ГЛАВА ХХХIII. ИСКАНИЕ
ГЛАВА ХХХIII. ИСКАНИЕ
12 апреля 1877 года объявлена была война с Турцией. «…Мысль о войне застилает для меня все, — писал Толстой Страхову в августе 1877 года. — Не война самая, но вопрос о нашей несостоятельности, который вот–вот должен решиться, и о причинах этой несостоятельности, которые мне все становятся яснее и яснее».
Несмотря на внутреннее отвращение к войне, в Толстом всколыхнулись старые дрожжи. Как бывший военный патриот, он страдал от ущемленной гордости, мысль, что русские могут проиграть войну, — была для него невыносима. «Чувство мое по отношению к войне перешло уже много фазисов, — писал он Страхову 2 сентября 1877 года, — и теперь для меня очевидно и несомненно, что эта война, кроме обличения, и самого жестокого и гораздо более яркого, чем в 1854 году, не может иметь последствий».
«Левочка странно относился к Сербской войне, — писала С. А. Толстая своей сестре Тане. — Он почему–то смотрел не так, как все, а с своей личной, отчасти религиозной точки зрения; теперь он говорит, что война настоящая и трогает его».
На протяжении всей жизни Толстого мы замечали, что он часто, с обывательской точки зрения, «странно» относился к разным явлениям жизни и так называемому общественному мнению. Эта черта — критическое отношение к утвердившимся модным течениям — была в нем с самого детства. У «Левочки» всегда были какие–то «странности», которым поражались его воспитатели. В юности Толстой, не задумываясь, бросил университет, хотя все его друзья и братья кончали высшее образование, зная, что без диплома трудно было сделать карьеру. Но Толстого это не беспокоило. Университет не давал ему знаний, которые его интересовали, и навязывал ему изучение скучных, не применимых к жизни наук, и он не задумываясь ушел из университета. Странности Толстого замечали его тетушки, братья, военные товарищи по Кавказу и Севастополю, его товарищи по перу, когда, приехав в Москву и Петербург, Толстой, уже получивший известность своими Севастопольскими рассказами, поражал всех своими резкими, оригинальными суждениями, часто расходившимися с принятым общественным мнением. Даже самые близкие люди не всегда понимали его и приписывали его необычайные суждения желанию рисоваться, поражать собеседников смелостью, оригинальностью взглядов.
Толстой боялся трафаретной пошлости в литературе, избитых форм в образах, вульгарности в музыке, драме, живописи, во всяком искусстве. Художественное творчество для Толстого должно было быть выражением, возбудителем всего ценнейшего, прекрасного, что есть в человечестве. Он пришел бы в ужас от современных кинофильмов, телевидения, радио, того, что заменило чистое искусство в нашей современной жизни: преступные рассказы, изображающие полубезумных злодеев, скандальные истории Голливудских артисток, бесстыдно выставляющих голые тела, обезумевших от бешеных денег, успеха, основанного на падении человеческих нравов… И самое ужасное — вращающаяся в этом гипнозе морального падения молодежь, среди которой только сильные духом способны устоять против охватившего весь мир открытого, признанного разврата. А гипноз общественный? Его Толстой боялся еще больше. Прикрываясь высокими идеалами свободы, равенства, братства, народного блага, сильные мира сего вовлекли целые народы в братоубийственные войны, революции, междоусобицы. В такие минуты логическое мышление отсутствует — люди ослеплены, они принимают ложь за правду, подлость за благородство, жестокость, предательство и месть за храбрость.
«Во всем, что составляет жизнь человека — в том, как жить, идти ли убивать людей или не идти, идти ли судить людей или не идти, воспитывать ли своих детей так или иначе, — люди нашего мира отдаются безропотно другим людям, которые точно так же, как и они сами, не знают, зачем они живут и заставляют жить других так, а не иначе».
Как часто в истории человечества обезумевшая человеческая лавина, не думая, не рассуждая, несется куда–то, сметая все на своем пути, разрушая жилища, сжигая целые деревни и города, убивая невинных людей. Горе тем, которые стараются удержать безумных, — их клеймят изменниками, предателями, хватают, бросают в темницы, придумывают для них изощренные, жесточайшие пытки…
В такие минуты одержимости только немногие твердые духом выдерживают напор человеческого бешеного потока.
Вера в Бога, без которой он не мог уже существовать, — была той скалой, за которую уцепился Толстой.
«…Вера в то, какова должна быть жизнь, почерпнута из учения Христа, — писал он в «В чем моя вера?» — Как бы ни гнали этих людей (верующих), как бы ни клеветали на них, но это — единственные люди, не покоряющиеся безропотно всему, что велят, и потому это — единственные люди нашего мира, живущие не животной, а разумной жизнью, — единственные верующие люди» (курсив мой. — А. Т.)
«Для меня вопрос религии такой же вопрос, как для утопающего вопрос о том, за что ему ухватиться, чтобы спастись от неминуемой гибели, которую он чувствует всем существом своим, — писал Толстой Александре Андреевне. — И религия уже года два для меня представляется этой возможностью спасения».
Он чувствовал, что путь к спасению — это путь к Богу, и он мучительно искал его.
«Вы в первый раз говорите мне о Божестве — Боге, — писал он Фету в апреле 1877 года. — А я давно уж, не переставая, думаю об этой главной задаче… И если мы не можем так же, как они, думать об этом — то мы обязаны найти как».
И он искал.
Он чувствовал, какая сила веры жила в русском крестьянстве. Вера эта помогала крестьянам переносить и бедность, и болезнь, и учила их безропотно, покоряясь воле Божьей, встречать смерть. Толстой часто выходил на Киевское шоссе, тянущееся из Москвы в Киев и проходящее в 1 1/2 верстах от Ясной Поляны. Здесь он встречал странников–богомольцев, идущих в Киев. Богомольцы эти шли поодиночке или группами, чаще всего в лаптях, с парусиновыми котомками за плечами, в которых хранилось все их имущество: смена белья, одежды, запасные лапти, евангелие и молитвенник, краюха черного хлеба. Шли они месяцами, останавливаясь по дороге у крестьян, которые редко отказывались их принять. «Божьи люди, — говорили про них крестьяне, — грех не пустить переночевать». И их сажали за стол, наливали им горячих щей, отрезали краюху хлеба. Много невзгод терпели эти богомольцы по пути — заболевали, натирали себе ноги, мокли под дождем, — но ничего не могло поколебать их веру, они готовы были претерпевать все лишения, чтобы только приложиться к киевским святым мощам, помолиться в святых местах. Такие же паломничества были в Иерусалим, и в Троице—Сергиевскую лавру, и в другие святые места.
Что же притягивало этих людей? Толстому надо было не только понять, но и прочувствовать настроения, влекущие этих людей к вере. И он сам стал чаще ходить в церковь и решил поехать в Оптину Пустынь, куда уже некоторое время собирался с Николаем Николаевичем Страховым.
Основанная в XIV веке покаявшимся, по преданию, разбойником, Пустынь привлекала к себе многих знаменитых русских людей и писателей. Ее посещали Гоголь и Достоевский, который описал ее в своем романе «Братья Карамазовы», философ Владимир Соловьев, поэт Алексей Толстой, там жили и похоронены другие писатели. Льву Толстому суждено было четыре раза посетить эту Обитель, в четвертый и последний раз, когда он перед смертью покинул свой дом.
Тот, кто не знает русских монастырей, вряд ли может себе представить то чувство, которое охватывает при приближении к монастырским стенам. Веками создавался монастырь, веками стекались сюда люди со всей России и, войдя в ограду, вы точно чувствуете наслоение этих веков, вы погружаетесь в старую, патриархальную Русь. Оптина Пустынь славилась с 20?х годов XIX столетия своими старцами. Молитвенники, мудрые аскеты, отрекшиеся от всех мирских благ, старцы влекли к себе всех несчастных, неудовлетворенных жизнью, больных, заблудших, ищущих в горе своем слова утешения. И старцы молились, утешали, наставляли.
С чувством глубокой надежды Толстой вместе с Н. Н. Страховым поехал в Оптину Пустынь.
Был август месяц. На фоне густой зелени громадного леса, уходящего вглубь на десятки верст, выделялись белые стены, здания и церкви монастыря с голубыми куполами и сверкающими на ярком солнце золотыми крестами. А по эту сторону монастыря расстилались заливные луга, прорезанные неширокой, но полноводной речкой Жиздрой. Моста не было. Паломники, с котомками за плечами, ямщицкие тарантасы с «чистой» публикой, крестьянские телеги, с высоко подбитыми сиденьями из соломы, покрытой веретьями — все это загромождало открытый паром. С двух сторон парома два монаха в рясках, подпоясанные ремнями, медленно перехватывая из одной руки в другую, тянули толстый канат.
Переехав речку, путник попадал в новый, совершенно обособленный мир.
В то время в Оптиной Пустыне жил знаменитый старец Амвросий, и Толстой надеялся получить от него ту силу веры, которой он так жаждал. Но он не нашел того, чего искала его душа. Может быть, его не поняли святые отцы, может быть, он сам неправильно подошел к ним, но единственный человек, который произвел на Толстого впечатление, был не сам старец Амвросий, а его келейник, глубоко религиозный и простой человек, отец Пимен, которому показались такими скучными те разговоры, которые он слушал, что он тихо заснул, сидя на своем стуле.
Толстой произвел хорошее впечатление в монастыре. После посещения Оптиной Пустыни одним знакомым Страхова, Николай Николаевич писал Толстому, что тот «привез целую кучу разговоров о Вас и даже обо мне. Отцы хвалят Вас необыкновенно, находят в вас прекрасную душу. Они приравнивают Вас к Гоголю и вспоминают, что тот был ужасно горд своим умом, а у Вас вовсе нет этой гордости. Боятся, как бы литература не набросилась на Вас за восьмую часть (Анны Карениной) и не причинила Вам горестей. Меня отец Амвросий назвал «молчуном» и вообще считают, что я закоснел в неверии, а Вы гораздо ближе меня к вере. И отец Пимен хвалит нас (он–то говорил о Вашей прекрасной душе) — очень было и мне приятно услышать это…»2
Толстому этот отзыв о нем святых отцов был приятен. В следующем письме к Страхову он писал: «Если бы научиться у отца Пимена любви и спокойствию». В Оптиной Пустыне Толстой простоял четыре часа у всенощной.
Но Толстой искал разрешения мучивших его вопросов не только в церкви. Ему надо было знать все то, чего достигли великие мыслители, пророки и мудрецы мира, и он начал их изучать.
На многие вопросы Толстой нашел ответ в «Pensees» Паскаля. Некоторые мысли последнего совпадали с мыслями Толстого. «Наше достоинство, — говорит Паскаль, — заключается в мысли. Вот чем мы должны возвышаться, а не пространством и продолжительностью, которых нам не наполнить. Будем же стараться хорошо мыслить; вот начало нравственности».
Толстой читал одного философа за другим, лихорадочно ища ответа на мучившие его вопросы о смысле жизни, о сущности и значении Бога…
«За книги и те и другие не могу вам сказать, как я благодарен, — писал он Страхову 18 декабря 1877 года. — Я уже весь ушел в них, т. е. Штрауса, Ренана, Прудона; Max Miiller и Burnouf у меня есть теперь. Одного мне нужно еще — это Канта этику, «Критика практического разума», кажется, но я выписал себе. Над Соловьева статьей я долго ходил, боясь к ней приступить»[72].
Но когда он, наконец, решился «приступить» к статье Соловьева, он в письме к Н. Н. Страхову безжалостно раскритиковал ее.
«Оказывается, — писал он, — что основные начала знания и добра и зла бывают (это нашел Соловьев) отвлеченные и положительные, а положительные имеют силу тогда, когда за ними признается основание божественное… надо решить, законны ли те начала, которые не могут быть постановлены без Бога, или, наоборот, законны ли те, которые без Бога… Я увлекаюсь, — писал он дальше, — высказывая то, что я думаю, и высказываю, кажется, неясно, но возражение мое Соловьеву и всем философским статьям этого рода остается во всей силе; нельзя, говоря об основах знания, вводить понятие божества, как случайный признак, годный для подразделения».
Даже такой преданный и чуткий друг, как Н. Н. Страхов, не мог до самых глубин объять того, что происходило в душе Толстого.
16 августа 1877 года он писал Толстому: «Ваше милое письмо так живо напомнило мне Вас, бесценный Лев Николаевич. В эти два месяца я, конечно, лучше узнал Вас, чем во все прежние посещения, и все сильнее и сильнее во мне нежность к Вам и страх за Вас. Я видел, что Вы каждый день проживаете то, чего другому достало бы на год, что Вы мыслите и чувствуете с удесятеренной силой сравнительно с другими. Понятно, что Вы ищете и не находите спокойствия, что мрачные и раздражающие мысли иногда разрастаются у Вас через меру. Но средство у Вас под руками; живите потише, не отдавайтесь с таким пылом ни музыке, ни писанию, ни даже Вашей охоте, которая Вас опьяняет и на которой Вы гоняетесь не за дупелями и утками, а за мыслями. Переполнение мозга кровью делает человека слишком впечатлительным, через меру раздражительным; итак, не работайте мозгом.
Пишу Вам это, а сам думаю, что люблю Вас именно за эту бесконечную отзывчивость и за ту неустанную работу, которой Вы отдаетесь».
А жизнь в Ясной Поляне шла своим чередом. 6 декабря 1877 года у Толстых родился сын Андрей. Шесть человек детей разного возраста требовали больших забот, внимания и средств. Надо было всех воспитывать, образовывать, нанимать учителей, гувернанток. Толстой старался увеличить свои доходы, покупал земли, пытался поднять хозяйство Ясной Поляны, получить как можно больше денег за свои писания. Толстого в это время избрали губернским гласным, но общественная работа его не увлекала. Главным его отдыхом была охота и он часто один с своей собакой целыми днями ходил по лесам и болотам, стреляя вальдшнепов, уток и дупелей, или, забрав с собой старших мальчиков, Сергея и Илью, ездил с ними по соседним полям, травил лисиц и зайцев.
Но что бы он ни делал, мысли его неизменно возвращались к главному, к вопросам о; значении жизни и смерти. «Есть ли в философии какое–нибудь определение религии, веры, кроме того, что это предрассудок? И какая есть форма самого очищенного христианства?» — писал он Страхову 27 ноября 1877 года.
И не найдя ответа, Толстой пытался сам написать «Изложение Христианского Катехизиса» и «Определение религии».
«…Мне захотелось попробовать изложить в катехизической форме то, во что я верю, и я попытался. И попытка эта показала мне, как это для меня трудно и — боюсь невозможно», — писал он Страхову.
В своем дневнике от 26 декабря 1877 года Софья Андреевна пишет, что «настроение Л. Н. сильно изменяется с годами. После долгой борьбы неверия и желания веры — он вдруг теперь, с осени, успокоился. Стал соблюдать посты, ездить в церковь и молиться Богу».
«Я люблю его аргумент, — записывает С. А. того же числа, — который он приводит о пользе христианства всем спорящим, о том, что законы — общественные — законы всех коммунистов, социалистов, будто выше законов христианства… Именно: «Если бы не было учения христианства, которое вкоренилось веками в нас и на основании которого сложилась вся наша общественная жизнь, то не было бы и законов нравственности, чести, желания распределить блага земные более ровно, желания добра, равенства, которое живет в этих людях».4
Тогда еще Софья Андреевна не думала и не гадала, как далеко Толстой уйдет по тому пути, на котором она постепенно, с великими страданиями и душевной болью теряла его.
В начале января 1878 года Толстой порадовал свою жену. Он начал работать над историческим романом из времен Николая I, «Декабристы».
«Со мной происходит что–то похожее на то, когда я писал «Войну и мир», — сказал мне сейчас Лев Николаевич с какой–то полуусмешкой, отчасти радостной, отчасти недоверчивой к словам, которые он сказал, — записывает она в своем дневнике от 8 января 1878 года. — И тогда я, собираясь писать о возвратившемся из Сибири декабристе, вернулся сначала к эпохе бунта 14 декабря, потом к детству и молодости людей, участвовавших в этом деле, увлекся войной 12?го года, а так как война 12?го года была в связи с 1805 годом, то и все сочинение начал с этого времени». Теперь Льва Николаевича заинтересовало время Николая I, а главное — Турецкая война 1829 года. Он стал изучать эту эпоху. Изучая ее, заинтересовался вступлением Николая Павловича на престол и бунтом 14 декабря…»
«И это у меня будет происходить на Олимпе, Николай Павлович со всем этим высшим обществом, как Юпитер с богами, а там, где–нибудь в Иркутске или в Самаре переселяются мужики, и один из участвовавших в истории 14 декабря попадает к этим переселенцам — и «простая жизнь в столкновении с высшей».
В Записной книжке, начиная с 13 января 1878 года, мы находим ряд записей Толстого, относящихся к «Декабристам». В этой Записной книжке можно проследить ту громадную работу, которую Толстой намеревался произвести и уже начал по декабристам. Он изучал историю каждого декабриста в отдельности. Запись идет таким образом: среди страницы стоит имя декабриста и дальше идут те сведения, которые Толстому нужны или которые он уже получил о том или ином участнике восстания 14 декабря.
«Рылеев. Родился 96 — Отец в связи. Мать отдельно. — Манифестация. Последовательность жизни. Год женитьбы. Кто мать? Родство».
Как всегда, Толстой широко задумал свой роман. Переселенческое движение крестьян, встреча декабристов с переселенцами в Сибири, жертвенность семей последовавших за декабристами в Сибирь — все это должно было переплетаться, захватывая целые области и сферы русской жизни.
В 20?х числах января 1878 года Толстой писал Александре Андреевне: «Я теперь весь погружен в чтение из времен 20?х годов и не могу вам выразить то наслаждение, которое я испытываю, воображая себе это время. Странно и приятно думать, что то время, которое я помню, 30?е года — уже история. Так и видишь, что колебание фигур на этой картине прекращается и все устанавливается в торжественном покое истины и красоты… Я испытываю чувство повара (плохого), который пришел на богатый рынок и, оглядывая все эти к его услугам предлагаемые овощи, мясо, рыбы, мечтает о том, какой бы он сделал обед! Так и я мечтаю, хотя и знаю, как часто приходилось мечтать прекрасно, а потом портить обеды или ничего не делать!»
Толстой видится с декабристами — Свистуновым и Муравьевым—Апостолом, и другими, с их родственниками, изучает целый ряд материалов, ездит сам в Петропавловскую крепость, где декабристы были в заключении. Друзья Толстого: А. А. Толстая, Н. Н. Страхов, В. В. Стасов, М. И. Семевский, В. А. Иславин, М. А. Веневитинов и С. А. Берс доставали Толстому нужные материалы в Петербурге, куда он ездил со специальной целью собрать как можно больше данных о декабристах.
Впечатление, полученное Толстым от Петропавловской крепости, было очень сильное. 14 марта он писал декабристу Свистунову:
«Я был в Петропавловской крепости, и там мне рассказывали, что один из преступников бросился в Неву и потом ел стекло. Не могу выразить того странного и сильного чувства, которое я испытал, зная, что это были вы. Подобное же чувство я испытал там же, когда мне принесли кандалы ручные и ножные 25?го года…»
Как всегда в течение лета, Толстой работал мало, уезжал в свое Самарское имение и только к осени опять принялся за работу. «Левочка сегодня говорил, что у него в голове стало ясно, — записывает Софья Андреевна в дневнике 11 ноября, — типы все оживают, он нынче работал и весел, верит в свою работу. Но у него голова болит и он покашливает». И 16 ноября она снова записывает: «Левочка говорит: «все мысли, типы, события — все готово в голове»»7.
Толстой узнал, что в Третьем Отделении в Петербурге хранились секретные дела декабристов, их портреты и вообще материал, который был ценен Толстому. Толстой обратился сначала к Страхову, а потом к А. А. Толстой, чтобы она попыталась достать ему разрешение ознакомиться с этими материалами, но ему было в этом отказано. Можно было добиться разрешения доступа в Третье Отделение только по специальному разрешению Государя.
Одновременно с этой работой в голове Толстого зарождался роман из эпохи XVIII века, главным действующим лицом которого должен был быть изображен брат его бабушки, Василий Николаевич Горчаков, сосланный в Сибирь. Толстой вновь обращается к А. А. Толстой с просьбой помочь ему ознакомиться с секретными архивами министерства юстиции и одновременно пишет прошение в Управление Московского Архива о разрешении ему доступа к архивам.
Но работа не пошла. Написав несколько отрывков к роману из времен Петра I, Толстой все реже и реже возвращается к этим мыслям и планам. Мы знаем, как трудно было Толстому закончить «Анну Каренину», как мысли его постоянно уходили в другую область — религиозно–философскую. Он не мог написать второй «Войны и мира» до тех пор, пока он не вырешил основной цели и задачи своего существования: Зачем мы живем? Какой главный смысл нашей жизни? В чем наша вера? и… так что же нам делать?