Служу Советскому Союзу!

Служу Советскому Союзу!

То ли по нашей российской расхлябанности, то ли по какой иной, непонятной в других странах причине, но осенний призыв в армию как-то меня обошел. Мои одногодки месяц как призвались, ходили строем, хором распевая любимую песню советских генералов: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди…» – а мне все никак не приносили повестку из военкомата.

Я прождал месяц. Больше ждать не имело смысла. По опыту старших ребят я знал, что уходить в армию надо со своими одногодками: легче служить. А надеяться на то, что про меня военкомат забудет, было бы глупо. Через год-два отыщут документы, и придется ходить в строю с малолетками. Нет, уж лучше со своими. Я пришел в военкомат. Вот, мол, мои одногодки уже «карантин» проходят, а мне повестку так и не прислали.

– А-а-а, – протянул лейтенант, отодвинув на край стола бутылку кефира и половину батона хлеба. – Дезертир явился. Уклониться от службы хочешь?

– Да я сам пришел.

– Я те дам – сам! Ты знаешь, что за уклонение – уголовная статья? Закатаю счас на три года за решетку. – Лейтенанту было скучно. Ему хотелось поговорить, нагнать страху на призывника, чтобы знал, что такое офицер в армии. Я сообразил: спорить бесполезно. Надо молчать.

– Родина тебя воспитывает, Родина тебе хлеб-соль дает, образование – бесплатно, медицина – бесплатно, она тебе как мать! А ты? – Лейтенант уперся в меня немигающим взглядом. – Ну? Что молчишь?

Засиженное мухами окно. Решетки на окнах. Черный телефон на столе. Шкаф, в котором стоит томик речей Л. Брежнева с неразрезанными страницами и Уголовный кодекс.

– Чтоб завтра же остриженный и с вещами ко мне! Ясно?

– Ладно.

– Не «ладно», а «так точно, товарищ лейтенант!». Повторить!

– Так точно, товарищ лейтенант, – звонко чеканю я. Мне смешно. Мне пока весело.

Мне вспоминаются стихи: «Как одену портупею, так тупею, так тупею». Все это пока попахивает деревенским допотопным театром. Но это – пока. Пока смешно. Пока весело.

Так начинается мое знакомство с армией. На работе мне устроили грандиозные проводы, я купил билет на самолет, чтобы не мотаться на перекладных и не сидеть в ожидании, пока меня лейтенант отправит в часть, и досрочно явился с чемоданом и документами в полк.

И вот первая ночь на солдатской койке. Я долго ворочаюсь, не могу уснуть. В казарме храп и запах солдатского тяжелого пота. Я лежу, глядя в потолок, и обрывочные мысли, как вспышки, возникают и тут же пропадают в моей голове.

Позади школа, завод. Начинается третий этап моей жизни – солдатский. Я наслышан про дедовщину, про мордобой, гауптвахты и самоволки, про прыжки с парашютом, про то, как делают брагу в огнетушителях, про полковое начальство и солдатскую изворотливость. Все это предстоит мне пройти за два года службы. Два года. По привычке я пересчитываю дни, получается семьсот тридцать. Семьсот тридцать дней и ночей – это семнадцать тысяч пятьсот двадцать часов.

Ребята, уже отслужившие в армии, учили меня премудростям армейской жизни.

Первое: с самого начала не давай себя унижать. Будут гнуть – не поддавайся, терпи. Сломаешься, будешь ЧМО – человек, морально опущенный. Тогда на тебе будут все ездить.

Второе: с дембелями лучше не связывайся. Постарайся с ними поладить. Дембель в армии – царь и хозяин.

И третье: служить все равно придется, так что лучше сразу втягивайся. Первые дни тяжело, зато потом – нормально.

И главное: солдат спит – служба идет.

Все эти обрывки сведений и еще какая-то чепуха вертятся в голове. Говорят, в первую ночь солдату снится родной дом. Не знаю. Мне он не снился. Мне вообще ничего не снилось – не спалось. По старой привычке я стал размышлять над тем, что хорошего может дать мне армия: дисциплина, закалка, решительность… Что еще? Какие-то знания, если они пригодятся в жизни. Хотя как знать? Жизнь длинная. Бабушка говорила: знания вниз не тянут, не ты их несешь, они тебя несут…

Я засыпаю под утро, когда рассветная белизна ломится в окна казармы и стекла в ожидании первых лучей солнца покрываются ослепительно матовым цветом. Сон на цыпочках крадется ко мне, склоняется надо мной…

– Р-р-рота-а-а, па-адъем! – Истошный вопль над ухом подбрасывает меня на кровати. Я ошалело смотрю вокруг. Перед глазами мелькают босые пятки, руки, стриженые головы, сапоги. Все мельтешит, сопит, топает, гремит. Я наматываю портянку на ногу – на пятке получается ком, и нога не лезет в сапог. Я топаю ногой, тяну носок – тщетно. Пытаюсь стянуть сапог – не снимается. Черт!

– Быстрей! Быстрей! – орет старшина.

Наконец я кое-как справляюсь с портянками, сапогами, обмундированием. С меня катит градом пот – первый. Солдатский.

– А-атбой, – лениво налегая на «а», командует старшина.

«Издевается, подлец», – думаю я. Голос противный, ехидный. Новобранцы скидывают одежду, ныряют в постели. Я тоже ложусь, закрываю глаза. Спать хочется неимоверно. Расслабляюсь.

– Р-р-рота-а-а! – В горле старшины звук «р» катается, как шарик в пустом стакане, звук нарастает, и уже истошно: – Па-адъем!

Я вскакиваю, не глядя по сторонам. Я уже знаю: кто последний – тот будет тренироваться после отбоя.

– А-атбой. – Мы ныряем в постели.

– Р-рр…– Едва старшина набрал в грудь воздуха и выкатил из горла свое первое «р», я уже вскакиваю, ныряю ногами в сапоги. Вся рота с ненавистью глядит на старшину.

– Веселей смотреть, орлы! – кричит старшина, прохаживаясь вдоль казармы. – Соколом! Соколом глядеть!

– Чтоб у тебя чирей в горле выскочил, – раздается голос сзади.

Старшина резко оборачивается:

– Кто сказал?! Кто тут что-то мяукнул, а? Ты? – Он тычет пальцем в меня. Потом в другого: – Или ты?

Рота молчит. Пот катится по лицу, по шее. Пусть поорет, хоть несколько минут отдохнем.

А-атбой.

– Па-адъем!

– А-атбой…

Замотанные, полудохлые, мы выходим из казармы, топаем строем на плац. Предстоит еще строевая подготовка.

– Л-левой! Л-левой! – Голос у старшины злой, мускулистый.

На плацу маршируют выгнанные еще раньше нас роты.

– Не… плачь… девчон-ка… Ты только… жди, – отрывисто выдыхают новобранцы в такт шагам.

– А ну-ка, песню! Запе-вай! – Это уже нам. Мы орем, раздирая рты.

– Не слышу. Громче! Громче!

Уже на «гражданке» я еще долго буду вздрагивать, заслышав эту песню.

– Прой-дут дож-ди. Левой! Левой! – Наши голоса съедаются низким безоблачным небом. Жарко. Воротничок стоит колом. Натирает шею. Ноги ватные.

– Сол-дат вер-нет-ся… – И между нашим вдохом и выдохом в наступившей секундной тишине отчетливо, пружинисто: – Левой! Левой!

Ноги горят. Портянка в сапоге свернулась, трет кожу. В пятках сверлящая боль, словно по ним бьют палкой.

Сколько мы топаем? Час? Два? Десять? Все смешалось. Никаких мыслей. Армия. Первый мой день.

– Бе-егом!

Бух! Бух! Бух! – топают по земле сотни тяжелых сапог, а может, это сердце мое бухает и отдается в висках? Ничего. Ничего. Все претерплю. Все нормально, все в порядке. Все будет о’кей, Кирсан.

И – понеслись дни. Строевая подготовка, оружейная подготовка, спортподготовка, техподготовка, политзанятия. Рота, подъем! Ночные учения, тревоги. Справа – офицерство, слева – дедовщина. Тысячи парней, зажатых в ограниченном пространстве. Все на виду, бок о бок. Симпатии – антипатии. Характер на характер. Железо по железу.

Воинская часть номер девятьсот два пятьсот двадцать три в очередной раз всосала в себя новобранцев и, как скульптор долотом отбивает от куска гранита все ненужное, лишнее, обтесывала нас, доводя и мысли и поступки до автоматизма. При таких нагрузках – физических, психических, – при таком скоплении молодых парней конфликты неизбежны…

Мы стоим зажаты« кроватями. В руках – намотанные на кисть тяжелые армейские ремни. Нас четверо. Остальные первогодки молча прячут глаза. У «дедов» кто-то стащил новую гимнастерку, отобранную ими у нас же, первогодков, «сынков».

Идет разборка. «Деды» бьют всех подряд до тех пор, пока кто-нибудь не признается. Офицерство смылось. Так принято. «Деды» должны воспитывать «сынков». Тугая, как натянутая струна, тишина. Нас четверо, которые не хотят молча сносить побои. Четверо, которые отважились постоять за себя, защитить свою честь и достоинство. Четверо, которые не признали негласного закона армии. Четверо из сотни. Это много. Это – бунт. И «деды» пришли нас учить. «Деды» – сила. Они не спеша приближаются к нам, поигрывая ремнями и мускулами. Мы стоим. Мы знаем, что не справимся с «дедами», их слишком много, и они сплочены. И все же…

– Кирсан, а ну, отойди. – Один из «дедов» хочет меня «отмазать». Мы с ним встречались на соревнованиях по шахматам в Пятигорске. Ему не хочется меня бить, но братство «дедов» – выше, сильнее его чувств. – Отойди, Кирсан.

– Нет.

– Отойди, хуже будет.

Кровь приливает к руке. Рука тяжелеет, тело сжато, как пружина, до предела. Еще секунда и…

Вдруг кто-то гасит свет. И тут же – свист ремней, крики, стоны, мат, грохот перевернутых кроватей, сопение и удары – хлесткие, крепкие. Глухие звуки, шум падающих тел…

Свет вспыхивает. Первогодки разбегаются. У многих разбиты губы, носы. Вздутые скулы. Пробитые головы. У «дедов» вид не лучше. Они уходят.

– Хана вам пришла. Заказывайте гробы, – говорит один напоследок. Я встречаюсь взглядом с шахматистом. Один глаз заплыл, рукав гимнастерки порван. Он качает головой – то ли от боли, то ли этим что-то хочет сказать, не понятно.

«Деды» мстят. Наряды вне очереди, «губа», муштра до изнеможения, придирки. К ночи мы приходим в казарму и валимся без сил. Минут через сорок над ухом сиреной крик:

– Р-рота, па-адъем!

Мы вскакиваем. Ночная тревога. Марш-бросок под холодным, нудным осенним дождем.

– Все. Я их счас перестреляю, гадов, – тяжело дыша, скрипит зубами бегущий рядом солдат. – Один хрен угробят.

Я знаю – может. Это не пустая угроза. Мы все на пределе. Наверное, каждому из нас приходила эта мысль. Неимоверно хочется спать. Одежда намокла, отяжелела. На сапоги наворачиваются комья грязи. Сапоги скользят по мокрой земле, мы падаем, чертыхаемся, материмся, но бежим, бежим уже автоматически, бессознательно, как бы уже за пределом своих возможностей.

Я иду договариваться с «дедами». Надо прекращать эту междоусобицу. Иначе кончится плохо. Кто-нибудь не выдержит, сорвется, нажмет на спуск. Вызываю своего шахматиста.

– Послушай, – говорю я. – Хватит. Ребята на пределе. Кончайте нас дрючить. Не перегибайте палку. Вы сами были первогодками. Хватит, понимаешь, хватит. Ребята могут начать стрелять.

Шахматист молчит. Взвешивает мои слова.

– Ладно, – кивает он. – Поговорю. Вообще-то действительно перегнули палку.

Он улыбается, протягивает руку:

– На, держи пять. Вообще-то ребята у вас – ништяк. Мы были послабее.

Шахматист сдержал слово. «Деды» оставили нас в покое. Да и мы постепенно втянулись в службу.

Через полгода я был уже замкомвзвода и смеялся над своими впечатлениями от первых дней в армии. Во всей этой, казалось бы, бессмысленной муштре, отупляющих политзанятиях, во всей распланированной до секунды солдатской жизни была своя железная, четкая, хорошо продуманная логика. Какими методами она вдалбливалась – вопрос отдельный. Была своя логика и в дедовщине, хотя я и не принимал ее, делал все сам: стирал, гладил подворотнички, подшивал, чистил сапоги.

После отбоя раздавался в казарме голос новобранца:

– Товарищи «деды»! До дембеля осталось девяносто шесть дней!

– Ура-а! – заполнял казарму радостный выдох. Потом все стихало, и я шел проверять планы занятий у сержантов. После этого писал свои планы, на которые уходило часа два. Солдаты уже спали глубоким сном, а мы – младшие командиры – собирались в каптерке, жарили картошку. Шел легкий, ничего не значащий треп про «гражданку», про жизнь. Я успевал погладить форму, почистить ее, подшить воротничок, надраить сапоги. Следить за своей одеждой вошло в привычку еще со школы, с поездок на соревнования.

Часа в два-три ночи я ложился спать, а уже в пять тридцать меня будил дежурный. Пятнадцать минут на сборы. Без пятнадцати шесть приходил дежурный офицер, в шесть – подъем роты.

Я люблю поспать, поваляться по утрам в постели, но еще в школе начал бороться с этой пагубной привычкой. Каждое утро я заставлял себя подниматься к намеченному часу, делать зарядку. Я проштудировал массу литературы: аутотренинг, система йогов, многое другое, чтобы научить организм за три-четыре часа восстанавливать силы. Но одно дело просыпаться вовремя на «гражданке», когда твое тело не изнывает от физической усталости, и другое – в армии. Первые дни я ходил с заспанными глазами, мысли медленно и лениво ворочались в голове, движения были вялыми, тело – неотдохнувшим. Но постепенно все вошло в свою колею.

Сержантская должность, честно говоря, самая сволочная должность в армии. Сержант – это еще не офицер, но уже и не солдат. Он прослойка, амортизатор между офицером и солдатом. Спрос с него, как с офицера, а спит, ест он вместе с солдатами.

Двадцать четыре часа ты на виду у солдат, сотни глаз настороженно следят за тобой, оценивают: с кем ты, чью сторону примешь в извечном противостоянии подчиненного и командира? Будешь держаться офицерского состава – потеряешь уважение солдат, своих же ребят, с которыми тянешь лямку службы. Примешь сторону солдат – попадешь под пресс офицерства. Именно на этой должности, как ни на какой другой, требуются и тонкий психологический расчет, и дипломатия, и изворотливая игра ума.

Я наблюдал, как многие из сержантов сразу попадали впросак, отдаляясь от солдат или, наоборот, выступая против офицеров. Из этого ничего хорошего не выходило. Таких солдаты считали предателями, лизоблюдами, таких брали в крутой оборот командиры. Я подумал: ну есть же какой-то выход! Не может быть, чтобы его не было, просто его надо найти. Кстати сказать, здесь мне помог мой «веговский» опыт, школьный, шахматный. Опыт разрешения конфликтов между ребятами. И конечно, наблюдения.

Постоянные физические нагрузки, недосып уже не ломали тело, я привык к ним, и мозг требовал новой пищи для тренинга. По своей склонности к анализу вечером я перебирал в памяти каждый прожитый день, отмечая промахи, ошибки, удачи, подмечал, как поступают другие сержанты в аналогичной ситуации, реакцию командиров, солдат. Армейская психология резко отличается от гражданской. Подавляется индивидуальность, все на виду. С одной стороны, можешь не думать, за тебя думают командиры. С другой – солдатская смекалка, которая часто помогает обойти подводные камни солдатской жизни. Я записывал типичные случаи трений между солдатами – сержантом – офицером. Анализировал, систематизировал, размышлял над тем, как должен вести себя сержант в той или иной ситуации.

Вскоре я выработал определенную систему правил и, уже будучи на должности сержанта, следовал им. Это во многом помогало мне безболезненно балансировать на лезвии ножа – между солдатами и начальством. В принципе, в нашей жизни все сводится к человеческим отношениям, и линия поведения человека – это линия его судьбы, линия успеха. Впоследствии я понял: эти правила применимы не только в армии, но и в бизнесе, в политике, в семейных отношениях – во всем.

Первое правило: наблюдай и учись. Я разбирал свои ошибки, ошибки других солдат, только что ставших сержантами. Ситуации повторялись, они были типичными, поэтому я брал как пример один-два конфликта, анализировал, предлагал выход из ситуации. Размышлял: почему так, а не иначе.

Потом шла запись: определи главное и сосредоточься на нем. И снова – примеры, разбор, анализ, вывод.

Научись говорить «нет» командиру и подчиненному.

Будь решителен в поступках.

Не скупись на похвалу солдату.

Умей брать на себя ответственность.

Работай по плану.

Укрощай гнев.

Научись ощущать время. Ну, и многое другое…

Конечно же, эти правила не во всем совершенны, но они помогли не только мне, но и следующим призывам. Через несколько лет, уже будучи на «гражданке», я заехал в Ростов, зашел в часть, где когда-то служил, и увидел у сержанта свою затрепанную, уже во многих местах подклеенную тетрадку: «Пособие молодым командирам». Она передавалась из рук в руки, из призыва в призыв. Кстати, до «Пособия» у меня было довольно однобокое представление о жизни и положении в армии офицерского состава. Мои наблюдения помогли мне разобраться в мотивах офицерских приказов, понять поведение офицера, его проблемы: семейные, служебные.

Постоянная боевая готовность годами держит офицера в стрессовом состоянии. Ответственность за чужие жизни, нехватка квартир, частые переезды, неустроенность – все это ведет к развалу семьи, подготавливает нервный взрыв. В общем, жизнь не сахар. Да и зарплата, как водится, нищенская. И постоянный страх: уволят из рядов СА и очутишься на улице без гражданской профессии, без жилья, выпадешь из жизни, и никому до тебя не будет дела. Пустота в сорок пять – пятьдесят лет. Пустота…

Мой бывший командир, золотой человек Анатолий Владимирович Лужневский, двадцать лет ждал квартиру, да так и не получил, уволили его в запас, и мне, депутату ВС России, больших трудов стоило восстановить справедливость.

Уже работая в бизнесе, я попытался вернуть хоть малую толику того, что дала мне служба в армии. Ведь именно там я прошел окончательную закалку и шлифовку характера. Помня о нуждах армии, я создал благотворительный фонд социальной защиты военнослужащих «Катюша», подарил своей части компьютеры, телевизоры, ковровые дорожки. Подарил офицерам часы, отремонтировал столовую и свыше десяти миллионов отдал на премии служащим. По тем временам это были большие деньги.

Каждый раз, когда ко мне обращалась армия, я всегда старался выкроить для ее нужд деньги из своего напряженного бюджета. Я понимал: от нищей армии невозможно ожидать боевого духа, надеяться на защиту.

В нашей печати приводили факты: к началу войны с Гитлером в Красной Армии было расстреляно, сослано в лагеря более двух третей высшего командного состава. К сорок первому году весь цвет армии был уничтожен. Результат – десятки миллионов солдат, погибших в Отечественной войне.

Первые в мире парашютные десанты Блюхера, блестящие танковые операции на предвоенных учениях, легендарные личности, блестящие военные таланты – все растоптано, предано, продано. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» – пелось в песне-программе, песне-формуле. Разрушили старый, а заодно и нарождающийся новый. И за все заплачено великой кровью наших отцов.

Да, в армии творятся страшные вещи. За два года службы я много увидел, многому ужаснулся. Но армейская жизнь – это не остров в океане. Армейская жизнь – это зеркало нашей «гражданки», только в армии все обнажено, не приукрашено, не припудрено. Жизнь, с которой сорвали одежды, – вот она, голая, смотри. То же воровство, та же коррупция, та же жестокость, что и на «гражданке». Калмыки говорят: «Сильный напрягся – сильнее стал, слабый напрягся – хребет сломал». Сумеешь выстоять там, не согнешься – значит, готов к гражданской жизни, ибо она идет по тем же законам. И в этом смысле армия – великая школа выживания. Я выжил. Я нарастил мускулы, я многому научился в армии и готов был к жизни в социализме…