солдат, которые, не спеша пробираясь по обочине, ловили каждое слово и передавали его по цепочке.

Полковник сбил фуражку на затылок и вытер ладонью лицо. Теперь глаза у него были уже не сердитые, а злые.

— Костя! — крикнул он. — Давай мой автомат и диск запасной!

Дверца машины приоткрылась, и молодцеватый шофер выскочил с автоматом.

— Отдай политруку, — сказал полковник. — Триста человек с голыми руками прутся. От немецкой разведки и то отбиться будет нечем…

Политрук взял автомат и бережно прикрыл его от дождя плащ–палаткой. Запасной диск в брезентовом чехле он пристегнул к поясу.

— Разрешите следовать по назначению? — спросил он.

Полковник поежился под дождем и сказал каким–то домашним голосом, что следовать можно. Но в машину не полез. Так и стоял на дороге, пока не прошла маршевая рота.

Дождь стал стихать. В полдень над горами засинела узкая щелка и стала расти, шириться. Потянуло ветром. Несмело зашумели придорожные кустики березок, отряхиваясь от дождя.

Солнце выглянуло в голубую прогалину и враз залило все таким ярким светом, что Орехов невольно зажмурился.

Блестели мокрые отвесы скал, тысячи озорных зайчиков запрыгали по лужам. Будто лакированные, засветились листья березок. Даже поникшая осока и та, вобрав солнышко, замерцала седым бархатом.

Николай расстегнул крючки шинели, снял пилотку и только тут почувствовал, что смертельно устал. Захотелось сесть на первый попавшийся камень, подставить ладони и лицо солнцу, вытянуть ноги и содрать с плеч лямки вещевого мешка.

Видно, не у него одного было такое ощущение, потому что командир маршевой роты объявил приЕал.

— Пожуем, — сказал Сергей, вытаскивая из вещевого мешка брынзу, завернутую в полотенце. Хоть и здорово хотелось есть, но один вид этих скользких, невыносимо соленых кусков отбивал аппетит. Сухари у них уже кончились, а консервы съели еще на пароходе.

— Пожуем, — будто убеждая себя в необходимости есть брынзу, настойчиво сказал Сергей. — Потом выдуем по котелку воды, и сойдет.

— Правильно, — отозвался Самотоев, расположившийся рядом на плоском валуне. — Солдатам разносолы ни к чему. Закаляться надо.

— Закаляемся, — давясь брынзой, ответил ему Николай. — Неужели, кроме брынзы, на складе ничего не запасли для войны?

— Внезапное нападение, сам должен понимать, — сказал Самотоев и, сдобрившись, дал Орехову и Сергею по сухарю. — Лопаете вы, ребята, прямо как акулы. Сказано же было, что сухой паек на три дня…

Орехов, разгрызая сухарь, согласился с Самотоевым и подумал, что, если снова выдадут паек на три дня, они с Серегой все равно не удержатся. На котловом довольствии лучше. Там повар наперед ничего не дает.

— Закурим, землячок, — предложил после еды Самотоев. — Бумага есть?

Он протянул Орехову жестяную коробку с махоркой. Тот стал рыться в карманах, разыскивая клок газеты.

— Эх ты, незапасливый. — Самотоев подал бумагу. — На, держи. В солдатах все надо иметь, а то не комплект будешь.

Подошел Шайтанов и попросил огоньку. Широкий в плечах, носатый, с лицом, будто вырубленным топором, он был в короткой не по росту шинели.

Чиркнул спичку и, привычно зажав в ладонях желтоватый огонек, прикурил. Потом поглядел на Самотоева, завязывающего вещевой мешок, и в его карих до черноты глазах зажглись насмешливые огоньки.

— Нашему командиру автомат выдали, — сказал он. — Теперь нам фашисты нипочем. Жаль, что у вас, товарищ ефрейтор, наган отобрали. А то мы бы теперь были сила!

Самотоев дернул головой, словно ему стал тесен воротник гимнастерки. Толстые уши его порозовели.

Ефрейтор не любил, когда вспоминали историю с осоавиахимовским наганом, прихваченным им в армию. В запасном полку Самотоев по своей простоте показал наган старшине роты, вертлявому молодчику с подбритыми бровями. Тот потребовал документ на право ношения именного оружия. Документа у Самотоева не оказалось, и ему пришлось — кругом марш! — шагать на склад боепитания и самолично сдавать наган.

Обиднее всего было то, что через три дня наган уже висел в новенькой кобуре на поясе старшины.

— Да, обезоружил напрочь старшина–паразит маршевую роту, — вздохнул Шайтанов и нарочито поджал рот, потом затянулся и добавил: — Шутки–прибаутки, а хреново себя чувствуешь, когда руки пустые. Берданки бы хоть какие–нибудь дали…

Самотоев снова крутнул головой. По его напряженной шее чувствовалось, каких усилий стоит ему молчать, не ввязываться в разговор с Шайтановым.

— Говорят, на фронте прорыв, — сказал Шайтанов, усаживаясь рядом с Ореховым. — Попадем мы, ребятишки, голенькими к фашистам в лапы.

Тут Самотоев не выдержал, подскочил к Шайтанову.

— Панику устраиваешь! — По круглому лицу ефрейтора шли красные пятна. — Панику наделать хочешь? Я знаю, куда ты носом ведешь…

— Ты что, с цепи сорвался? — удивленно спросил Шайтанов. — Чего языком мелешь без ума?

— Ты эти разговорчики брось! — кричал Самотоев. Теперь по его лицу шли уже не пятна, а багровые полосы. — За такие слова живо в трибунал пойдешь!

— Ты, что ли, пошлешь меня туда, товарищ ефрейтор? — насмешливо прищурив глаза, спросил Шайтанов.

Самотоев неожиданно успокоился и сказал просто:

— Надо будет — и я пошлю.

Шайтанов поднял большое лицо, пристально посмотрел на ефрейтора и сглотнул слюну.

— Фашистов надо бить, а не в трибунал друг друга посылать… Эх, яблочко, куда котишься…

— Чего, чего? — не понял Самотоев. — Какое еще яблочко?

— В гражданскую войну у нас в Приазовье такую песню пели, — сказал Шайтанов.

— Как же вы на севере очутились? — спросил Орехов.

— Нечаянно, — невесело усмехнулся Шайтанов. — У бати своя шаланда была, вот его в тридцать втором году и взяли, как осетра под жабры. Шаланду и хату отобрали, а нас сюда по этапу… Мне ведь, как сыну раскулаченного, воевать не положено. Напутали, видать, в военкомате и прислали повестку. Другой бы ошибочку исправил, а я мешок в охапку — и ходу…

У Самотоева застыла спина. Орехов увидел, что пальцы ефрейтора, ухватившие завязку вещевого мешка, замерли, словно схваченные ознобом. Степан Самотоев слушал, что говорил Шайтанов, не только ушами, но и телом, всем своим существом.

— Так вот откуда у тебя начин–то идет. Сын кулака…

— Помолчи, Самотоев, а то в морду дам, — равнодушно сказал Шайтанов. — До чего же дураков на свете много, аж иногда тошно становится.

На лице ефрейтора снова выступили багровые пятна. Пожевав губами, он решительно вскинул на плечи мешок и пошел в голову колонны.

— Докладывать поперся, — кивнул вслед Шайтанов. — Я ведь нарочно при цеы сказал, чтобы узелок разрубить. С самого запасного он с меня глаз не сводит… Чего темнить? На такое дело идем, тут все люди как на ладошке должны быть. Бумаги бы Самотоев только не написал какой сдуру, — озабоченно добавил он.