Глава XII. «Пасвалис» (работа в США)
Глава XII. «Пасвалис» (работа в США)
На БАТСП «Пасвалис» я был направлен перед самым отлётом в Кальяо (Перу), где судно ремонтировалось ремонтно-подменной командой. Капитан Дудкин подбирал экипаж на этот рейс, но Навагин, заместитель генерального директора «Литрыбпрома», снял его с судна, мотивируя это тем, что Дудкин два или три рейса не выполнял план. Я пытался отказаться от предложения: мол, получается, что я как будто подпиливаю стул. Но Навагин сказал: «Не пойдёте вы — пойдёт другой капитан, но не Дудкин». Пришлось согласиться.
Единственным моим знакомым в экипаже был пожилой матрос Четыркин Виктор Михайлович, который ещё в БОРФе делал со мной несколько рейсов. 76 человек на борту, из них 75 — незнакомые мне людей с разными характерами, с разными привычками. Рейс намечался нетрудным — работа в роли плавбазы. Значит, многие устроились по блату.
«Блат» — это страшное слово, пришедшее в нашу советскую жизнь из еврейского сообщества, стало миной замедленного действия, разорвавшей все прекрасные человеческие идеи, взращённые десятилетиями.
Мы вышли из Кальяо 13 апреля 1989 года. Путь — в штат Орегон (США), где мы должны принимать хек от американских рыбаков. Делая прокладку на генеральной карте, я с удивлением заметил, что наш курс проходит совсем недалеко от островка Клиппертон, который крошечной точкой притаился на карте в координатах 10 градусов 18 минут северной широты и 109 градусов 13 минут западной долготы в 700 милях от побережья Мексики. Я чуть подправил курс на пару градусов влево, и мы через несколько дней подошли к этому таинственному острову на разумно близкое расстояние.
Крохотный остров-атолл получил своё название из-за скалы, возвышающейся на 21 метр и очертаньем своим похожей на парус. Это был классический тип атолла, правильной подковой, как мне показалось вначале, вознесшийся из километровых глубин Тихого океана. На советских картах Клиппертон не показывался в масштабе, позволяющем рассмотреть его очертания. Только через много лет удалось найти его на электронной карте. Остров оказался чуть сплюснутым кольцом диаметром 2 мили без единого разрыва. Кольцо образовано из кораллов, миллионы лет возводивших этот остров на вершине потухшего вулкана. Ширина пояса, окружающего глубокую, до 90 м лагуну, — от 100 метров до 3 кабельтовых.
Редкие пальмы зеленели по всему острову, в одном месте скопление их казалось рощицей. Никакого строения не заметили, только вблизи скалы на SE части стояла высокая мачта. Возможно, на ней время от времени поднимается французский флаг в подтверждение того, что это заморская территория принадлежит Франции.
Недалеко от берега у NE части стоял на якоре белоснежный катер. Увидеть прогулочный катер за 700 миль от ближайшего порта было более чем удивительно. Ведь нужно очень много топлива. Элегантный катер выглядел так эффектно около заброшенного атолла, что хотелось написать приключенческий рассказ о попавшей сюда молодой паре и о пиратах, хранивших на острове свои сокровища. Что я и сделал впоследствии.
Не так часто морякам удаётся увидеть такое чудо, как атолл. Маршруты морских путей проходят, как правило, подальше от безмаячных островков. За всю мою жизнь это было впервые, и не воспользоваться такой возможностью было бы просто грешно. Мы застопорили ход и на десять минут легли в дрейф. Многие члены экипажа поднялись на верхний мостик и шлюпочную палубу. День был пасмурный, да и приближающиеся сумерки стирали яркую зелень пальмовых деревьев и изумрудную воду лагуны. Но нетрудно было представить картину в ярких лучах солнца. Несколько моряков подошли ко мне и сказали, что впервые в их долгой морской жизни капитан приостанавливает судно, чтобы показать экипажу что-то необычное. Только первому помощнику капитана это почему-то не понравилось. На следующий день он спрашивал штурманов, на сколько миль мы отклонились от курса и сколько времени потеряли. Это выглядело как сбор данных для доноса, что впоследствии и подтвердилось.
В начале мая мы прибыли в район промысла: 43 градуса 10 минут северной широты и 124 градуса 45 минут западной долготы. Приняли на борт наблюдателя Willam Bohn и представительницу-переводчицу рыболовной фирмы Sarah Peyton. Наша работа заключалась в приёмке свежего хека от американских траулеров и выпуске готовой продукции. В основном мы обезглавливали и замораживали рыбу. Повреждённая её часть и головы шли на выпуск рыбной муки и жира.
На американском «клондайке» (приёмные операции) собралось 6 судов «Запрыбы» и столько же от «Дальрыбы». Работа была интересной и несложной. Погода была хорошей, ни одного дня мы не потеряли из-за шторма. Когда закреплённый за нами американский траулер поднимал трал, мы подходили к нему кормой на расстояние выброски. Куток с рыбой отсоединялся от трала и передавался через проводник к нам на слип. Обычно в кутке было 15–20 тонн хека. Рыбу высыпали в охлаждаемые бункера, куток с буем выбрасывался за борт. Американец подбирал его.
Через два дня на борт прибыли 4 офицера с катера береговой охраны. Проверка всего судна: трюмов, рыбцеха, машинного отделения, мостика, камбуза. Замечаний не было. Офицеры, прощаясь со мной, сказали, что из всех советских судов, проверенных ими, «Пасвалис» оказался самым чистым и аккуратным. Единственным судном, на камбузе которого не было тараканов. (Были, паразиты, я-то знаю, но было их немного, да и время проверки было хорошим — перед обедом, а «кукарачи» обычно выползали из «расщелин» вечером.)
С американскими капитанами установились хорошие отношения. Я со сменным тралмастером побывал на одном из ловцов — «Miss Berdie». В течение четырёх часов мы наблюдали работу американцев. На траулере — только три человека: капитан, механик и тралмастер. Огромный трал размером больше БМРТовского ставят и выбирают так быстро, что мы были удивлены такой слаженной работой. Но эта напряжённая работа требовала время от времени разрядки. В один из вечеров, передав нам большой куток с рыбой, капитан и механик «Miss Berdie» пришли к нам в гости. Попарившись в судовой сауне, раскрасневшиеся и радостные, они уселись за столом в моей каюте в компании Сары и Билла. После первой рюмки (две литровых бутылки водки «Камчатка» американцы принесли с собой) завязался живой разговор. Пили эти молодые ребята без закуски, хотя стол был уставлен яствами. Около двух часов ночи они были в осоловелом состоянии, и наши матросы с трудом усадили их в шлюпку и переправили на траулер. Но утром траулер, как ни в чём не бывало, тянул свой трал и в назначенное время передал нам 20 тонн хека.
Сара, симпатичная молодая американка (её бабушка и дедушка родом из польского Львова), закончила курс русского языка в университете Сиэтла. Основная её профессия — актриса и помощник режиссёра в театре недалеко от Сан-Франциско. Летом на четыре месяца она устраивалась переводчицей в рыболовную фирму. Платили ей здесь неплохо — 100 долларов в день. Она надеялась, что рыбный промысел продлится несколько месяцев, и ей удастся подправить своё финансовое положение. После окончания университета Сара должна выплатить ссуду, которую она взяла из банка на учёбу (учёба в США платная, и молодым людям приходится работать после учёбы напряжённо; следующий американец, сменивший Билла, проклинал эту варварскую систему образования. Советский Союз, ау-у, где ты?!).
Как я уже сказал, Сара была очень симпатичной: нежное овальное лицо, полные губы, чёрные волосы и очень милая улыбка. Наверное, многие моряки помышляли о романе с ней. Но мы получили от наблюдателя много инструкций, среди которых был и документ, гласящий, что за попытку секса с американками советскому моряку грозило тюремное заключение. Под этим документом подписались все члены экипажа. Сара, понимая это, не баловала никого своим вниманием. Когда ей было скучно, она приходила ко мне: «Капитан, можно я посижу немного у тебя?» Мы пили чай, разговаривали, но она ни разу не открыла дверь моей спальни.
Когда у нашей молоденькой сиамской кошечки Аси началась первая в её жизни течка, на судне наступили кошмарные времена. Днём Ася, находясь среди работающего экипажа, чуть постанывала, но ночью она бродила по всем коридорам и так жалобно и громко требовала любви и секса, что не давала морякам спать. Сара взяла Асю в свою каюту. Но, к сожалению, природу нельзя победить, и наша кошечка, вырвавшись из каюты, продолжала душераздирающим криком требовать кота. Как долго будет длиться эта течка — никто не знал. На радиосовете капитанов я рассказал о нашей проблеме и попросил одолжить на несколько дней кота-производителя. Дальневосточный БМРТ «Писатель» откликнулся: «Имеем такового, он быстро обработает вашу девственницу». На следующий день, после приёмки очередного улова, мы подошли в район «Писателя». Старпом Гедминтас Владимир Игнатьевич ушёл на катере за котом. На шлюпочной палубе по левому борту собрались все моряки, свободные от вахт. Это было из ряда вон выходящее событие в морской жизни. И все с интересом ждали, как будут развиваться действия. Кое-кто прогнозировал: «Вот увидите, они сразу начнут заниматься любовью». Кто- то предполагал, что сначала они должны сдружиться, как люди. Но все были уверены, что наша страдалица сразу обрадуется коту: «Ещё бы, она так сильно нуждается в сексе, что нет сомнений, сразу поднимет хвост — мол, бери меня!» И много других сальных предположений звучало здесь. Несколько женщин, стоящих среди моряков, ушли. «Вот кобели», — сказали они о мужиках.
Старпом ступил на палубу, держа в руках джутовый мешок с котом внутри. «Игнатович, открывай скорее», — нетерпеливые мужики расступились, освобождая место для встречи. Кто-то из матросов поставил Асю на палубу, но продолжал придерживать её: не дай бог, убежит до начала представления. Бедная кошка не могла понять, почему её держат в таком непотребном месте среди толпы мужчин. Старпом положил мешок на палубу, слегка открыл его и выпустил оттуда кота, слегка придерживая его. Это был большой белый кот с серыми пятнами по бокам и на шее. После странного путешествия в мешке он испуганно смотрел на незнакомых людей, на незнакомое место, видимо, даже не замечая нашей красавицы-самки. Но зато Ася вырвалась из рук держащего её матроса, с агрессивным шипением подпрыгнула и с размаху ударила когтями гостя. Бедолага от боли и от испуга ринулся, куда глаза глядят, под сердитое шипение «невесты» и скрылся где-то на корме за бухтами тросов. Никто из экипажа не ожидал такого результата «помолвки». «Да-а-а, — разочаровано произнёс кто-то, — купили кота в мешке».
Кота в конце концов изловили и решили закрыть его вместе с Асей в механической кладовой. «Слюбятся», — говорили оптимисты. Чтобы любопытные не тревожили пару, дверь закрыли на замок, оставив в кладовой воду и пищу для свадебной ночи. Это была первая ночь за последнюю неделю, когда экипаж спал крепко: Ася не мешала.
Утром после завтрака группа моряков направилась к кладовой, оживлённо обсуждая, как, по их мнению, прошла ночь у новобрачных. Старпом приоткрыл дверь. У самого комингса (порога) со скорбной мордочкой сидела Ася, смотревшая на нас, словно вопрошая: «Зачем продержали меня всю ночь взаперти?» Кот, как бедный родственник, сидел в самом дальнем углу на верхней полке, спрятавшись за ящиком. Только его голова выглядывала чуть испуганно. «Не было секса», — в один голос констатировали мужики. «Ей нужен кот сиамской породы, а не дальневосточный», — добавил кто-то. В тот же день опозорившегося «жениха» вернули домой. Позже в какой-то книге я вычитал: «Среди разумных существ, к которым относятся люди, обезьяны-приматы и дельфины, только самые продвинутые в интеллекте — люди — могут заняться сексом через несколько минут после встречи». Выходит, животным нужно время.
Старпом Гедминтас, родившийся в Сибири, был молодым специалистом, ещё не совсем уверенным в себе. Он усиленно учился говорить по-литовски с 3-м и 4-м штурманами. Это было время, когда в Литве почти все «интеллигентные» кассирши в магазинах в одночасье перестали понимать русский язык, время, когда в литовской прессе русских стали называть «недоразвитыми Иванами». Поэтому Владимир Игнатьевич старался быстрее стать «настоящим» литовцем: литовская фамилия и смутное время обязывали.
БАТ — большой автономный траулер — был действительно большим судном. А большое судно требует большого ухода. Вскоре после приёмки от ремонтной команды стала появляться ржавчина. Всю свою капитанскую жизнь я боролся с этим пороком — результатом нечестной работы подменных экипажей. Если судно ржавое — значит, старпом ленивый, а капитан, как правило, выпивоха. Гедминтас не был ленивым, но по своей молодости ещё не прошёл хорошей морской школы и поэтому смотрел равнодушно на рыжие пятна, потихоньку появляющиеся на палубе. В конце концов я сделал ему замечание. Стоящий неподалёку помполит вдруг амбициозно произнёс: «Ржавчина — не главное. Не утонем».
Горловины трюмов на верхней палубе были без комингсов, и при грузовых работах нужно было ставить леерное ограждение. «Мы никогда не ставили — и ничего», — опять помполиту не нравится нормальный порядок. Какое-то болезненное сопротивление хорошей морской практике.
Я помню, в детстве наша соседка Анисья Кокоска (кличка), несчастная вдова, потерявшая на войне мужа и оставшаяся с двумя детьми, не сумела подняться от горя. Зимой она вырывала из крыши солому на растопку, рубила оголённые стропила для печи. Хата была грязная, запущенная. Однажды моя сестра Наташа (ей было 14 лет) зашла к ним. Анисьи не было дома. Увидев заросший грязью стол, Наташа взяла ведро воды с тряпкой и выскоблила ножом, вычистила до белизны годами не мытый стол. Вошла хозяйка. Что тут началось! «Зачем ты вымыла стол, мне не нужен он чистый, мне хорошо и так жить». Мы с Наташей стояли перед разъярённой соседкой и не знали, что сказать.
Наш помполит напомнил мне Анисью, опустившуюся женщину.
Вскоре один из старых моряков зашёл ко мне и дал листок с описанием несчастных случаев на «Пасвалисе» за 8 лет. 9 случаев, два из которых — со смертельным исходом. Я собрал комсостав: «В этом рейсе несчастного случая не будет. Поэтому работайте, думайте о людях. Товарищ Заборский, — помполиту, — вы поняли?» Он аж желваками задвигал.
По какому-то полусекретному распоряжению секретарём партийной организации на судах избирался всегда первый помощник капитана. И наш Заборский всегда подчёркивал, что вся жизнь на судне должна строиться под руководством партийной организации. Может, из-за него, а может, и по другой причине атмосфера на судне была какая-то «с запашком».
Когда мы говорим о ком-то: «Душевный человек», то подразумеваем, что он — добрый, честный, порядочный. Не только человек, но и экипаж должен быть с душой. Это был первый рейс в моей капитанской практике, когда не чувствовалось душевности в экипаже. Вроде, все моряки нормальные люди, но в механизм как будто кто-то подсыпал песок, и подшипники задирались и скрипели.
Четыркин Виктор Михайлович, мой старый «однополчанин» по БОРФу, как-то сказал мне: «Не расстраивайтесь, Пётр Демьянович, здесь несколько человек во главе с комиссаром мутят воду. Отработаем рейс — и забудется всё». Но забыть этот рейс я не могу и сейчас. Это было в преддверии разгрома СССР, и на «Пасвалисе» происходила маленькая инсценировка большой беды, когда партийная верхушка и «пятая колонна» сионистов готовились предать советский народ.
Радистом на судне был 62-летний Эйленкриг Владлен Рувинович. Я знал его шапочно ещё по работе в Базе «Океанрыбфлот». Мы никогда не были на одном судне, никогда не здоровались за руку, но здесь, на «Пасвалисе», он почему-то считал меня чуть ли не другом и даже пытался называть «Петей».
По приходу на промысел утром начались радиосоветы капитанов. В 08.30 я заходил в радиорубку, садился в кресло, слушал суда, выступал в свою очередь, докладывая флагману о том, сколько принято и заморожено рыбы.
«Владлен Рувинович, какой-то запах в рубке нехороший», — сказал я радисту. Действительно, пахло очень невкусно. Через пару дней запах усилился до неприятного. «Видимо, где-то дохлая крыса разлагается. Скажите старпому, чтобы прислал матроса и вместе проверьте помещение. Ведь сюда уже невозможно входить». Тут Эйленкриг поднялся и с лицом обиженно-оскорблённым ответил мне: «Товарищ капитан, я — еврей, и я должен есть много чеснока. Я ем его в радиорубке. Поэтому и запах такой».
Стало ясно, что своим замечанием я обидел еврейскую традицию. «Всё-таки вы проверьте помещение. Трудно поверить, чтобы от чеснока пахло, как от падали».
Многие моряки смеялись, когда я рассказал об этом: «Нам тоже противно заходить в радиорубку».
Мне приходилось пару раз бывать в еврейских квартирах. Чесночный запах ощущался, но не так сильно, как в радиорубке. Конечно, чеснок обладает антисептическим свойством. Может быть, из-за этого, будучи в пенсионном возрасте, радист ещё плавал. Хотя, конечно, не из-за чеснока. Просто еврейская мафия цепко держала радиослужбу флота в своих руках. Так же, как и первый отдел. В БОРФе начальником I отдела был 70-летний Гордин. И никто не выгонял его на пенсию. Чеснок чесноком — бог с ним и с этой еврейской традицией. Многие африканцы употребляют остро приправленную пищу и тоже имеют специфичный запах.
Вскоре вылезла наружу более опасная еврейская традиция. Между старшим механиком и вторым механиком возник конфликт. Атмосфера накалялась. Это начало сказываться на работе. Стармех принёс мне рапорт с жалобой на подчинённого. «Что сделал второй механик?» — «Он говорит обо мне плохо». — «Откуда ты знаешь?» — «Радист сказал». На следующий день я пригласил второго механика в каюту. «Стармех отзывается о моей работе плохо». — «Стармех тебе прямо так и сказал?» — «Нет, но радист говорит». Оказывается, вся причина конфликта крылась в том, что Эйленкриг, неясно из каких побуждений, умело сталкивал двух хороших специалистов, двух хороших людей лоб в лоб и делал их врагами. С радистом у меня разговор был очень коротким: «Прекратите заниматься склоками». Видимо, с этого момента, а может быть, с замечания о запахе я стал его врагом № 1. С кем бы поссорить меня? Вроде, никто из экипажа не подходил. Разве что первый помощник, которому Эйленкриг стал изредка, как бы случайно, подпевать: «Мой капитан игнорирует партийную организацию», то бишь её секретаря (всего-то на борту было шесть членов КПСС, включая меня и матроса Четыркина; радист был беспартийным). Мне стало понятно, почему атмосфера не только в радиорубке, но и в целом на судне стала тяжёлой «с запашком».
Многим известна история о мятеже на английском паруснике «Боунти». В русской прессе кое-кто из журналистов пытался преподнести эту историю как романтическую: пылкая любовь таитянок и английских моряков-мятежников, райская жизнь на затерянном острове — что ещё нужно?! На самом деле это самый печальный мятеж XVIII века, приведший к гибели многих людей.
Капитан Блай, может, и был немного садист, любивший пороть моряков за дело и без дела, но мятежа на судне наверняка не было бы, если бы среди экипажа не оказался один гнусный человек. Вот выдержка из книги «Mutiny on the Bounty» (авторы Charles Nordhoff и James Norman Hall, 1932):
«Мы не имели казначея (артельщика или начпрода. — Прим. автора). Блай исполнял эту должность сам с помощью клерка Самуэла — самодовольного, с плотно сжатыми губами маленького человека с типичным еврейским выражением, который был, несомненно, капитанским доносчиком и шпионом среди экипажа. Его ненавидели все моряки, и было замечено: кто слишком явно показывал свою нелюбовь мистеру Самуэлу, тот имел неприятности с капитаном Блаем. Обязанностью мистера Самуэла была выдача продуктов поварам; каждый раз, когда открывали бочонок с солёным мясом, отборные куски откладывались для капитанской каюты, остатки, едва пригодные для употребления, отдавались в столовую команды без взвешивания. Самуэл выкрикивал: «Четыре фунта!» и делал отметку в своей тетради, хотя каждый видел, что там было не более трёх фунтов.
Моряки оценивают подлость собственной меркой, с крайним презрением, и нечестный офицер, ненавидимый подчинёнными, — явление в общем-то редкое на флоте. Они могут служить с грубым капитаном, но ничто не может привести к мятежу сильнее, чем подозрение, что капитан набивает свой карман из матросского содержания». (При снабжении судна в рейс мистер Самуэл отправил часть судовых продуктов на дом капитану Блайю, о чём экипажу стало извсетно. — Прим. автора)
Эйленкригу не удалось стать моим «советником», как Самуэлу на «Боунти», как Киссенджеру, Бжезинскому в США, как Гайдару, Березовскому, Чубайсу, Яковлеву и иже сними в России. Ведь быть советником — это значит управлять президентом или капитаном. По крайней мере, на «Пасвалисе» Эйленкриг стал «советником» первого помощника капитана. Не знаю, что их сдружило. Заборский, может быть, и не еврей, но наклонности Иуды присущи были обоим.
Институт первых помощников капитана был введён в 1934 году после убийства Кирова. По сути, это были те же армейские комиссары, управляющие командирами войск во время гражданской войны. Американский публицист Дуглас Рид в книге «Спор о Сионе» объясняет идею создания этого института. Еврейская книга «Левит» приказывает: «Поставь наблюдателей над наблюдателями», т. е. шпионь. И роль политических комиссаров, первых помощников капитана, часто сводилась именно к этому. Гражданская война, унёсшая более 10 миллионов жизней русских людей, родила комиссаров. Виктор Топоров, маленький, но честный еврей из Ленинграда в своей книге «Двойное дно» пишет:
«В изнурённой и обескровленной годами войны (российской) империи вспыхнули одновременно две революции: социальная и антиимпериалистическая. (Евреи) «оседлали» революцию социальную. Причём главную роль здесь сыграли не городские ассимилированные евреи, а недавние жители местечек (понимай — сапожники, часовщики, сборщики утильсырья), составившие не иссякающий на протяжении десятилетий источник кадров ЧК и института комиссаров. Евреи, вырядившись большевиками (рука об руку с латышами, поляками, закавказцами, но ни в одной нации это не носило столь массового характера), творили чудовищные зверства. А если человеку угодно ощущать себя российским евреем, то он, гордясь Левитаном и Пастернаком, не должен забывать и о Розе Землячке (Залкинд). и помнить о том, каким кровавым чудовищем он (Лев Троцкий) был» (стр. 345, 346, 349).
Замечательный русский писатель А. Проханов в книге «Господин Гексоген» в коротком эпизоде показывает лицо комиссара. Один из героев романа генерал Копейко рубит саблей дорогую мебель в доме изгнанного олигарха-еврея (действие происходит в наши дни):
«Ненавижу жида! Я, казак, не забыл, как они Дон расказачивали! Это им, троцкистам проклятым, за тихий Дон… за святую Русь!
К нам в станицу комиссары нагрянули, курени оцепили, всех казаков на площадь согнали и стали стрелять. Мой дедка под пулями, с дырой в голове, прежде чем умереть, прокричал: «Отольётся вам, жиды, казачья кровь. Не сыны, так внуки отомстят, живыми зароют, а всё ваше золото, какое у православных награбили, в огне спалят». Ему из винта сердце прострелили, а комиссар, жидок, в галифе, сквозь пенсне поглядывал и папироску курил» (стр. 401). (В одном из документов, подписанном евреем Свердловым, говорится о планируемом уничтожении 4 миллионов казаков, цвета русской нации.)
И если был русский самородок Чапаев, то над ним был комиссар — еврей Фурман(ов), если был великий партизан Ковпак, то комиссаром был еврей Рудин, если появится талант Тарапуньки, то к нему всегда примажется еврей Штепсель. Такова диалектика. Известный российский историк Юрий Белов, по книгам которого наши правнуки будут изучать историю самого позорного периода России — нынешнего — пишет в статье о Троцком, что в гражданскую войну в Реввоенсоветах (читаем — Комиссариатах) войсковых формирований Красной Армии повсеместно сидели земляки Троцкого, т. е. евреи. Поэтому я не любил комиссаров — первых помощников капитана. Конечно, не все они были похожи на нашего Заборского. С глубоким уважением я вспоминаю Леонида Космакова (п/х «Новая Земля»), Петра Осипенко (СТМ «Бестужево»), Ивана Петровича Лахина (РТМС «Ионава»).
Официально первый помощник капитана — «помпа», как называли его моряки, — был ответственен за политико-воспитательную работу. Практически эта работа сводилась к демонстрации старых, давно всеми просмотренных кинофильмов (у аппарата был «кинолебёдчик», из матросов, не помполит) и читке скучных, полученных с берега лекций. На эти нудные лекции моряки шли, как на каторгу, с трудом отсиживали в столовой положенное время, скрывая зевоту, а спроси через час кого-нибудь, о чём была лекция, — никто не вспомнит.
Дни складывались в недели, недели бежали быстро, как дни, и вот однажды на совете флагман объявил, что квота добычи хека в штате Орегон выбрана, промысел закрывается. Больше всех от этого известия расстроилась наша переводчица Сара. Придётся выплачивать долг банку из скромной зарплаты актрисы. Тепло распрощались с нашими трудягами-траулерами и — курс на порт Портленд (тихоокеанский; на атлантическом побережье США есть ещё один Портленд). Не знаю, о каком из них (может, об английском) поёт Окуджава в песне «Когда воротимся мы в Портланд», затенённо романтизируя жизнь морских бандюг-пиратов. Я часто слушаю его песни — они мне нравятся своей мелодичностью, хотя сам Булат Окуджава был человеконенавистником. Он лизал грязную задницу алкаша Ельцина за то, что тот развалил страну. У входа в реку Колумбия, на левом берегу притаился небольшой порт Астория. Когда-то в 1811 году Astor John организовал здесь меховую компанию. Мех вырабатывался в основном из морских котиков. Так город-порт получил своё название. БАТ «Архимед», работающий вместе с нами, решил зайти на отдых в Асторию. Но как я мог отказаться от возможности пройти по реке Колумбия почти сто миль и увидеть природу этого края! Мы взяли лоцмана около Астории, и мимо нас поплыл левый берег, зеленеющий рощами и полями. Время от времени мы видели красивые коттеджи и виллы, изредка мелькали храмы разных сект и религий. Дима, американец русского происхождения (он работал переводчиком на одном из дальневосточных судов), стоял со мной на мостике и рассказывал о реке.
В 1792 году североамериканский исследователь Роберт Грен на судне «Колумбия» впервые зашёл в эту реку и дал ей название в честь своего корабля. На реке длинной в 2005 км построено несколько электростанций, которые перекрыли путь к нерестилищам лосося.
Да и загрязнение от промышленных предприятий, особенно радиоактивное от атомных электростанций (впервые я увидел своими глазами строения — башни АЭС), сделало речную воду не очень пригодной для рыбы.
Порт Портленд — самый крупный город штата Орегон (около 500 тысяч населения) — раскинулся на берегах притока Колумбии Willamette-river. Как только парадный трап опустился на причал, к нам поднялась почти дюжина официальных лиц — иммиграционные офицеры, таможенники, врачи.
Бедная Сара, помогавшая мне, не могла найти места присесть и скромно стояла, еле успевая переводить вопросы «гостей». Это был мой первый (и последний, славабогу) заход в США. Наши паспорта власти забрали, выдав взамен карточки, где указано: мы можем находиться на территории США 72 часа, т. е. три дня. Ну что ж, три дня так называемого отдыха экипажа нужно провести разумно. Агент подсказал, что недалеко отсюда, в штате Вашингтон, находится небольшой аэродром, где Валерий Чкалов приземлялся после перелёта через Северный полюс. Мы разделили экипаж на две группы, заказали автобус. Я предложил своей группе с утра отправиться к монументу Чкалова, а затем — традиционный шопинг. Все с восторгом приняли это.
Скромный монумент, воздвигнутый на невысоком холме, откуда хорошо просматривался спортивный аэродром, вызвал у нас очень тёплое чувство гордости за нашу Родину.
По возвращении в город у нас было достаточно времени осмотреть «чайна-таун», походить по парку, увидеть там памятник североамериканцам, погибшим во Вьетнаме. Мы побывали в музее науки и техники, а затем поехали за город в торговый центр-монстр, где моряки «отоварились». Улицы Портленда были практически без магазинов, вся торговля сосредоточена в центре. Это было непривычно и неприятно, напоминало сцены из книг научной фантастики, где люди полностью управляемы. Конечно, люди США будут (и есть уже) первыми жертвами, будут первыми ходить с чипами, показывающими координаты каждой персоны. Никаких революций, никаких отклонений от правил!
На предсумерочной улице мы увидели группу молодых людей, сидящих и лежащих в странных позах. Одна молодая девчушка раскинула стройные ноги, и моряки невольно уставились на беленькие мини-трусики. «Наркоманы», — сказала наша женщина-шофёр. «Демократия», — добавил я. Наша милая шофёрша на следующий день подъехала к судну на своей машине, пригласила меня покататься. Она жила без мужа.
В порту, кроме «Пасвалиса», находилось ещё несколько советских судов. На противоположном берегу неширокой реки стоял дальневосточный РТМС «Изумрудный». Вечером 28 июня на нём произошёл неприятный случай. 3-й помощник капитана вернулся из увольнения в каком-то странном состоянии: то ли принял наркотик, то ли просто чуточку помешался. Заступив на вечернюю вахту, он открыл ящик с пиротехникой, взял оттуда две дымшашки. Эти дымовые шашки используются как сигнал бедствия и дают густой оранжевый дым. Одну из них штурман бросил в машинное отделение, вторую задействовал в коридоре жилых кают. Члены экипажа пытались схватить полусумасшедшего штурмана, но тот стал угрожать пистолетом, как потом выяснилось — воздушным, купленным в городе. Затем разогнался и прыгнул за борт в воду. Мы увидели судно, охваченное оранжевым дымом; вскоре капитан «Изумрудного» попросил нас помочь поднять из воды штурмана. Мы быстро начали спуск катера, следя в бинокль за моряком, плывущим к берегу. Когда наша шлюпка была уже на воде, к беглецу подошёл полицейский катер и поднял его на борт. Рот моряка был окровавлен: прыгая в воду, он держал в зубах острый нож, тоже купленный в городе, и сильно порезал губы. Полиция отправила его в госпиталь.
На следующий день, придя в себя, штурман отказался вернуться на судно. Когда мы покидали порт, в местных газетах появилось сообщение о том, что американские власти пока разрешили ему быть в стране 30 суток. Что было с ним дальше — неизвестно. Может быть, он помогал торговать дешёвой электроникой бывшему одесскому еврею Мише, стоявшему каждый день около нашего борта и пытавшемуся продать что-нибудь.
После выхода из Портленда мы получили приказ следовать в юго-восточную часть Тихого океана. В традиционный район работы советского флота, облавливающего там ставриду.
Мы прощались с рекой Колумбия, с её красочными мирными берегами, и не верилось, что эта страна — мировой жандарм, безжалостно убивающий ежедневно тысячи людей. День был солнечным, движение судов по фарватеру не было интенсивным, и мы беседовали с лоцманом, коротая время. На прощанье я дал ему русский сувенир, он растроганно стал искать в карманах что-либо ответное. Не найдя ничего, он вынул из портфеля фирменную кепку с надписью «Columbia River Pilot» и подарил мне. Я очень долго гордился и немного хвастался этой кепкой; ни один клайпедский капитан не имел такого головного убора. И даже сейчас, много лет спустя, я иногда одеваю на голову эту синюю кепку с длинным козырьком, привлекая внимание американцев, случайно попадающихся в порту.
После двух месяцев спокойной, неутомительной работы мы шли на юг, признаться, без большого желания. Но что сделаешь?! Экипаж укомплектован для промыслового рейса, промвооружения на борту в достаточном количестве. Работа есть работа. Полный вперёд, курс SSW. На подходе к полуострову Калифорния судовой врач Норвилас Витаутас зашёл ко мне с неприятной новостью: у старшего механика Андрея Шаповалова сильный приступ почечно-каменной болезни. Нужна срочная госпитализация, иначе может быть летальный исход (врачи не любят употреблять слов «смерть»). После переговоров с берегом получили «добро» следовать в мексиканский порт Масатлан.
Мне всегда везло на новые порты. И хоть случай этот был не из приятных, чувство первооткрывателя при плавании в новых местах в сложных навигационных условиях доставляет глубокое профессиональное удовольствие. Мы не имели плана порта, и пришлось заходить на рейд по путевой карте, маневрируя между скалистыми островками. Сделать всё безопасно — в этом и заключается мастерство капитана.
После прибытия на борт агента мы с судовым врачом отвезли бедного Андрея Петровича на берег и положили в военный госпиталь, где, по заявлению агента, самые лучшие врачи. Медсестра установила около койки трёхлитровую банку с прозрачной жидкостью, ввела иглу в вену, капельница заработала, и Андрей Петрович стал госпитальным больным. Специалисты подтвердили диагноз судового врача и сказали, что будут выводить из почки большой камень. Мы с нашим врачом имели несколько часов свободного времени, и агент прокатил нас по живописным улицам Масатлана. Пальмовая аллея в центре, рыбный порт, где нам настойчиво предлагалось сходить на рыбалку и поймать меч-рыбу, настоящие чернявые мексиканцы — всё это оставило самые приятные воспоминания. Под вечер мы навестили стармеха, убедились, что всё идёт хорошо, и вернулись на судно. Позже Рудницкий, и.о. начальника Тралфлота, журил меня: «Знаете, во сколько обошлась госпитализация и перелёт в Союз вашего старшего механика? Десять тысяч долларов!» Но жизнь хорошему человеку была спасена. Первый помощник капитана, оставаясь самим собой, не преминул спросить врача, что делал капитан на берегу.
По пути мы должны были выгрузиться на один из транспортных рефрижераторов. Место рандеву было назначено к западу от острова Кокос (5 градусов 32 минуты северной широты и 86 градусов 59 минут западной долготы). Принадлежащий Коста-Рике остров, покрытый полностью тропическим лесом, невольно вызывал в памяти смешную песенку из кинофильма «Бриллиантовая рука»: «Весь покрытый зеленью, абсолютно весь, остров Невезения в океане есть.» Мы обошли его вокруг, пытаясь увидеть какую-нибудь гавань. Но берег был неприступен. Только в двух местах можно сделать высадку из шлюпок на этот овальный, размером 3x4 мили клочок земли. Его можно смело назвать «Островом сокровищ», т. к. с ним связана одна необычная история.
В начале XIX столетия, как только латиноамериканские страны добились независимости от Испании, они сразу же стали вести войны между собой. Британская империя, потерявшая лакомый кусочек на этом континенте, успешно стравливала правительства. В какой-то период Перу воевало с Чили и терпело поражение. Чилийские войска подходили к столице Перу Лиме, и правительство спешно переправило национальный золотой запас на борт английского торгового судна «Mary Dyer», стоящего на рейде Кальяо. Англичане напоили перуанскую охрану, выбросили её за борт и с попутным ветром помчались на север. Бросившийся вдогонку (через день) перуанский военный корабль поймал англичанина около Панамы. Но сокровищ там уже не было. Разгневанные перуанцы убили 8 из 11 моряков «Mary Dyer», оставив заложниками капитана, старпома и юнгу-маятчика. Ночью капитан со старпомом умудрились убежать. Перепуганный мальчик признался, что золото было переправлено на какой-то небольшой остров. Когда перуанский корабль подошёл к Кокосу, юнга узнал остров, но он не знал места захоронения, т. к. не был на берегу. Перуанцы долго искали сокровища, но никаких следов не обнаружили.
Позже многие искатели лёгкой жизни пытались найти спрятанное богатство, но оно лежит до сих пор необнаруженным, если вообще оно было зарыто здесь. Много лет спустя Фёдор Конюхов рассказал мне эпизод из его приключенческой жизни.
В Панаме он взял на борт одного тайваньца (была такая договорённость — яхта «Формоза», на которой ходил Фёдор, строилась на Тайване). Подойдя к острову Кокос, тайванец признался, что у него только одна почка, а вторая функционирует не совсем хорошо. Фёдору стало ясно, что доставить до Полинезии такого члена экипажа живым он не сможет. А потом доказывай в суде, что ты его не убил. Ему удалось убедить китайца, что плавание с ограниченным количеством пресной воды будет опасным. Фёдор высадил «спутника» на остров Кокос, дождался, когда тот улетел на материк, и после этого продолжил свой «пионерский» рейс вокруг света. Фёдор подарил мне несколько своих книг, чем я очень горжусь, но среди них нет описания плавания на «Формозе».
Около Кокоса ночью мы заметили в воде массу гигантских кальмаров. Моряки быстро соорудили ловушку, и вот на палубе лежат несколько чёрных кальмаров метровой длины. Мы обрадовались — вдруг откроем новый район промысла. Кок быстро сварил одного. Мясо оказалось несъедобным, горьким. На наш запрос мы получили ответ специалистов с берега, что этот сорт непромысловый.
Выгрузились — и снова полный вперёд. Расстояние до района промысла измерялось многими тысячами миль. Меня уже начала тревожить мысль, что, прибыв на промысел, мы должны будем через две недели сниматься на подмену в Кальяо. Сожжём сотни тонн дорогого топлива и даже при хорошей рыбалке вряд ли покроем расходы. Вскоре мы стали слушать радиосоветы судов южной группы. Ничего утешительного. Обстановка слабая плюс частые шторма. Пересекли экватор. На 9-м градусе южной широты обнаружили группу мурманчан. 13 судов, в основном «полуботинки», т. е. полу-БАТы (укороченная версия нашего судна), работали за 200-мильной перуанской зоной. Их флагман рассказал мне о работе. Уловы нестабильные, но всё же намного выше, чем у южной группы.
Я связался с нашим флагманом в ЮВТО. Он посоветовал не спешить идти к ним, где весь флот уже длительное время был в пролове. Сопоставив всё это, посоветовавшись со старпомом и старшим тралмастером, мы решили остановиться на севере. И вот тут началось. Заборский, узнав о таком решении, прибежал на мостик: «Почему мы остановились здесь?! Почему не идём на юг к нашему флоту?» Простой рыбацкий аргумент «от рыбы к рыбе не бегают» не возымел действия. «Там сейчас очень плохая обстановка. Мы потеряем время на переходы. А здесь худо-бедно суда имеют неплохие подъёмы. Да и наш флагман советует задержаться здесь. И «Литрыбпром» разрешил». Заборский с пеной у рта стал говорить: «Вы не работали в ЮВТО. Вы не знаете тот район. Мы должны следовать только туда». «Туда, где нет рыбы?» — парировал я. Действительно, я никогда не был в том районе, но я никогда не боялся новых мест. Я был опытным капитаном.
Первые два дня мы практически настраивали трал. Это была настройка не только трала, но и настройка мозгов. Заборский развернул среди команды такую агитацию, что я чувствовал себя в изоляции от экипажа, вернее комсостава. Только старший тралмастер Пасынок Александр Павлович, скромнейший и умный труженик, поддерживал меня. Технолог Ларин, близкий друг помполита, крутил носом: «Да мы на юге рыбой завалимся за две недели!»
Третий день был успешным. Мы взяли суточный план. И потихоньку из всех литовских судов-тихоокеанцев только мы стали давать на берег приличную суточную сводку, показывающую неплохую работу.
Но помполит был как в белой горячке. Он уже не видел реальности, не видел рыбы на палубе. Он видел только то, что вопреки его желанию мы остались работать на севере.
Заборский собирает партийное собрание и пишет такое решение: «Обязать капитана коммуниста Рябко прекратить промысел на севере перуанской зоны и следовать в юго-восточную часть Тихого океана». Я не был, конечно, на этом собрании, но помнится, что только мой матрос Четыркин Виктор Михайлович не поддержал эту глупую резолюцию.
Пока помполит заседал на собрании, мы подняли очередной трал с 50 тоннами крупной ставриды. Заборский появился на мостике в момент радостного всеобщего оживления, которое всегда вызывает хороший улов. «Вот здесь постановление партийного собрания», — и он протянул мне лист бумаги. Я уже догадывался, о чём это постановление, и равнодушно сказал: «Положите на стол». На следующее утро вместе с суточной сводкой, хорошей сводкой, я отправил Навагину рдо: «Согласно решению партийного собрания — секретарь парторганизации тов. Заборский — сегодня заканчиваем промысел этом районе зпт следуем в ЮВТО». Наверху рдо я написал «Весьма срочная». Радиограмма ушла. Я знал, какой будет ответ. Не дожидаясь его, сделал запись в судовом журнале, аналогичную рдо, объявил экипажу, что по «приказу» партийной организации снимаемся на юг. Все моряки недоумённо приняли мою информацию: «Куда, зачем уходим от рыбы?» — «Закрепить всё по-походному, курс 210 градусов». И мы начали движение. Через два часа пришла гневная радиограмма Навагина: «Кто на судне капитан? Вы или Заборский? Немедленно прекратить переход на юг, продолжать работать на севере. Исполнение доложить».
«Пригласите на мостик первого помощника капитана», — сказал я вахтенному штурману. «Читайте, — я положил перед Заборским журнал входящих радиограмм. — Если хотите следовать на юг — поднимайте «Весёлого Роджера».
Мы отработали в этом районе 40 суток. Рыбалка была не такой хорошей, как хотелось бы. Многие мурманские суда заходили ночью в перуанскую зону и имели неплохие подъёмы. Но я никогда не шёл на неоправданный риск. Стать арестованным было так просто. Среднесуточный вылов у нас составил 38 тонн, в то время как у судов южной группы за этот период он был всего 17 тонн. Эти данные я получил в отделе добычи «Литрыбпрома». Общее выполнение рейса по двум районам составило: добыча — 113,6 %, заморозка — 101,7 %, выпуск товарной продукции — 118 % (это основной показатель; мы выпустили продукцию на 3 миллиона 38 тысяч рублей).
На разборе рейса Заборский и Эйленкриг пытались сказать, что капитан не слушал советов парторганизации. Но Василь Васильевич Михасько, ведущий разбор рейса, осадил их: «Судно сработало лучше, чем другие суда. Какие ещё претензии могут быть к капитану?»
Через два дня меня встретил начальник организационного отдела (отдел, занимающийся первыми помощниками): «От Заборского поступила жалоба. Мы хотим заслушать вас в нашем отделе». Я пришёл в этот отдел спокойно, с чуть шаловливым настроением. В комнате сидели 14 первых помощников капитана, главный капитан флота Бурачёнок и почему-то — ни к селу, ни к городу — беспартийный еврей Эйленкриг. Как Швондер из книги Булгакова «Собачье сердце», он был везде горазд. После первых слов начальника отдела я понял, что здесь хотят сделать аутодафе капитана Рябко. Я до сих пор горд тем, что мне была оказана такая честь впервые за всю историю флота. Заборский долго рассказывал, как Рябко игнорировал решения парторганизации. Затем Эйленкриг начал свою речь со слов: «Я знаю капитана Рябко чуть ли не с детства.» (Владлен Рувинович, опомнитесь, мы с вами знакомы по-настоящему всего-то шесть месяцев!) О чесноке он, правда, не сказал ни слова, но всё своё выступление посвятил философским изречениям о том, какую важную роль играет на судне партийная организация. Даже некий Белоусов, бывший когда-то помполитом на «Ионаве» стал жаловаться, что его заставляли ходить на подвахты вместо лекций.
Я сидел, слушал и улыбался, что, вероятно, вызывало недоумение у собравшихся: «Мы его судим, а он не боится». Единственным, кто огорчил меня, был Бурачёнок: «Мы рассмотрим, можно ли использовать Рябко на должности капитана». Можно, Леонид Филиппович, можно. Даже если он и не будет приносить взятки.
Моё выступление было коротким. «Товарищи первые помощники! — я обвёл рукой сидящих вокруг. — Скоро вы все будете безработными (лёгкий гул возмущения — это был сентябрь 1989 года). Я не принимаю ни одной претензии. Они абсолютно нелепы. В море мы должны работать, а не заниматься болтовнёй на собраниях. Если бы мы следовали желанию Заборского, наш рейс был бы убыточным. Но это было бы явное вредительство, а я, как капитан, доверенное лицо государства, никогда не пойду на это. Так что, пардон, я не виновен ни в чём, и ваш суд-сборище не признаю. До свидания». И я ушёл. Что говорили эти люди после — не знаю. В следующий рейс мы вышли без первого помощника. Я был первым, кто сделал такой шаг.
Через два года я увидел Заборского, и мне хотелось сказать ему: «Это вы, заборские и эйленкриги, развалили Союз!»