ГЛАВА XXXV. НАЧАЛО ОТХОДА ОТ ПРАВОСЛАВИЯ. ДОСТОЕВСКИЙ. УБИЙСТВО АЛЕКСАНДРА II

ГЛАВА XXXV. НАЧАЛО ОТХОДА ОТ ПРАВОСЛАВИЯ. ДОСТОЕВСКИЙ. УБИЙСТВО АЛЕКСАНДРА II

Не только жена, но и все близкие Толстого с беспокойством наблюдали за теми переменами, которые в нем происходили.

«У нас часто бывают маленькие стычки в нынешнем году, — пишет Софья Андреевна своей сестре Тане 22 апреля 1881 года, — Я даже хотела уехать из дому. Верно, это потому, что по–христиански жить стали. По–моему, прежде, без христианства этого, много лучше было».

Один только верный и обожающий Толстого друг, Н. Н. Страхов, внимательно следил за его переживаниями и понимал остроту и напряженность той внутренней деятельности, которой другие не могли, а иногда и не хотели видеть.

«…В Ясной Поляне, — писал он Данилевскому, — как всегда, идет сильнейшая умственная работа. Мы с вами, вероятно, не сойдемся в оценке этой работы, но я удивляюсь и покоряюсь ей так, что мне даже тяжело. Толстой, идя своим неизменным путем, пришел к религиозному настроению, оно отчасти выразилось в конце «Анны Карениной». Идеал христианина понят им удивительно, и странно, как мы проходим мимо Евангелия, не видя самого прямого его смысла. Он углубился в изучение евангельского текста и многое объяснил в нем с поразительною простотой и тонкостью, Очень боюсь, что по непривычке излагать отвлеченные мысли и вообще писать прозу, он не успеет изложить своих рассуждений кратко и ясно; но содержание книги, которую он составит, истинно великолепно».

В январе 1880 года Толстой ездил по делам в Петербург, и, как всегда, виделся с Александрой Андреевной. Толстой в это время уже отходил от православия. Безжалостно резко он высказал «бабушке» свои сомнения, говоря ей, что вера ее — православие — основано на лжи. Разговор был настолько бурный, что Толстой не спал после этого полночи, не простившись уехал из Петербурга и перед отъездом написал Александре Андреевне письмо.

«Я знаю, — кончает он это письмо, — что требую от вас почти невозможного–признания того прямого смысла учения, который отрицает всю ту среду, в которой вы прожили жизнь и положили все свое сердце, но не могу говорить с вами не во всю, как с другими, мне кажется, что у вас есть истинная любовь к Богу, к добру и что не можете не понять, где Он.

За мою раздражительность, грубость, низменность простите и прощайте, старый милый друг, до следующего письма и свидания, если даст Бог, — Ваш Л. Толстой».

Александра Андреевна была оскорблена: «Подобные выходки и в молодости неприятны, но в наши годы не протянуть руки при прощании, когда каждая разлука может быть последняя, просто непростительно, и это мне трудно вам простить», — писала она ему. Но переписка на этом не прекратилась. Александра Андреевна написала длинное письмо Толстому, с изложением своей православной веры.

«…Главное то, что ваше исповедание веры есть исповедание веры нашей церкви, — отвечал ей Толстой. — Я его знаю и не разделяю. Но не имею ни одного слова сказать против тех, которые верят так. Особенно, когда вы прибавляете о том, что сущность учения в Нагорной проповеди. Не только не отрицаю этого учения, но, если бы мне сказали: что я хочу, чтобы дети мои были неверующими, каким я был, или верили бы тому, чему учит церковь? я бы, не задумываясь, выбрал бы веру по церкви. Я знаю, например, весь народ, который верит не только тому, чему учит церковь, но примешивает еще к тому бездну суеверий, и я себя (убежденный, что я верю истинно) не разделяю от бабы, верящей Пятнице, и утверждаю, что мы с этой бабой совершенно равно (ни больше, ни меньше) знаем истину. Это происходит от того, что мы с бабой одинаково всеми силами души любим истину и стремимся постигнуть ее и верим. Я подчеркиваю верим, потому что можно верить только в то, чего понять мы не можем, но чего и опровергнуть мы не можем. Но верить в то, что мне представляется ложью, — нельзя. И мало того, уверять себя, что я верю в то, во что я не могу верить, во что мне не нужно верить, для того чтоб понять свою душу и Бога, и отношение моей души к Богу, уверять себя в этом, есть действие самое противное истинной вере. Это есть кощунство и есть служение князю мира. Первое условие веры есть любовь к свету, к истине, к Богу и сердце чистое без лжи… И как я чувствую себя в полном согласии с искренно верующими из народа, так точно я чувствую себя в согласии и с верой по церкви, и с вами, если вера искренна и вы смотрите на Бога во все глаза, не сквозь очки и не прищуриваясь…

Надо каждый час и день своей жизни помнить о Боге, о душе, и потому любовь к ближнему ставить выше скотской жизни. Фокуса для этого никакого не нужно, а это так же просто, как то, что надо ковать, чтобы быть кузнецом. — И потому–то это Божеская истина, что она так проста, что проще ее ничего быть не может, и вместе с тем так важна и велика и для блага каждого человека, и всех людей вместе, что больше ее ничего быть не может», — заканчивает он это письмо.

В начале 1880 года Толстой, работая над своей «Исповедью», почти одновременно приступил к изучению православных догматов. Он уже ничего не мог брать «на веру» — ему надо было понять и знать. Чтобы знать, он стал изучать богословские книги, между прочим, распространенную книгу митрополита московского Макария. «Я даже в то время, как начал это исследование, вполне верил в нее (непогрешимость церкви. — А. Т.). в одну ее (казалось мне, что верил)». Но объяснить, понять догматы Толстой не мог.

«Скажите мне истины так, как вы знаете их, скажите хоть так, как они сказаны в символе веры, который мы все учили наизусть, — взывает он к богословам. — Если вы боитесь, что, по затемненности и слабости моего ума, по испорченности моего сердца, я не пойму их, помогите мне (вы знаете эти истины Божий, вы, церковь, учите нас), помогите моему слабому уму; но не забывайте, что что бы вы ни говорили, вы будете говорить все–таки разуму. Вы будете говорить истины Божий, выраженные словами, а слова надо понимать опять–таки только умом (курсив мой — А. Т.). Разъясните эти истины моему уму…»

«Надо верить, — говорит церковь; я должен умом постигнуть то, во что я поверю», — говорил Толстой.

Он верил в Бога—Отца, по воле которого он жил, волю которого он знал и должен был исполнять, верить же в Бога в трех лицах, Троицу — Бога—Отца, Св. Духа и Бога—Сына — он не мог. И, не уразумев, он раз навсегда отверг для себя это понятие.

Но отвергая ту веру, в которой он родился, воспитался и вырос — он должен был заменить ее своей верой, чем–то, что дало бы ему руководство в жизни, и он стал вчитываться в Евангелие. Но и здесь, воспринимая целиком учение Христа как обязательное руководство в жизни, Толстой не мог найти объяснения описываемым в Евангелии сверхъестественным, чудесным явлениям. Он наткнулся на противоречия учения Христа с толкованиями православной церкви. «Не убий никого», — сказал Христос, а между тем церковь молится за христолюбивое воинство.

Толстой стал работать над переводом и исследованием четырех Евангелий. Он так был погружен в свои религиозные мысли и работы, что когда Тургенев приехал в Ясную Поляну уговаривать его принять участие в Пушкинских торжествах по случаю открытия памятника Пушкину в Москве, Толстому показалось все это такими пустяками по сравнению с тем, что ему надо было решить, что он отказался ехать. Тургенев и весь литературный мир были потрясены. Почему? Как мог Толстой, автор «Войны и мира», столп русской литературы, не участвовать в торжествах, посвященных величайшему русскому поэту? Что–то тут неладное…

Достоевский намеревался поехать в Ясную Поляну, но Тургенев уверил его, что Толстой в таком состоянии, что с ним и разговаривать нельзя — он занят только какими–то религиозными вопросами и ничем не интересуется. Григорович выразился еще более резко:«…Толстой почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел…»

28 мая Достоевский писал жене: «О Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался. Юрьев подбивал меня съездить к нему в Ясную Поляну… Но я не поеду, хоть очень бы любопытно было…»5

В то время Достоевский не пользовался авторитетом среди либеральных писателей. Его считали отсталым консерватором, славянофилом, он стоял, как Страхов выразился в письме к Толстому, «особняком» среди «враждебной» среды. Тем более всех поразил успех этого тихого, скромного, вечно нуждающегося писателя на пушкинских торжествах. Речь Достоевского о Пушкине превзошла все, что было сказано о поэте до того времени по красоте формы, блеску, по глубокому пониманию поэта. Достоевский неожиданно оказался в центре всеобщего внимания. Публика пришла в неистовый восторг и после шумной овации его подхватили на руки и понесли…

Не раз, впоследствии, Толстой выражал сожаление, что он не поехал на торжества, не слышал этой знаменитой речи Достоевского и не виделся с ним, тем более что это оказалось последним случаем, когда писатели могли встретиться.

26 сентября того же года Толстой писал Страхову:

«…Я продолжаю работать все над тем же и, кажется, не бесполезно. На днях нездоровилось и я читал Мертвый дом. Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина».

Не тон, а точка зрения удивительна — искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю». Страхов подарил это письмо с отзывом Толстого Достоевскому, что доставило ему большую радость.

28 января 1881 года Достоевского не стало…

3 февраля Страхов пишет Толстому:

«Чувство ужасной пустоты, бесценный Лев Николаевич, не оставляет меня с той минуты, когда я узнал о смерти Достоевского. Как будто провалилось пол-Петербурга, или вымерло пол–литературы. Хоть мы не ладили все последнее время, но тут я почувствовал, какое значение он для меня имел: мне хотелось быть перед ним и умным и хорошим… Он один равнялся (по влиянию на читателей) нескольким журналам. Он стоял особняком, среди литературы почти сплошь враждебной, и смело говорил о том, что давно было признано за соблазн и безумие…»6

«…Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском, — писал Толстой Страхову. — Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек…

И никогда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца — только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг… читаю умер. Опора какая–то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу На днях, до его смерти, я прочел «Униженные и оскорбленные» и умилялся…»

Достоевский так же, как и Толстой, шел своим путем. Про него, как Страхов писал Толстому, говорили, что он «стоял особняком» и было признано за «соблазн» и за «безумие» то, что он писал. Увлекшись в молодости революционными взглядами, он позднее отрекся от них. Вера в Христа и близость русского народа к Христу было то, что составляло основу его жизни и писаний. Именно поэтому он и был ближе к Толстому, чем кто–либо другой из современных им писателей.

Толстой никогда не увлекался революционными течениями того времени, они проходили мимо него. В свое время, к вопросу крепостного права он подошел по–своему, не присоединяясь к либеральному общественному мнению. «Хождение в народ», народничество Михайловского*, революционный героизм террористов, организация «Земли и Воли» — все это было ему непонятно и чуждо. Толстой знал, что по существу «народовольцы» не знали народа. Революционеры смотрели на народ, как на темную массу, которую можно поднять против угнетателей — русского правительства. Слова «народ», «народное» в устах этих непонимающих сущность русского народа людей — раздражали Толстого. Он жил с этим самым темным, бедным и угнетенным народом, знал его, учился у него, и в нем искал опоры в растущем в нем христианском сознании. В нем, в этом мужике, под простой, корявой оболочкой, Толстой чувствовал духовную мощь, подлинную веру, красоту, которыми он сам питался.

А между тем, революционное движение росло.

В 1870 году появился первый том «Капитала» Маркса в русском переводе. В Западной Европе и в Америке Карл Маркс приобретает известность гораздо раньше. В 1847 году Маркс и Энгельс вступают в тайный международный союз коммунистов и составляют «Манифест коммунистической партии». Это не помешало «Нью—Йорк Трибьюн» иметь в 50?х годах и начале 60?х Карла Маркса своим постоянным сотрудником по экономическим вопросам. Проявление коммунистических веяний мы видим и в водворении Парижской коммуны в 1871 году. В России революционное движение выразилось в целом ряде террористических актов.

Января 24, 1878 года революционерка Вера Засулич покушалась на жизнь оберполицеймейстера Ф. Ф. Трепова. Ее арестовали, через три месяца судили с присяжными заседателями и оправдали.

Целый ряд покушений был организован против царя. Наконец, 1 марта 1881 года Россию потрясло страшное событие — убийство царя–освободителя, императора Александра II.

«Сегодня, 1 марта 1881 года, согласно постановлению Исполнительного комитета от 26 августа 1879 г., приведена в исполнение казнь Александра II двумя агентами Исполнительного комитета[73], — гласила прокламация, выпущенная Исполнительным комитетом партии «Земля и Воля».

«Какой удар, бесценный Лев Николаевич! — писал Страхов. — Я до сих пор не нахожу себе места и не знаю, что с собой делать. Бесчеловечно убили старика, который мечтал быть либеральнейшим и благодетельнейшим царем в мире! Теоретическое убийство, не по злобе, не по реальной надобности, а потому что в идее это очень хорошо. Меня все раздражает: и спокойствие, и злорадство, и даже сожаления… Нет, мы не опомнимся… Нужны ужасные бедствия, опустошения целых областей, пожары, взрывы целых городов, избиение миллионов, чтобы опомнились люди. А теперь только цветочки».

Илья Толстой в своих воспоминаниях рассказывает, как узнали в семье Толстых об убийстве царя.

«Первого марта папа, по обыкновению своему, ходил перед обедом гулять по шоссе.

После снежной зимы началась ростепель.

По дорогам были уже глубокие просовы, и лощины набухли водой.

По случаю плохой погоды в Тулу не посылали, и газет не было.

На шоссе папа встретил какого–то странствующего итальянца с шарманкой и гадающими птицами.

Он шел пешком из Тулы.

Разговорились: «Откуда? Куда?»

— Из Туль, дела плох, сам не ел, птиц не ел, царя убиль.

— Какого царя, кто убил? когда?

— Русский царь, Петерсбург, бомба кидаль, газет получаль.

Придя домой, папа тут же рассказал нам о смерти Александра II, и пришедшие на другой день газеты с точностью это подтвердили.

Я помню, какое удручающее впечатление произвело на отца это бессмысленное убийство. Не говоря уже о том, что его ужасала жестокая смерть царя, «сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека», он не мог перестать думать об убийцах, о готовящейся казни и «не столько о них, сколько о тех, кто готовился участвовать в их убийстве и особенно Александре III».

Несколько дней он ходил задумчивый и пасмурный и, наконец, надумал написать новому государю Александру III письмо.

«…Отца Вашего, царя русского, сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека, бесчеловечно изувечили и убили не личные враги его, — писал он государю Александру III, — но враги существующего порядка вещей; убили во имя какого–то высшего блага всего человечества.

Вы стали на его место, и перед Вами те враги, которые отравляли жизнь Вашего отца и погубили его. Они враги Ваши потому, что Вы занимаете место Вашего отца, и для того мнимого общего блага, которого они ищут, они должны желать убить и Вас.

К этим людям в душе Вашей должно быть чувство мести, как к убийцам отца, и чувство ужаса перед тою обязанностью, которую Вы должны были взять на себя. Более ужасного положения нельзя себе представить, более ужасного потому, что нельзя себе представить более сильного искушения зла. Враги отечества, народа, презренные мальчишки, безбожные твари, нарушающие спокойствие и жизнь вверенных миллионов, и убийцы отца. Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов? Этого требует не мое личное чувство, даже не возмездие за смерть отца, этого требует от меня мой долг, этого ожидает от меня вся Россия, — писал Толстой в письме к государю. — …На Вашу долю выпало ужаснейшее из искушений. Но как ни ужасно оно, учение Христа разрушает его и все сети искушения, обставленные вокруг Вас, как прах разлетятся перед человеком, исполняющим волю Бога.

Матфея 5, 43. «Вы слышали, что сказано: люби ближнего и возненавидь врага твоего, а Я говорю вам: любите врагов ваших… благотворите ненавидящих вас… да будете сынами Отца вашего небесного».

Дальше Толстой приводит еще несколько выдержек из Евангелия.

«Простите, воздайте добром за зло, и из сотен злодеев десятки перейдут… от дьявола к Богу и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления при виде примера добра с престола в такую страшную для сына убитого отца минуту.

Государь! Если бы Вы сделали это, позвали этих людей, дали им денег и услали их куда–нибудь в Америку, и написали бы манифест с словами вверху: «А я Вам говорю: любите врагов своих», не знаю, как другие, но я, плохой верноподданный, был бы собакой, рабом Вашим. Я бы плакал от умиления, как я теперь плачу всякий раз, когда бы я слышал Ваше имя. Да что я говорю: «не знаю, что другие!» Знаю, каким потоком разлились бы по России добро и любовь от этих слов.

…Есть только один идеал, который можно противопоставить им и тот, из которого они выходят, не понимая его и кощунствуя над ним, — тот, который включает их идеал, идеал любви, прощения и воздаяния добра за зло. Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на который предстоит вступить Вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию. Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед Царем–человеком, исполняющим закон Христа».

Победоносцев, которого просили передать это письмо государю, отказался это сделать и вернул его обратно. Письмо было передано снова через другае пути и государь получил его.

Говорят, что прочтя его, Александр III сказал:

«Если бы преступление касалось меня лично, я имел бы право помиловать виновных, но за отца я этого сделать не могу».

3 апреля все участники убийства царя–освободителя были казнены.

Обращение Толстого к Александру III оказалось гласом вопиющего в пустыне. Толстому было бесконечно тяжело. Даже близкие его не понимали.

«Вешать — надо, сечь — надо, бить по зубам без свидетелей… — такие разговоры шли в семейном кругу Толстых. — Народ как бы не взбунтовался — страшно…»

А в Дневнике от 6 июля Толстой записывает:

«Революция экономическая не то, что может быть, а не может не быть. Удивительно, что ее нет».