Глава 5. КАМЕННОЕ МОРЕ
Глава 5. КАМЕННОЕ МОРЕ
Сопки и сопки, одна выше другой. Хмурые скалы, морщинистые склоны, усеянные валунами, провалы ущелий, расселины с гранитными гребнями на краях. Щетина осоки и наплешины лишайников. В низинках торфяные кочки, поросшие отцветающей пушицей.
Каменное море сопок… В нем, как корабль, потерявший курс, восьмой день бредет рота лейтенанта Дремова. Вернее, то, что осталось от роты, — двадцать три грязных, измученных человека с запавшими глазами, с кровоточащими ссадинами на руках, ободранных о камни. С собой они несут трех раненых и пулемет Кумарбекова.
Восьмой день карабкаются по скалам, переваливают одну сопку за другой, ползают по болотам. Днем таятся по осыпям, по расселинам. Ночью снова идут.
Последние сухари съедены три дня назад. Теперь питаются брусникой, водянистым гонобобелем и собирают грибы. Грибы едят сырыми.
Механически переставляя ватные ноги, Дремов идет по склону и думает, что делать дальше. Несколько раз по ночам он подтягивал роту к дороге, занятой егерями, чтобы броском проскочить через шоссе к своим. Но всякий раз натыкался на плотный автоматный и минометный огонь. И приходилось уходить. Быстро, изо всех сил. Только так можно было оторваться от егерей и бесследно раствориться в каменном море.
— Сегодня снова попробуем, — говорит Дремов старшине Шовкуну, который шагает рядом с ним. — Не получится, худо будет.
— Худо, — соглашается Шовкун, черный как таракан. Из–под каски виден заострившийся нос и узкий клин подбородка с рыжей щетиной. Странно, что у темноволосого Шовкуна борода отдает в рыжину. — Тихонько надо пройти, силой не возьмем.
Это Дремов знает, но поддакивает старшине.
Молодчага Шовкун, он тогда выручил роту. Когда немцы вышли к озерку и застрелили телефонистов у командного пункта, Шовкун развернул свой взвод и встретил егерей плотным огнем, заставив их залечь в камнях. Рота устояла, не побежала вниз, к лощине, где наверняка ее поджидали. Заняв круговую оборону, Дремов продержался до вечера, потом в темноте отчаянным броском, израсходовав единственную противотанковую гранату, вывел роту из кольца. Но не на восток, как этого ожидали егеря, а на запад, прошел через немецкие тылы и скрылся в пустых сопках.
И с тех пор рота, как обложенная охотниками лисица, петляет по горам, выискивая щелку, где можно пробиться к своим.
План выхода, который сложился у лейтенанта, был прост.
Если роту пытаются схватить в клещи, она должна уходить. Так, как уходила все время. Немцы строят на этом весь расчет. Если не схватят, прогонят в тундру. А там либо сдавайся, либо подыхай с голоду. Дремов решил сделать наоборот. Сегодня ночью он подведет роту скрытно к самой дороге и затаится под носом у егерей. В камнях можно спрятаться так, что в двух шагах не заметишь. Вряд ли немцам, которые выйдут на облаву, придет в голову., что рота сидит у них в сотне метров под носом. Эту сотню они, конечно, пройдут вразвалочку, не будут особенно шарить вокруг.
— А если будут? — спросил старшина.
— Если будут, тогда примем бой, — просто ответил Дремов.
В небе послышался завывающий вой, и вскоре из–за вершины сопок показалась «рама», немецкий разведывательный самолет. Он выписывал круг за кругом, наклоняясь то на одно крыло, то на другое. Не спеша петлял над сопками, шел по лощинкам бреющим полетом, кружил над вершинами.
— Нас ищут, — сказал Самотоев, выглядывая из–за валуна. — Восьмой день, как зайцы, бегаем. Надо бой принять — и все. Один конец, поскорее только.
— Вы, товарищ ефрейтор, насчет конца бросьте, — оборвал его Шайтанов. — Я лично кончать не думаю, только начал.
Самотоев вскинул голову и испытующе взглянул в глаза Шайтанову. За эти дни они редко разговаривали, хоть и шли рядом шаг в шаг. Когда Шайтанов первым залезал на скалу, у Самотоева сразу становились тревожными глаза. Сначала Шайтанов недоумевал, но однажды, проснувшись после короткого сна на привале, он увидел, что ефрейтор дремлет, положив руку на ствол «дегтяря». Пулеметчик понял, что Самотоев следит за ним.
Эта догадка была так чудовищна, что Шайтанов побелел от злости и с такой яростью рванул к себе пулемет, что Самотоев стукнулся головой о валун и растерянно заморгал глазами.
— Что? Что такое? — забормотал он, нашаривая ствол «дегтяря».
— Так, дрянь одна приснилась, — коротко ответил Шайтанов, с ненавистью всматриваясь в щекастое лицо ефрейтора…
— По всему фронту бежим, — тоскливо повторил Самотоев. — А говорили… Надо грудью встать — и ни с места.
В небе надоедливо урчала «рама». Поглядывая на нее, Шайтанов вдруг зло заговорил. Долго сдерживаемая боль, ярость и человеческая обида так настойчиво потребовали выхода, что ему неудержимо захотелось сказать все этому толстомордому дураку, с которым он воевал рядом, ходил по сопкам. И который все–таки не верил ему, сторожил каждый шаг.
— Вот такие, вроде тебя, орали во всю глотку, что мы всех сильнее, что до Берлина в два счета доберемся. Одни врали, а другие дураки уши развешивали.
— Ты насчет дураков полегче, — озлился Самотоев. — Если бы у нас за каждым углом враги не сидели, небось сейчас бы не отступали.
Шайтанов вскинул голову и уцепился рукой за камень.
— Батю моего имеешь в виду, Самотоев? — спросил он. — Небось тогда на марше доложил политруку?
— Конечно, доложил, — ответил тот. — И лейтенанту тоже сказал, какой фрукт в нашей роте Родину защищает.
У Шайтанова потемнело лицо. Он поправил пилотку и скользнул, как уж, на другую сторону валуна, где сидел лейтенант.
«Рама» по–прежнему кружила в воздухе, осматривая сопки. Шайтанов сказал Дремову о разговоре с Самотоевым и попросил, чтобы пулеметчиком сделали ефрейтора, а его назначили помощником.
— Брось ты, Шайтанов, душу бередить и мне голову забивать, — сказал лейтенант. — В общем, отказываю я тебе в просьбе насчет передачи «дегтяря». На, курни вот малость.
Он дал Шайтанову крошечный замусоленный окурочек и хлопнул его по плечу.
— Не расстраивайся ты попусту… Уходит, кажись, «рама». Зря бензин жгут. В таких скалах и батальон не высмотришь.
— Всерьез интересуются, — сказал Шайтанов. — Раньше не летали.
Он возвратился на прежнее место и, уцепив ногтями крошечный окурочек, с наслаждением посасывал его, довольно наблюдая, как раздуваются ноздри у Самотоева и поблескивают в маленьких глазах, спрятанных под тяжелыми дугами бровей, завистливые огоньки.
Докурив, Шайтанов потянул к себе «дегтярь» и приказал Самотоеву пересчитать патроны в неполном диске.
— Двадцать три штуки, — ответил Самотоев. — На одну хорошую очередь… Пожевать бы сейчас чего–нибудь…
Убедившись, что «рама» улетела, Дремов увел роту в заросль ерника и велел до вечера отдыхать. Ночью нужно переходить фронт.
Все поняли, что это будет последняя попытка.
К лейтенанту подошел Гаранин и спросил, что делать с ранеными.
— Сержант Баев стал совсем плох. Крови много вышло. С утра без памяти, к ночи, видать, отойдет. Костерок бы соорудить, — просительно добавил Гаранин, заглядывая в глаза лейтенанту. — Я им грибков испеку. Не могут они сырые есть. Душа не принимает.
— Нет, — жестко ответил Дремов. — Костерок не разрешаю.
Лейтенант повернулся и встретил осуждающий взгляд старшины Шовкуна. Тот считал, что костры жечь можно. Надо набрать по ернику и в березках сухих сучьев, и тогда в расселине можно разжечь костер. Грибы сварить, кипятком обогреться.
Лейтенант понимал все, но в своем запрете был непреклонен. Он просто исключал, если было в его власти, любую возможность обнаружить роту. Он отвечал за двадцать три человека, среди которых было трое раненых. Он обязан был провести их через линию фронта.
Гаранин отошел от лейтенанта и подсел к Орехову и Барташову, устроившимся под рябиновым кустом. Ребята молчали, обрывали с рябины недозревшие кисти и сосали кислые, как уксус, ягоды.
— Заговаривается уже Баев, — сказал им Гаранин и тоже сорвал гроздь рябины. — Помрет, так и легче, чем такие муки принимать.
Гаранин кинул ягоды в рот и старательно принялся их сосать.
— Грибков лейтенант велел для раненых собрать. Прошлись бы вы, ребятки. У вас ноги молодые…
Сергей поглядел на Гаранина, уцепившего вторую кисть рябины, и стал подниматься.
— Пошли, Коля, — сказал он. — Может, и впрямь грибы найдем.
— Конечно, найдете, — поддакнул Гаранин. — Чует мое сердце, что не выбраться нам из этих сопок. Пусть хоть раненые перед смертью грибков поедят.
Николая вдруг разозлил панихидный голосок Гаранина. Сергей, видно, почувствовал, что Орехов вот–вот взорвется, и потянул его за рукав:
— Пошли!
Им повезло. Едва спустились по лощинке к березовым кустикам и сразу же увидели грибы.
Темноголовые подберезовики были рассыпаны среди кустов. Их росло много, и можно было выбирать те, что поменьше, с тугими шляпками. Чем моложе гриб, тем меньше горчит. Из таких грибков с брусникой они сделают тюрю. Соль у них еще осталась. Не очень, конечно, вкусная еда эта тюря, но есть можно…
Рота шла на восток. Было тихо. В спину светило огромное заходящее солнце. Оно клало на зе^млю длинные тени медленно шагающих солдат.
Когда солнце закатилось, Дремов остановил роту на вершине сопки. Лейтенант попросил Шовкуна еще раз проверить боеприпасы, оставил на винтовку по две обоймы, а остальные отдал пулеметчикам. Объяснил, как они будут переходить линию фронта.
— Как мыши должны идти. Если невзначай кто брякнет, всех накроют, — сказал он. — Отсюда уже недалеко. Вон Горелую видно…
Шли всю ночь, пробираясь среди валунов. Когда случайно лязгала о камни винтовка, сразу раздавался злой шепот лейтенанта. Он шел в середине цепочки. Вел роту Шовкун, сержант Кононов был замыкающим.
Рассвет застал их в лощинке, метрах в двухстах от дороги, которую они во что бы то ни стало должны были перескочить. Было слышно, как гудят немецкие автомашины. Раза три прострекотали мотоциклы. Тарахтели о камни повозки, и кто–то пел песню.
Шовкун разыскал небольшую пещеру, вход в которую был почти доверху закрыт завалом осыпавшихся камней. Сбоку темнело треугольное отверстие. Через него на четвереньках заползли внутрь.
Кумарбеков расторопно поставил пулемет у лаза в пещеру и одобрительно похлопал по угловатым валунам.
— Крепость, товарищ лейтенант, — сказал он. — Здесь, понимаешь, против полка выстоим… Никто не достанет.
— Не достанет, — согласился Дремов. — Но и никого не выпустят, если обнаружат…
Дремов заглянул в лаз и вздохнул. Если только егеря нащупают их здесь, крышка всем в этом каменном мешке. Посадят пару автоматчиков над лазом, и те перестреляют поодиночке… Только бы не обнаружили. Лейтенант с силой потер виски, пытаясь хоть на минуту снять нечеловеческую усталость и вернуть ясность мыслей. Потом поглядел вокруг.
Возле стенки лежали раненые. Сержант Баев с окровавленным бинтом под пилоткой. Правый глаз у него был прикрыт тампоном индивидуального пакета. Левый, под которым темнела ссадина, был закрыт.
«Спит», — удивился Дремов. Он поглядел на второго раненого, у которого была осколком перебита нога. Положив на камень шину, смастеренную Гараниным из ивовых сучьев, он тоже спал.
И только тут лейтенант заметил, что спит вся рота. Возле раненого, уткнувшись лицом в вещевой мешок, спал Гаранин. Видно, хотел что–то достать из мешка, наклонил голову и заснул. Орехов и Барташов, два дружка, спали, уткнувшись головами. Похрапывал ефрейтор Самотоев. Сержант Кононов сидел, прислонившись к стене. Голова его была низко опущена. Дремов догадался, что сержант тоже спит.
Лейтенант вдруг понял, что сейчас, сию секунду, он тоже заснет. Мерное сопение, раздававшееся в пещере, действовало, как гипноз. Дремов больно закусил губу, но это помогло лишь на несколько мгновений… Больше он не может. Сейчас упадет на мягкие папоротники, закроет глаза и заснет. А там будь что будет. Ведь он тоже человек. Не из железа, а, как и другие люди, из мускулов и нервов, которые имеют предел.
«Если обнаружат, конец, — подумал лейтенант. — Сонных возьмут…»
И последним усилием затухающей воли он протянул руку, тронул пулеметчика за плечо и сказал:
— Усен, гляди…
Потом сразу провалился во что–то мягкое и уютное.
Кумарбеков поднял голову и тревожно передернул плечами. Но все было тихо. Журчала вода, мерно посапывала уснувшая рота. Лейтенант Дремов спал, свернувшись калачиком, возле пулемета.
Кумарбеков удивленно цокнул языком, встал на колени и оглядел пещеру. Спали все до единого. Выходит, ему теперь надо сторожить. Именно это хотел сказать лейтенант.
Как интересно получается! Он, понимаешь, пулемет на плечах таскай, а теперь сторожи. Может, они целые сутки будут спать, а он отдувайся. Будто он спать не хочет, будто Кумарбеков не устал. Надо, понимаешь, на каждом привале спать, а не разговаривать. На фронте всегда надо в запас выспаться. Он это здорово знает. Вот теперь все свалились, а он не спит. Они будут сутки храпеть, а он может сутки сторожить. Хорошо сторожить будет, глаз не закроет. Ай–ай, как ребята измучились…
Часа через два Кумарбеков увидел егерей. Они шли цепочкой от дороги, прочесывая лощинку и склон сопки. Автоматы были у них наизготовку, мерно клацали по камням подкованные ботинки. Слышались какие–то короткие команды.
Усен осторожно взвел затвор пулемета, поглядел на синюю полоску далекого неба, видневшегося между краем пещеры и каменной осыпью, и стал ждать.
Цепочка егерей подходила все ближе и ближе, кто–то протопал над пещерой.
От цепочки отделился долговязый егерь в очках. Он остановился и показал рукой на валуны, закрывающие пещеру, на темный лаз, в котором сидел у пулемета Усен Кумарбеков. Он было направился к валунам, но остальные что–то закричали, видно, заторопили его. Долговязый нерешительно потоптался, потом махнул рукой и побежал догонять цепочку.
«Какой ты умница», — похвалил Кумарбеков долговязого егеря, который ушел от своей смерти и спас жизни тем, кого охранял Усен.
Когда стихло громыханье подкованных ботинок по камням, Кумарбеков медленно вытер с лица холодный пот и снова поглядел на светлую полоску неба…
Поздно вечером Дремов вывел роту из пещеры, броском пересек дорогу на глазах у двух изумленных связистов, налаживающих шестовую линию, и ушел в сопки на восток, к своим.
Ночь шли из последних сил. Под утро из–за камней услышали наконец долгожданное:
— Стой! Кто идет?