НА СПУТНОЙ ВОЛНЕ

НА СПУТНОЙ ВОЛНЕ

Этот рассказ прислал из Клайпеды капитан дальнего плавания, писатель, доброй души человек Колещук Владимир Яковлевич.

Памяти В. И. Скорнякова

Описанным ниже событиям уже более полувека, и свидетелей их, почитай, не осталось. Только не бежит перо легко по бумаге, нет-нет, да и замрет, а пишущий призадумается: как бы это выставить себя того, непутевого, в лучшем виде? Вздохнет да и продолжит дальше. Надумал покаяться, кайся, взялся писать правду — ее и пиши. Но не зря поражался Генрих Манн тем отчаянным смельчакам, что осмеливались писать дневники: ведь каждая жизнь полна позора.

Свинцовым декабрьским днем 1955 года средний траулер «Ясень» торопливо кромсал ломти студенистых волн Северного моря, пересекая его наискосок к Шетландским островам. Лирическое название мало подходило пропахшему рыбой суденышку, но рыбакам нравилось, смягчало их грубоватые души.

Скворцов, бывший краснофлотец, а ныне — капитан дальнего плавания, мужчина двадцати семи лет, со стальными глазами, волевым подбородком и непререкаемым баритоном, нрав имел, вместе с тем, довольно добродушный, характер сдержанный. Своей представительной фигурой не обеднил бы интерьер капитанского мостика большого океанского корабля. Судьба же назначила Скворцову водить по морям не белоснежный лайнер с вылощенной командой, а посадила на скромный, крашеный шаровой краской СРТ, типа «логгер», водоизмещением в триста пятьдесят тонн, с малым, не обремененным изысканными манерами экипажем. И капитанский мостик здесь тесноват, не разгуляешься. Рыбацкий капитан на судьбу не сетовал. Более того, выпавшая доля ему даже нравилась, склонен был неленивый добытчик к промысловым утехам. Потому побуждал сегодня механиков накручивать обороты. А еще и зюйд-остовый ветерок, балла на четыре, помогал, толкал в корму. Со вчерашнего дня, едва только вернулся «Ясень» из нелюдимого всегда Скагеррака, плотно засел капитан Скворцов в кресло радиооператора. Терпеливо вращал он верньеры, стараясь выдавить из приемника что-либо существеннее, чем скупая официальная промсводка, перехватить приватные обмены. Слышимость плохая, по ушам бьют грозовые разряды, но «желающий слышать да услышит».

Почти вышли на траверз Норт-Анета, когда капитан высунул из радиорубки свою красивую голову и азартным голосом загонщика велел штурману подправить курс, подвернуть на промысловый квадрат «90-ольга». Туда, судя по эфирным недомолвкам, двигались вожделенные косяки.

Вахтенный помощник проложил новый курс, прикинул по карте расстояние.

— Сутки ходу, Владимир Иваныч.

Скворцов ходил по рубке, задевая крупным своим телом рулевого матроса. Возбужденно потирал руки.

— Скоро свежей рыбки отведаем. Любишь жареную селедку, Артемов?

Рулевой осклабился: кто же, мол, ее не любит. А еще польщен тем, как по-свойски к нему обращались. Команде капитан нравился. А тот вышел на крыльцо мостика, улыбнулся скользящим вдоль бортов струям, довольно кивнул помощнику:

— Сутки, говоришь? Как раз к вечерней выметке.

Попутный ветер, между тем, вдруг ударил порывом, взъерошил гребни. Забелели по серому морю барашки. Капитан недовольно понюхал сырой воздух.

— Задувает, бродяга.

Поразмыслив, добавил, скорее для самоуспокоения:

— С этого направления штормовых ветров, говорят, не бывает.

Зато попутный — это нам на руку. Так что готовьтесь, мужики, к трудам, шибко серьезным трудам. Хватит бока отлёживать!

Повысив наш тонус, капитан покинул мостик. Чтобы побездельничать в каюте напоследок перед долгими месяцами, полными забот. Вахта капитанским энтузиазмом прониклась с удовольствием. Штурманом на вахте был я, автор сего рассказа. Служил на «Ясене» старшим помощником. Являлся, то есть, личностью, в немалой степени ответственной. Выяснилось вскоре, что сие до конца не осознавалось.

К середине моей вахты, к восемнадцати пополудни, ветер добавил по шкале Бофорта до пяти баллов. Все от того же зюйд-оста, редкого в этих местах ветрового направления. Нормальная промысловая погода. Идем хорошо, более десяти узлов. Забывая, что лучшее — враг хорошего, решил из поощряющей ситуации выжать еще чуток. Позвал боцмана, палубного пассажира, довольно много о себе понимающего и весьма строптивого. Хлебом его не корми, — дай повозражать. Предстал передо мной, прикрывая ладонью позевывающий рот. Диалоги со стариком выстраивались трудно. Пытаясь создать непринужденную атмосферу, взбодрил его, как только что взбадривал нас кэп:

— Опух от сна, Филимоныч. Ступай на бак, проветрись. Стаксель подними!

— Порвет, — равнодушно возразил боцман.

— Пусть увязанный сопреет, да? — сразу начинаю злиться.

— Не с чем будет сети ставить, — бурчал Филимоныч, но, заметив, что и без того вывел меня из равновесия, повернулся каменной спиной, на которой было написано: чего с дураком спорить.

Немножко испортил настроение, а сделал все, как надо. Дело-то старина знал. Треугольный парус взвился по штагу, рывком наполнился, расправив все залежалости. Судно прибавило ходу, стало устойчивей на курсе. «Ясень» лихо летел вперед, почти не раскачивая мачтами. Пенный шлейф шипел по бортам, крутым кипятком бурлил за кормой кильватер. Узлов по двенадцати шпарим. Теперь быстрее, чем за сутки, догребем, думал я, премного собою довольный.

Ни через сутки, ни через двое в назначенный квадрат «Ясень» не прибыл.

Ветерок крепчал да крепчал, волна исподволь нарастала. Еще какое-то время пребывал я в легких чувствах, опьяненный нашим бегом в пене и брызгах. Но радости хватило ненадолго, настала пора и трезвым оценкам. Крутая волна уже не только подгоняла судно. Она прокатывалась под килем к носу, а корма проваливалась, чтобы в следующие секунды вздыбиться над очередным валом. Нос упорно уводило в сторону от курса, стучал баллер руля. Штурвал рулевым еле удерживался, его било в руках. Шестерни привода в рулевой колонке подозрительно похрустывали. Парус на носу вздулся болезненно дрожащим пузырем, будто готовый улететь в небеса воздушный шар. Его, стаксель, теперь, не приведя к ветру, и не спустишь. Одно успокаивает: он нам неплохо помогает, действует, как стабилизатор.

За какой-то час перевалило за шесть, потом за семь баллов. И не похоже, чтобы на этом кончилось. Вот тебе и не бывает в Северном море штормов с юго-востока! Однако мы уже в Норвежское выходили, а здесь своя роза ветров, океаническая. Только волна по-прежнему североморская, короткая.

Обеспокоенный тычками в корму, поднялся капитан. Поглядел на кудрявые, по сторонам, гребни, уперся в трепетное полотнище паруса. Сейчас, думаю «выскажется». Нет, промолчал. Тревогу выражало его молчание.

Капитана Скворцова был я, его старпом, на три года моложе. В молодости такая разница, даже не подчеркиваемая, много значит. На берегу мы дружили. Время проводили в одной компании, и я чувствовал себя ровней. Полагал тогда, плавать вместе с другом-капитаном во всех отношениях здорово. Потому предложил Скворцову, при его назначении на «Ясень», свои услуги. Владимир Иванович охотно внес меня в судовую роль. Только одно дело — вместе бражничать, другое — делить ответственность по всем законам субординации. Пока работалось нам хорошо. Скворцов передо мною не чванился, мелкие мои ошибки будто не замечал, только проскальзывала на его лице снисходительная улыбка. Так как боцманской ехидной ухмылке была она не сродни, то и воспринималась как поощрение.

В те годы бурного развития флота в специалистах была большая нужда. Карьера совершалась быстро. Командные должности мы, молодые, занимали, не успев созреть. А работа подпирала, времени ни на раздумье, ни на раскачку не полагалось. Правда, океан учил уму-разуму тоже без проволочек, и за малые годы мы испытали не один форс-мажор. Но ведь морская практика так многообразна. Чтобы ею овладеть, нужно много-много плавать. Никакой учебник не научит, только собственный опыт. Годится и горький, лишь бы не последний в жизни.

Шторм к концу моей вахты уже ревел. Мы мчались так неудержимо, что волна догоняла в замедленном темпе. На гребне волны судно зависало непозволительно долго. Серфинга, о котором мы в те времена и не слыхивали, не получалось. Корпус проваливался, просто тонул, тогда как нос и корма обнажали штевни. При этом резко нарушалась остойчивость. Раз за разом вкатывались на палубу клокочущие буруны, опасно погребали под собой трюмные люки, яростно ударяли в носовой кап. Под ним, в кубрике, оказалась отрезанной почти половина экипажа. Люди там, слыша, что творится наверху, не имея от командования никаких сведений, сильно встревожились и, как после выяснилось, близки были к панике. А командование на мостике приходило к пониманию: волна с кормы нам не услужливый помощник, а опасный попутчик, выжидающий момент нанести в спину роковой удар.

— Надо носом на волну вставать и людей из носового кубрика переводить в корму, — озабоченно сказал капитан и разрядил беспокойство шуткой: — Не то ребята без ужина останутся.

Было же не до ужина. Его кок и приготовить не сумел. Было и не до шуток. Едва приняли новое решение, как «Ясень» погрузился в пенную водную массу по самые крылья мостика и стремительно повалился на левый борт. Удержались на ногах, только крепко хватаясь за что попало. В штурманской выгородке с прокладочного стола давно слетели карты, а теперь из шкафчика с громким стуком вывалились тяжелые тома лоций. Из радиорубки доносились глухие восклицания «маркони». Рулевой повис на штурвале. «Ясень» с трудом выпрямился. Капитан громко скомандовал:

— Лево на борт!

Матрос, это был уже не Артемов, а сменивший его моряк, не столь расторопный, не успел выполнить команду. В корпус снова ударило, будто тараном. Вода хлынула через рубку. Теперь «Ясень» падал на правый борт. За переборкой охал радист, рухнувший на передатчик. Мы с капитаном ухватились за третьего штурмана, он, крепыш, нас сдержал. А рулевой матрос едва не вылетел на крыло в распахнувшуюся дверь. Получив свободу, колесо штурвала раскрутилось до упора. Постанывая от ушибов, моряк вернулся к своему посту и в замешательстве воскликнул:

— Руль не действует!

Капитан самолично крутанул безвольный обод, поставил телеграф на «стоп». Напряженно мы ждали, что же произойдет дальше. К нашему большому облегчению, «Ясень» не развернуло поперек ветра, под бортовой удар волны. Положить судно совсем лагом не давал парус. Он стойко продолжал выполнять спасительную функцию, вытягивая нос судна за ветром. Заливать нас стало меньше, мы это быстро заметили. Потеряв ход, корабль не проваливался уже под воду, волна свободно прокатывалась, почти не вторгаясь на палубу. И лишь теперь до конца осознали мы ту опасность, которой подвергали себя, бегая наперегонки с попутной волной.

«Спутная волна». Именно так называлась неведомая прежде угроза. Назвали те, кто прежде попадал в коварную ловушку. А мы, неужели не ведали мы ни о чем подобном? Что-то слышали, конечно. Однажды, на Балтике, странным образом опрокинулся вверх килем небольшой «тралец». Все, кто был наверху, погибли, и рассказать о случае и его обстоятельствах некому. Чудом спасся механик: вынырнул из машинного отделения и вскарабкался на днище. Мы знакомы были с ним. Артур Кропельницкий вспоминал: шли они по волне. Другое подобное происшествие случилось где-то на Севере. И тоже никаких подробностей. Определенных выводов из этого не последовало. Получалось, чтобы явление познать, надо испытать его на собственной шкуре.

Слово «спутный» еще В. Даль в своем знаменитом словаре зафиксировал. А «Справочник капитана дальнего плавания», изданный через полтора десятка лет после наших захватывающих дух приключений, дает характеристику и «мертвой воды», и «сейшей — стоячих волн», и «волн сейсмических» (цунами). Ни слова не сказано лишь о «спутной волне». И можно догадаться, почему: спутная волна не явление, а понятие. Привнесенное обстоятельство. Следствие «человеческого фактора», так сказать. Наше неведение понятно. Вот только не удовлетворило бы оно многострадальный экипаж «Ясеня», дойди дело до крайности.

Не дошло, раз я имею возможность что-то рассказать.

Положение, впрочем, оставалось не блестящим. В конической бронзовой шестерне обломилась пара зубьев. Не имея ничего в запасе, отремонтировать рулевое устройство невозможно. По теории — невозможно. Практически же старший механик Родин обещал руль восстановить. Он взялся вернуть на место выкрошенные зубья. Как скоро? Петр Федорович призвал потерпеть. Механики сняли дефектную шестерню, собрали обломки, пошли колдовать. И осталось только ждать, стиснув зубы собственные.

К середине последней вахты шторм дошел до степени жестокого. Северную Атлантику накрыла глухая, беспросветная ночь. Вокруг ни огонька, никто не придет на помощь. Жутко глядеть на беснование стихии, но ко всему человек притерпится. «Ясень» дрейфовал на норд-вест, достойно перенося удары. Он удачно отыгрывался на крутых валах. Они вставали стеной, стремясь сокрушить, но все было наглухо задраено, внутрь вода не проникала. Команду из носового кубрика, выбрав момент, перевели в корму, и люди выглядели счастливыми, соединившись со всеми. В рулевую рубку понабилось народу. Невольно тянуло туда, где предполагалась более высокая компетентность. Естественное желание снять личные опасения, убедиться в том, что ничего страшного кораблю не грозит. И «компетентные лица» оказались бы совсем никчемными командирами, если бы дали таким страхам повод укрепиться. Капитан вел себя спокойно, бросая иногда малозначащие реплики. Шуток больше не отпускал. Это как раз могло бы родить подозрения. И я, старпом, свое поведение не назову предосудительным. Отваги по молодости хватало. Но все в душе было напряжено. Потому что мореходность судна подвергалась великим испытаниям. И это еще не стало пределом.

С робкой надеждой смотрели мы с капитаном на освещенный прожектором призрачный символ нашего зыбкого равновесия. Как Мюнхгаузен за собственные волосы, вытаскивал нас штормовой парус, частично в разрез волне. Смотрели и молились: только бы не расползлась по швам парусина, выдержал бы бегучий, сезальского троса такелаж! И растительная основа устояла. Не выдержала сталь.

Как позднее выяснилось, лопнула скоба шкотового угла стакселя. Получив свободу, парусное полотнище взметнулось гигантским флагом, забилось в громких хлопках. Скоро его разодрало на полосы, и флаг превратился в несколько бесформенных вымпелов. Но прежде, чем это случилось, судно окончательно развернуло лагом к волне. Остался «Ясень» без руля и без ветрил. И океан тотчас завладел беспомощным корпусом. Теперь нас ожидало самое ужасное. Вода с палубы не сходила, размах качки стал близким к катастрофическому, мачты едва не ложились на воду. Мотало так, что со штатных мест посрывало все, казалось, надежно закрепленное. В каютах беспорядочными выстрелами хлопали дверцы шкафчиков, с лязгом катались различные предметы. На камбузе гремели кастрюли, а печные конфорки даже повылетали из гнезд. На мостике с переборки сорвался огнетушитель. Пока его не выбросили за борт, он летал по рубке артиллерийской болванкой, грозя искалечить. Судно наполнилось звуками различных тонов и силы, что в сопровождении рева ветра и грохота волн оформилось в адскую какофонию.

Из машины сообщили: ремонт шестерни, требующий ювелирной тонкости, стал в таких условиях невозможен. Надо что-то предпринимать. Все глядели на капитана, как на единственную надежду. Скворцов выплюнул изжеванную, давно потухшую папиросу, заговорил громко, так, чтобы слышали все:

— Оставлять судно в таком положении больше нельзя. Надо выводить его носом на волну. Не работает механический привод рулевого устройства, так как на аварийный случай предусмотрены румпель-тали. Заведены ли они?

Последнее — ко мне, вполголоса. Между лопаток пробежал холодок. Не от грозящей опасности, нет — есть вещи похуже. Вопрос капитана поставлен прямо, а я не мог дать на него безоговорочно положительный ответ. Окинул рубку взглядом в поисках боцмана. Его здесь не оказалось.

— Сейчас проверю, — пробормотал я, двигаясь к двери.

— Как?! — вспыхнул Скворцов. — Ты, старпом, даже не знаешь? Не в курсе?

За бесовой свистопляской тихий, но не мирный словообмен вряд ли кем-то еще был услышан. Но по выражению наших с капитаном лиц даже в полумраке нечто было уловлено. Люди почувствовали какое-то осложнение, а также, кто в нем виновен. Из темноты меня кололи острые взгляды. Капитанский горький сарказм и эти враждебные глаза подхлестнули меня, и я с горящей от стыда физиономией выбрался на крыло. Крепко хватался за поручни, релинги и прочие выступающие предметы, достиг кормы. Сюда, на полуют, через салон команды выходит голова баллера руля, с накрытым банкеткой сектором. К нему и крепятся румпель-тали. С великим облегчением убедился: важнейшие для нас в настоящий момент снасти — на штатных местах. А предыстория моего временного замешательства такова.

С боцманом Филимонычем отношения, как я уже упоминал, складывались непросто. Я где-то пасовал перед его возрастом и практикой, что он, конечно, сразу уловил. В грош не ставил мою училищную подготовку и жиденький опыт. Завел моду оспаривать любые мои приказания. И (что греха таить!) не всегда получал надлежащий отпор. Когда перед выходом в море предъявляли мы портовому надзору судовые устройства, все они, как и злополучные румпель-тали, обнаружены были там, где им и положено быть. Стоило же только портнадзирателю сойти с борта, как Филимоныч вознамерился тали отсоединить и убрать в подшкиперскую. Мол, зря только будут гнить здесь в сырости, и бочечными обручами их порубят. У меня хватило твердости такое запретить, чем боцман остался очень недоволен. Знаменитая его каменная спина гласила: к этому вопросу он может вернуться самовластно. И если бы Филимоныч исполнил свое намерение, теперешнее наше положение стало бы просто гибельным: до подшкиперской на баке добраться невозможно.

За четверо суток перехода, в текучке дел, каюсь, проверить не собрался, и на мое и наше общее счастье боцман отложил обеспечение неумной своей бережливости до прихода на промысел.

— Румпель-тали на месте, — доложил я, опустив очи долу.

— Всю палубную команду на корму, — немедленно приказал капитан. — Да поживее, чиф! — рыкнул вдогонку, а я совсем не мешкал.

Осерчал на меня друг-капитан, и поделом мне.

Внизу моряки встретили меня в большом смятении. Всем своим видом они выражали один вопрос: что с нами будет? Один из молодых матросов так и спросил: не утонем ли? Я постарался успокоить команду, сказал, что тонуть мы не собираемся и сами того допустить не должны. И чтобы отвести опасность, надо выйти на корму и сделать судно вновь управляемым. Бездействие как раз и угнетало, а к предложенной идее матросы отнеслись с одобрением, хотя не все поняли, о чем идет речь.

— Ребята! — обратился я к ним перед тем, как повести наверх. — На открытой палубе очень опасно, ее захлестывает волна, может и за борт смыть. Кто не уверен в себе, у кого поджилки трясутся, пусть лучше останется внизу.

Поджилки, может, и тряслись, но никто в том не признался. Это меня воодушевило — опасался худшего. Приказал боцману разбить людей на две группы, по бортам. С осторожностью вывести на полуют и расставить в две цепочки. Филимоныч действовал без тени прежних замашек, исполнительно и споро.

Я доложил капитану: все готово, люди на местах. Скворцов дал судну ход. Третьего штурмана оставил на телеграфе, второму велел обеспечить голосовую связь с кормой. Сам, выйдя на полуют, окинул ободряющим взглядом всех замерших вокруг и зычно произнес:

— Мужики! Только от вас, дорогие мои, зависит, придется ли нам еще есть жареную рыбу и пить водку. Слушать мою команду! Выполнять немедленно!

Группы разобрались по бортам. Одну возглавил боцман, другую — дрифмастер.

— Левый борт, набей таль! — скомандовал капитан.

Матросы взялись за ходовой конец не дружно, дело поначалу не пошло.

— Левый борт, навались!!!

Я тоже ухватился за лопарь, а боцман голосом задал темп. Наконец, сектор стронулся с места. Перо руля развернулось до упора, машине дан полный ход. «Ясень», принимая железобетонные удары в левую скулу, начал выходить на ветер. И вот уже мы против волны. Бортовая качка сменилась килевой. Она, как бы ни была сильна, переносится судном несравненно легче. Тучи холодных брызг, перелетая через рубку, обрушились на корму.

— Правый борт, навались! Стоп тянуть, так держать!

Но удержать судно на одном курсе таким примитивным способом было не просто.

— Правый борт, навались! Левый борт, навались! — почти без пауз следовали команды.

Моряков от холодного душа кое-как прикрывали спасательные шлюпки, под которые они жались. А капитан взгромоздился на световой люк машинного отделения, чтобы иметь лучший обзор. Я принес полушубок, прикрыл своего друга-командира со стороны груди. Недолго он прослужил, тот полушубок. Напоенный влагой, отяжелев, упал к ногам капитана. Так и стоял он, мокрый, открытый всем ветрам и брызгам. Железное здоровье военмора Северного флота не дало ему после холодного обливания заболеть. Лишь в старости все это отзовется.

Я предлагал подменить, но Скворцов на меня и не глянул.

— Правые, навались! Левые, навались!..

Те и другие наваливались, старались изо всех сил. «Ясень» слушался руля, пробивая неширокой грудью путь среди волн, через бесконечную их череду. Это длилось и час, и два. Не беспредельными были силы экипажа и его капитана.

— Скоро там? — нетерпеливо хрипел он.

Торопить механиков не требовалось. Они все понимали и старались, как могли. Второй помощник передавал их успокаивающее: скоро, скоро.

Капитан сорвал голос и уже только взмахивал то правой, то левой рукой. Боцман и дрифмастер громко дублировали команды. А люди уже изнемогали. Но пришла пора, и восстановленная шестерня возвратилась на свое место. Стармех Родин сподобился прочно закрепить обломанные зубья при помощи нарезных шпилек-коксов. Это была большая удача. Сам же кудесник о своей работе выразился так:

— Прилепили соплями. Если не будете штурвал с борта на борт гонять, как вчера гоняли, то до Фарер доберемся.

За свою морскую жизнь я узнал многих судовых механиков. В открытом океане, вдали от судоремонтных заводов и мастерских, творили они чудеса. Подчас спасали, казалось, в безвыходном положении. Таков был и наш Петр Федорович. Куда до него хитроумному Левше с его бесполезной изощренностью: ведь подкованная им блоха прыгать не стала, а наш «Ясень» опять готов спорить с волнами.

Перевели управление на главный пост. Измученная команда спустилась вниз. Кок тоже совершил невозможное: вскипятил чай. Я просил капитана пойти отдохнуть, но он только переоделся в сухое и вернулся на мостик. Со мной не разговаривал, да ведь и голоса у него не было.

Грозная ночь миновала, утром яростный, но скоротечный шторм пошел на убыль. Это западных румбов ветры более трех дней не дуют, а юго-восточному и суток хватило. Оставив на вахте третьего помощника, Скворцов решил покинуть мостик. На ходу просипел мне коротко: зайди. В каюте достал из запертого на ключ рундука бутылку водки, плотно закутанную в полотенце. Встряхнул ее, довольный собственной предусмотрительностью: не разбилась (многие в эту ночь лишились своих «новогодних» запасов). Еще выложил круг семипалатинской колбасы, наломал ее кусками — некогда закуской заниматься, спать хочется. Разлил водку по стаканам, прохрипел:

— Ну, за наше счастье.

Владимир Иванович выпил и раздумчиво добавил:

— Откровенно говоря, закралось у меня сомнение. Налети подряд, одна за другой, две крупных волны, как их называют, сотая и сто первая, и — суши лапти.

Зажевал колбасой, разлил остатки. К нему возвращалось добродушие. Уже не сердился.

— С народом повезло. Моряки вели себя, как надо, прямо геройски. Полагаю, на промысле хороший сколотится экипаж, обойдемся без кадровых проблем.

Капитан в упор глянул на меня, своего оскользнувшегося старпома. Чуть улыбнулся, молвил без досады:

— А тебе, милый мой, советую, очень советую: всяким там боцманам, мастерам и прочим «сержантам» показывай свою командирскую волю, хоть ты и моложе. Пальцы им в рот не вкладывай — живо оттяпают. «Академиев» не кончали, а практика у них богатая: не одного такого, как ты, добренького, схарчили. Ну, давай, допьем, чтоб дома не журились.

…«Ясень» постоял еще носом на волну, потом она улеглась, и к вечеру мы повернули к Фарерским островам, в район стоянки плавбаз. На основательный ремонт.

Боцман, когда все успокоилось, взялся было за старое. Да меня всякие там Филимонычи более не страшили. Понял я: мало уважать других. Это необходимо. Но не менее важно, чтобы тебя тоже уважали. Чего добиться без твердого характера нелегко. Но сумеешь — и никакая «спутная волна» не утопит. А ведь кое-кого из нас она и в самом деле настигает и губит. Скользил, скользил человек по поверхности жизни, подгоняемый благоприятным ветерком судьбы, взлетел с его порывом на самый гребень, и вдруг раз — и нет человека. Полный провал, скрылся с головой, только пузыри на воде остались…