Глава II. Клайпедское мореходное училище

Глава II. Клайпедское мореходное училище

Пушкарёвскую среднюю школу я закончил почти на «отлично» — только с тремя «четвёрками» в аттестате зрелости. Но на вступительных экзаменах в Клайпедское мореходное училище (КМУ) в 1955 году я чуть «не срезался» на математике. Если в Пушкарях я считался одним из самых сильных учеников, то в Клайпеде стало ясно, что сельская школа даёт не такие уж прочные знания. Конечно, любые экзамены — это лотерея. А я всю жизнь был «нелотерейным». В КМУ учился я неплохо, немножко лучше моих друзей, которые вступительные экзамены сдали на «4» и «5». На последнем курсе преподаватель Николаев сказал мне: «Нужно пересдать некоторые экзамены за первый курс, и вы сможете закончить училище с красным дипломом». Я же поленился. Но все выпускные экзамены сдал на «отлично».

Во время вступительных экзаменов все поступающие жили в корпусе механиков. Вечерами, после очередного экзамена, мы общались, рассказывая друг другу, кто откуда приехал. Было среди нас несколько сибирских литовцев: Алик Манялис, Боря Монгирдас (он, правда, поляк, но из Литвы — Бронислав Монгрид) и многие другие. Парню из Пушкарей было интересно слушать рассказы этих ребят, и уже тогда можно было угадать, кто есть кто. Именно с этого периода началась моя дружба с Кимом Лавриновичем, Толей Рябчевским, Борей Монгирдасом и Аликом Манялисом.

Перед экзаменами мы проходили медкомиссию. Толя Рябчевский боялся за своё зрение, а я — за горло. Поэтому в поликлинике решили поменяться: я пройду окулиста за Толю, а он за меня проверит ухо, горло, нос. Я был в украинской рубашке, мы с другом переоделись, и трюк удался. Комиссия была не очень строгая, да и врачи, видимо, понимали, что 17-летние парни в общем-то должны быть здоровыми, и особенно не придирались. Позже Толя Рябчевский всё-таки перевёлся из-за зрения на судостроительное отделение, но дружить мы с ним продолжали.

С Кимом Лавриновичем мы сохранили дружбу по сей день. А встретились мы в купе поезда Вильнюс-Клайпеда, в котором ехали на вступительные экзамены.

Первого курсанта КМУ я увидел во время экзаменов. Это был Жора Тычинов, одетый по форме «два» (чёрные брюки, белая форменка и бескозырка с надписью на ленте «Клайпедское мор. училище»). Он был вахтенным у входа и строгостью своей формы и лица олицетворял образ настоящего моряка. Я вдруг с огромным желанием захотел быть похожим на него, не представляя даже с полной ясностью, что же я буду делать, став штурманом дальнего плавания.

На следующий день после объявления списков о зачислении нас отправили к каптёрке, где кастелянша Дора Михайловна выдала нам синюю морскую робу и забрала нашу цивильную одежду на три последующих года.

Группа СВ-202, в которой я оказался (мы сразу стали второкурсниками, как закончившие среднюю школу), состояла из 30 новобранцев. Боря Монгирдас и Алик Манялис, с которыми я подружился, оказались зачисленными в другую группу, и я, сельский хлопец, чувствовал себя поначалу очень неуверенно рядом с разбитными ребятами, которые за словом в карман не лезли и вели себя нахально. Хорошо, Ким Лавринович оказался очень спокойным, и я старался быть к нему поближе, благо роста мы были одинаковы и на построении стояли рядом.

Наша рота состояла из 4 групп. Первая группа СВ-201 — семиклассники, проучившиеся уже один год. Более того, они побывали на плавательной практике на паруснике «Меридиан». Пока мы носили робу без гюйсов, они щеголяли в форме «3» и смотрели на нас чуть свысока. Последнюю неделю августа мы каждый день маршировали за город, в лес и занимались строевой подготовкой. Дисциплина в училище была почти военная. Не только командиры рот были кадровыми офицерами, но и многие преподаватели носили военно-морскую форму. Весь распорядок дня — от подъёма до отбоя — был военно-морским, и это вызывало приятное чувство. А когда перед первым сентября нам выдали парадную форму, мы стали частью какого-то элитного общества, ведь моряки воспеты во многих песнях, они всегда были впереди: и в гражданскую войну, и в Великую Отечественную. Поскольку мы знали, что из училища выйдем офицерами запаса, нам хотелось как можно больше походить на военных моряков.

В шесть часов утра Толя Чернюк на своей трубе играл подъём, и сотня молодых курсантов вскакивала, быстро заправляла койки, после туалета строилась во дворе и маршировала в столовую на улицу Дауканта. Так было.

Учебный корпус — бывшая школа гитлеровских лётчиков-асов (свастика на кафеле первого этажа сохранилась до сих пор) — вмещал только аудитории, лаборатории и спортзал. Общежитие судоводителей («извозчиков») находилось в двухстах метрах от главного корпуса. Судомеханики («маслопупы») и судостроители («гробы») жили значительно дальше. А столовую по чьему-то решению устроили очень далеко. Каждый день три раза колонны курсантов маршировали на завтрак, обед и ужин. Иногда с песнями, иногда не в ногу. Я думаю, эта картина для жителей города всегда была красивой. И молодые клайпедчанки, стоя на тротуарах, наверняка заглядывались на курсантов как на потенциальных женихов. Ведь вся жизнь города была связана с морем.

Камбузом (столовой) заведовал товарищ Минимулин. По странному совпадению, фамилия, как бы образованная от слова «минимум», служила источником для шуток. Кормили нас как матросов на кораблях ВМФ. Для «растоптанных» у кого картошкой с салом, а у кого хорошей домашней пищей желудков училищные порции поначалу казались такими маленькими, что после камбуза, сидя на лекциях, мы часто думали о еде. Но всё на свете относительно. Привыкли мы к этим порциям, и уже на последнем курсе давали кое-что со своего стола первокурсникам.

С первых дней мне не понравилось поведение курсантов в столовой. В зале стояли большие столы — примерно один на всю группу. Хлеб был уже нарезан и всегда лежал на столе. Рота входила во двор камбуза, старшина роты давал команду по группам заходить в столовую, и вот тут происходило что-то невероятное. Многие курсанты, перескочив порог, сломя голову мчались к столу, чтобы успеть схватить горбушку хлеба, которая была чуть толще обычного куска. Не могу сказать, что все курсанты впадали в такое животное состояние. Но уже с первых дней лидерами в этом стали трое: Женя Кобзарь, Юра Ермаков и Аркадий Мороз. Наверное, в каждом коллективе, собранном из случайных людей, с первых дней лидерами становятся не самые мудрые, а самые нахальные. Читая литературу о тюрьмах, о заключённых, я видел аналоги этому. Но тюрьма есть тюрьма, там преступники. А здесь собрались нормальные ребята, в основном из благополучных семей, но среди них нашлось несколько хищников (другого определяющего слова и не подберёшь). Эта тройка быстро сдружилась и верховодила в нашей группе. Им ничего не стоило дать затрещину тому, кто сказал что-либо против. В итоге они верховодили. Верховодили, но как? Сделав какую-нибудь гадость, унизив кого-нибудь. Посмеяться над кем-то из товарищей доставляло им явное удовольствие. Я впервые в жизни столкнулся с такими типами и старался как-то защищаться от них.

Кобзарь-Ермаков-Мороз делали весьма гнусные вещи. После отбоя, когда многие курсанты уже спали, они вставляли между пальцев ноги свёрнутую кульком бумагу и поджигали. Когда огонь добирался до стопы, и жертва, не понимая спросонья, что случилось, начинала дёргать ногой (такое издевательство называлось «велосипед»), тройка заходилась в хохоте. Утром, сразу после подъёма, когда курсанты были в туалете, эти «лидеры» могли завязать крепким узлом мокрую простынь, развязать которую было практически невозможно. А койка через 10 минут после подъёма должна быть тщательно застелена, иначе от старшины можно получить наряд вне очереди.

Толя Чернюк поначалу держал свою музыкальную трубу у себя в кубрике. Но эта троица несколько раз мочилась внутрь трубы. Кажется, потом Толя стал закрывать свой инструмент на ночь в кабинете командира роты.

Раз в десять дней мы ходили в городскую баню. Здесь троица тоже творила ужасные вещи. Увидев кого-нибудь наклонившимся над шайкой, Ермаков-Кобзарь-Мороз делали из хозяйственного мыла что-то вроде свечки сантиметров десяти длиной и загоняли несчастному в задний проход. Можно представить мучения последнего. Странно, что большинство курсантов находило это забавным.

Поражало и другое. Многие, неплохие, в общем-то, ребята, признавали верховодство этой тройки и даже искали их расположения, их дружбы, их покровительства. Даже старшина группы, интеллигентный и симпатичный Вадим Разумовский, стал делать вид, что не видит всех этих пакостей. А Юра Ермаков, как бы в благодарность за это, стал чаще ходить рядом с Вадимом, демонстрируя дружбу между ними.

Белорус Коля Михальчук после «мокрой простыни» стал призывать других курсантов дать отпор тройке. Я горячо его поддержал. На следующее утро моя простынь оказалась завязанной. Но по сути только мы с Михальчуком с самого начала были в оппозиции к этой «банде». Всё удовольствие от учёбы, от занятий исчезало, как только мы возвращались из учебного корпуса в роту. Если ты не находился под покровительством этих подонков, можно было ожидать любой пакости. Не знаю, кто был отцом и матерью Жени Кобзаря и Аркаши Мороза, зато знаю, что отцом Юры Ермакова был полковник, замполит дивизии. Сын обычно копирует отца.

Все трое «лидеров» учились неважно. Ермаков ещё тянул кое-как, а Кобзарь и Мороз после первой сессии были отчислены из училища за неуспеваемость. Уверен, что многие курсанты были искренне рады этому. В одиночку Ермаков, который сам себе присвоил кличку Хитрый, на две трети уменьшил прыть и дотянул-таки до последнего курса. Правда, он остался по сути таким же и потихоньку гадил, как мог.

Но видимо, природа всё-таки имеет закон справедливости, и каждый хитрый должен, в конце концов, понести наказание.

…В училище случилось ЧП. Курсант 4-го курса Юрий Ермаков, будучи пьяным, ударил командира роты капитана Горелышева. На следующий день появился приказ начальника КМУ: «Ермакова Ю. из училища отчислить». Это произошло буквально за месяц до государственных экзаменов. Вся группа (к тому времени из 30 курсантов, начинавших учёбу, осталось только 22) восприняла этот приказ молча, без дискуссий. Ермаков на несколько дней стал невидимым, кажется, только приходил ночевать. И вот новость: прилетел его отец, полковник. Юра сразу заявил в группе: «Вот увидите, я не буду отчислен». Мы, курсанты, не были особенно посвящены в закулисные игры Ермакова-старшего, но всё-таки до нас дошло, что он побывал в горкоме партии и сумел кого-то уговорить пойти на странный компромисс. Поскольку капитан Горелышев категорически отказался прощать Ермакова, под давлением горкома партии было принято «соломоново» решение: если комсомольская организация группы (а мы все были комсомольцами) проголосует за то, чтобы Ермакова оставить в училище, он останется. Если нет — нет. Хитрый победоносно улыбался: «Ну что я вам говорил?» Он был уверен, что мы защитим его. Командир из-за этого несколько дней не показывался в расположении роты, он был унижен таким «справедливым» партийным решением.

Комсомольское собрание группы открыла наша классная руководительница Рассолова, чудесная женщина. Все курсанты её любили и называли Соней-рыбочкой (она преподавала ихтиологию). До этого в группе не обсуждали, как следует голосовать, как будто и не было такого вопроса. «Кто за то, чтобы Ермакова оставить в училище?» — поставила вопрос ведущая собрания. Я, сидя за первым столом, оборачиваюсь, чтобы видеть всю группу, видеть, кто поднимет руку. Ведь это не просто голосование, это — состязание между правдой и ложью, состязание между нахальством, чуждым мне и многим сидящим здесь, и справедливостью. Руку поднял только один — Толя Смирнов. «Кто за то, чтобы отчислить Ермакова из училища?» Двадцать поднятых рук. Я смотрю на Хитрого — у него лицо стало белым. Такого удара, такого поворота он не допускал ни на секунду. Ермаков молча вышел. Он ушёл после трёх лет издевательств над своими товарищами. Три года в группе СВ-402 жил этот человек, родители которого не дали ему ничего хорошего, ничего человечного. Это страшная идеология: хватай, хватай, расталкивай всех локтями, хватай горбушку хлеба, она на 5 граммов больше других кусков, смейся, радуйся, когда твоему товарищу ты причиняешь физическую боль, наслаждаться унижением других и чувствуй себя повелителем, чувствуй своё мнимое превосходство. Это уже было: у фашистов, это глубоко сидит у сионистов — не случайно самыми жестокими палачами в НКВД и ГУЛАГе были евреи-сионисты.

Ермаков ушёл. Но вряд ли он понял, почему все сказали ему: «Вон!» Все, в том числе и те, кто долгое время пытался подластиться к нему в надежде получить его покровительство. Но, видимо, и они, в конце концов, оказались настоящими людьми и поняли гадкую натуру Хитрого.

За долгую жизнь, проведённую в море, я очень редко встречал таких субъектов, каким был Ермаков. Видимо, море не терпит их и отбрасывает, как дерьмо, на берег, чтобы не пачкали чистые воды жизни.

Знаменитый русский путешественник Фёдор Конюхов (мы с ним подружились на острове Гомера, откуда он готовился пересечь Атлантику на гребной лодке) рассказал мне странную историю, случившуюся во время его действительной службы в Кронштадте. Фёдор был новобранцем, т. е. служил по первому году. Один из «дедов» невзлюбил его и каждый раз в столовой забирал сахар Фёдора, иногда — хлеб. Просто издевался, чувствуя свою силу. Однажды во время обеда этот «дед» раздавал хлеб матросам (он был старшим за столом). И как бы случайно Фёдор не получил положенную пайку. Не стерпев долгого издевательства, Конюхов взял со стола полный бачок с горячим борщом и одел его на голову «деда». Я от души хохотал над рассказом об этом «деде», который напомнил мне нашего Хитрого. А Фёдора спасло тогда от расправы «дедов» только то, что назавтра один офицер забрал его в Калининград, в спецшколу. Ему пришлось побывать в горячих точках Никарагуа и Вьетнама. На таких Федорах и держится пока Россия.

До сих пор для меня остаётся загадкой: почему люди становятся сволочными? Ведь каждый человек рождается с непорочными мозгами, в извилинах которых жестокость не заложена. Наоборот, любовь присуща человеку с рождения, и она создаёт мир. Но, видимо, ермаковы не получили уроков любви в детстве и стали поэтому хищниками или же слышали от родителей только плохое о людях и стали сами уродливо высокомерными.

Учебный процесс в мореходке шёл своим чередом. Некоторые дисциплины были интересными с первых же лекций: морская практика, навигация, астрономия. Но высшая математика была поистине камнем преткновения для большинства курсантов. Может быть, тут сыграла свою роль строгость, порой чрезмерная, как нам казалось, преподавателя Терентьева. В целом он был, видимо, отличным специалистом, и ходила молва, что он — ученик Ларичева, по учебнику которого мы учились в школе. Но он был беспощаден, если ты не усвоил материал. А усвоить этот сложный предмет было не так уж просто. Не припомню, чтобы кто-то из нашей группы блистал у Терёхи (так называли преподавателя курсанты). Единственный раз за всю мою учёбу я получил в классном журнале «двойку». По математике. Правда, понимая серьёзность успешной учёбы на первом курсе, я брался по вечерам за учебник и вскоре стал вполне сносным «математиком». На первой сессии многие курсанты были отсеяны именно из-за неуспеваемости по математике.

Сопромат читала Тема Пекина. Мы с Володей Рыжовым сидели за первым столом. Когда Тема Михайловна, молодая женщина с броской еврейской красотой, входила в аудиторию в батистовой белой кофточке, с оголёнными красивыми руками, Володя Рыжов млел. Да и не только он. Многие 18-летние парни поедали глазами эту женщину. Но она читала нам сопротивление материалов, науку весьма сложную, и чтобы как-то приблизиться к красивой преподавательнице и получить её улыбку, нужно было приложить титанический труд и прекрасно знать урок. Это было не так-то просто. Когда на 40-летие нашего выпуска в 1998 году я увидел Тему Михайловну, мне показалось, что годы не властны над этой женщиной. Она по-прежнему выглядела красивой и привлекательной.

Петрухин Владимир Васильевич, начальник судоводительского отделения, преподавал у нас мореходную астрономию. Раздел сферической тригонометрии включал в себя множество математических формул. Поначалу мы робели, но Петрухин был необычно талантливым преподавателем и очень быстро заставил нас полюбить свой предмет. Это был первый увиденный мною капитан, он всегда был в морской форме с четырьмя шевронами и со значком капитана дальнего плавания на левой стороне кителя. Ходил он не спеша, потягивая чуть-чуть одну ногу. О нём рассказывали, что во время войны он был дважды торпедирован в Баренцевом море. Я услышал это от старшекурсников, несколько раз пытался расспросить Петрухина об этом. Сильно стеснялся, но однажды после лекции спросил его. «Да, это было», — только и произнёс Петрухин. Он дал нам очень прочные знания по астрономии, и всю свою жизнь, делая обсервации по солнцу и звёздам, а их было более тысячи, я вспоминал его с теплотой. Через несколько лет Петрухин стал капитаном плавбазы «Советская Литва».

(Уже работая над этой книгой, я попросил внука Петрухина, Константина Коваля, написать мне немного о своём деде. Внук, он же сын капитана Георгия Коваля, нынче преуспевающий бизнесмен, не ответил на моё письмо, вручённое ему лично. Видимо, побоялся, как бы я не попросил денег на издание книги.)

Морскую практику с первого курса и до последнего читал Лев Аксёнов. Эта дисциплина, как ни одна другая, с первой лекции бросила в нас множество новых слов из морской терминологии. Мы сидели и зубрили: коффердам, шпангоут, сизаль, шкимушка и десятки, десятки других терминов. Именно на лекциях морской практики я был испуган одним весьма забавным, но для меня совсем несмешным открытием. Курсанты группы стали вдруг смеяться надо мной, когда я произносил слова с буквой «ф». Юра Барышников, специалист по кличкам, стал дразнить меня «кохвэ», «кохвердам». Поначалу я не понял, мне казалось, что произношу слова чётко и правильно. Но когда я отвечал урок и произносил слова с буквой «ф», в аудитории слышались смешки. И до меня дошло, что с буквой «ф» у меня нелады. «Боже мой, может, я деградирую?» — даже такая мысль приходила в голову. Ведь в Пушкарях никто никогда не смеялся над моим произношением. Помню, когда ещё в школе я читал шолоховскую «Они сражались за Родину», то смеялся, как украинка-старушка говорит «телехвон». Но мне казалось, что я так не говорю. Поскольку любые насмешки над собой я переносил тяжело, то решил научиться говорить правильно. Сижу на лекции и про себя произношу: «Ф, ф, ф». Стало заметно лучше. Но стоило мне снова начать говорить эти, как назло, многочисленные слова с «проклятой» буквой, в аудитории слышались смешки. Я ломал язык долго, до самого окончания училища. Кажется, стал произносить «ф» почти нормально, да вот прозвище «кохвэ» так и осталось за мной.

Кстати, о прозвищах. Остряки есть в любом коллективе, и они быстро замечают изъяны у других. И вот уже ты имеешь второе «имя». Кажется, все до единого в нашей группе имели клички: у одних они были безобидными, у других — грубоватыми, поскольку касались физических недостатков. Но в целом это не вызывало раздражения и воспринималось с юмором.

Программа мореходного училища базировалась на подготовке штурманов дальнего плавания, и поначалу мы даже не знали, что будем работать на судах флота рыбной промышленности. Мы усиленно изучали, как перевозить уголь и лес, генеральные грузы, и нисколько не думали о рыболовстве, если не считать ихтиологию.

Программа была такой же, как в мореходных училищах Министерства морского флота. Только на последнем курсе, за неделю до выпускных экзаменов, Лев Аксёнов в течение двух академических часов прочитал нам лекцию о том, как с помощью эхолота находить косяк рыбы и как обловить его.

Необходимо сказать, что подготовка морских специалистов в Советском Союзе была одной из лучших в мире. Нигде, ни в одной стране, не было таких грамотных судоводителей на рыболовных судах, как в СССР. Что касается торгового флота, о котором многие из нас мечтали и который казался значительно престижнее рыболовного, то я должен сказать следующее. Работа на торговых судах была, безусловно, интереснее из-за заходов в иностранные порты, которые нам много лет только снились. Первый мой инпорт состоялся ровно через 10 лет после окончания КМУ. И мы, рыбаки, естественно, не получали валюты. Но заработки рыбаков были довольно высокими и после атомщиков занимали второе место в стране. Мы не знали английского языка, как моряки торгового флота. Но мы были настоящими моряками. Говорят, будто бы Сталин сказал, что рыбак — это трижды моряк. Мы не сидели за высокими бортами. Мы были близки с морем, и брызги его часто хлестали наши лица в буквальном смысле слова. Наш труд был тяжёл и опасен. Но романтика этого труда была неимоверно ярче романтики «торгашей». Плюс — мы получали настоящую штурманскую практику. Мы научились швартоваться в открытом море, порой в штормовых условиях. Мы научились искать горизонт и сажать на него звезду в таких условиях, которые часто и не снились. И мы, во всяком случае я, не нуждались в лоцманах при швартовке в порту. В моём дипломе капитана дальнего плавания сверху написано: «Министерство Морского флота СССР» и «Министерство рыбного хозяйства СССР», и этим показывалась равнозначность обоих ведомств. Многие мои товарищи стали впоследствии капитанами на торговых судах, и капитанами хорошими.

«Навигацию и лоцию», один из основных предметов судоводителей, нам читал Николаев. Некоторым курсантам этот человек казался суховатым, но я видел его интеллигентность и уважал его. Навигация мне нравилась, я учил её с удовольствием. Обычно отвечать урок курсанта вызывали к доске, и если он чего-то не знал, срабатывал стандартный педагогический ход: преподаватель называл фамилию одного из курсантов, и тот из-за стола должен был подсказать правильный ответ. После нескольких таких моих ответов с места, я однажды подсмотрел, что в классном журнале по навигации у меня стоит «пятёрка». Николаев видел, что я люблю его предмет, учу его старательно, и ни разу за весь срок учёбы не вызывал меня к доске. Но в журнале периодически напротив моей фамилии появлялись «пятёрки».

Военно-морская подготовка занимала много часов в учебном процессе. Нас готовили офицерами запаса ВМФ, и поэтому в училище были оборудованы прекрасные классы с торпедами и минами. Скорострельная автоматическая пушка, которую капитан третьего ранга Приц заставлял нас изучать с чисто военной требовательностью, нам очень надоела, как, впрочем, и вся артиллерия вместе с эллипсом рассеивания. Капитан 2-го ранга Гогин, читавший минно-торпедное дело, был у курсантов в почёте, так как иногда приходил в класс с еле уловимым запахом коньяка и мог порой ругнуться матом. Кажется, от него мы впервые услышали: «Настоящий моряк должен быть одет в аккуратно выглаженную униформу, тщательно выбрит и немножко пахнуть коньяком».

Артиллерия была самой тяжёлой и, естественно, самой нелюбимой частью ВМП. Мины, торпеды не требовали высшей математики. Капитан 2-го ранга Скобликов был у курсантов любимым преподавателем. Его называли «дядя Коля». Правда, он не преподавал на нашем курсе, но в историю училища вошёл тем, что однажды, будучи в подпитии, влетел в торпедный класс и лёг в разрезанную учебную торпеду. «Если войдёт моя жена, — попросил он находившихся в классе курсантов, — скажите, что меня нет». Что и было сделано.

Майор Сабин, преподаватель физической подготовки, был энергичен и по-военному строг. Мне доставалось от него за брусья, которые я так и не освоил по-настоящему. Но больше всего, мне кажется, натерпелся от него мой друг Ким Лавринович, который иногда своим спокойствием выводил Сабина из себя.

Ротным командиром на первом курсе был майор Ладик. Неизвестно почему, курсанты дали ему прозвище Конь. Собственно, все преподаватели и командиры имели клички, и, я думаю, они знали об этом и принимали их стоически. Клички эти передавались от «стариков» к «салагам» и годами держались за «владельцами». Командиры рот на механическом отделении звались Кот и Дубина. Первый имел такую кличку за усы, которыми он иногда поводил из стороны в сторону, второй — за фельдфебельскую внешность и такую же требовательность. Стоило появиться новому преподавателю по «Тактическому маневрированию» — красивому высокому капитану 3-го ранга, как он тут же получил прозвище Морж. И дело было не в усах, которые были у него небольшими и аккуратно подстриженными. Молодые люди часто бывают жестокими по отношению к своим наставникам. Мне кажется, эта жестокость присуща была только тем курсантам, которые учились плохо то ли из-за лени, то ли из-за недостаточной тренированности мозга. Где-то в душе я был против этих прозвищ, это было издёвкой над командиром.

На первом курсе, кажется, в ноябре, наша группа во главе с командиром роты майором Ладиком была отправлена на работу в колхоз под Приекуле. Это было установленное правило — осенью студенты на несколько недель отправлялись помогать убирать урожай. Было это не так ужасно, как пишет об этом сейчас пресса. Для молодых жизнь без некоторого комфорта порой полезна, а для горожан — вдвойне: они узнают, что картошка растёт не на деревьях, а молоко дают коровы, а не машины. Мы работали в колхозе на обмолоте ржи. Жили в каком-то большом клубе, где вместо постелей была уложена солома. На работу каждое утро ходили за полтора километра в колхозную ригу, где стояла молотилка. Справлялись с этой чуждой для многих курсантов работой неплохо. Мне она была знакома, и я часто стоял на подаче в молотилку — очень ответственный участок. Колхозный повар кормил нас три раза в день, и, в общем-то, мы не испытывали больших лишений. К заходу солнца мы возвращались в свой «отель», ужинали, пили чай и после этого до отбоя занимались «травлей», т. е. каждый, как мог, изощрялся в остроумии, плоском и примитивном. Никто не рассказывал интересных историй из жизни, никто не пытался обсудить какую-нибудь проблему. Всё внимание было в руках тех же ермаковых, которые рассказывали скабрезные и скорее всего выдуманные истории. Помню, Саша К. рассказывал, как он, живя в военном городке с родителями-военными, «трахал молоденьких жён офицеров», чего, конечно, на самом деле не было.

Командир роты жил, вернее, спал, в отдельном кабинете, прилегающем к нашему залу. В один из вечеров кто-то из курсантов решил поиздеваться над командиром, чья кличка была Конь. Затянули песню «Конь, мой конь, конь мой вороной.», многие подхватили, и началось действительно открытое глумление. Когда заканчивался последний куплет, песню начинали сначала, и на лицах многих сверкало наслаждение. Отчего? Что нам плохого сделал Ладик? Никто не мог бы ответить вразумительно на этот вопрос, если бы он был задан тогда. Майор Ладик был совсем не грубым офицером, по-моему, даже мягким. Он был требовательным, как обязывало его положение, но не более.

Нескончаемая песня в конце концов вывела его из терпения, он вошёл в нашу комнату и командирским голосом спросил: «Вы что, других песен не знаете?» И вышел. Через минут пять, потребовавшиеся на обдумывание очередной пакости, кажется, Саша Кричевский затянул: «Шёл один верблюд по пустыне, шёл второй верблюд по пустыне, третий шёл верблюд.». Эту дурацкую песню можно тянуть бесконечно. Что и делалось специально назло Ладику. Ведь «конь» и «верблюд» идентифицировались как вьючные животные. Командир роты терпеливо пережил это издевательство, даже ничего не сказал, когда «верблюдиана» продолжалась тянуться даже после отбоя. На следующее утро, позавтракав, мы построились в колонну и отправились на место работы. За ночь выпал первый снег. Он мыл мокрым, идти по нему в курсантских гэдешниках (ботинках) было не так уж приятно, поэтому колонна растянулась, потеряв стройный порядок. Командир роты дал команду: «Подтянуться!» Бредущие в хвосте курсанты сделали вид, что не слышат. Прозвучало во второй раз: «Подтянуться!» Результат тот же. «Колонна, стой!» — приказал Ладик. Колонна вновь стала колонной. «Бегом марш!» Затем: «Шагом!» Сто метров шли шагом. Опять: «Бегом марш!» Майор бежал рядом по обочине дороги. Что стоила эта пробежка нестарому офицеру! Мы же были не так тренированы, как он. Кажется, это был хороший урок. На молотилку мы пришли, вернее, прибежали мокрыми. Вечером после ужина уже никто не захотел затягивать «Конь, мой конь…». Все вдруг зауважали командира роты.

После нового года в нашей роте был другой командир — старший лейтенант Горелышев Михаил. Кажется, до этого он был командиром роты в ВВМУ имени Дзержинского и принёс оттуда настоящую, красивую требовательность к порядку. Был он невысокого роста, лет под тридцать, с приятным лицом. Энергия так и исходила от него, было, как говорится, приятно на него смотреть. Это был настоящий строевой командир, знающий курсантскую жизнь. С самого начала старлей был намного требовательнее, чем майор Ладик, который, кажется, принял командование другой ротой. Вскоре Горелышев получил очередное звание — капитан. Был он холостяком и, кажется, любил приударить за любой юбкой. На втором курсе в начале сентября он пригласил меня в свой кабинет: «Рябко, я просмотрел твоё личное дело. В школе ты был три года комсоргом школы. Думаю, что можешь быть комсоргом роты». Я возразил: «Нет, я не потяну, потому что здесь не сельская школа, наши ребята очень сложные, и быть лидером у них я не смогу». «Сможешь. Поможем», — начальство всегда заканчивает разговор подобными словами, если всё уже решено. На комсомольском собрании рота проголосовала за меня. Она с таким же равнодушием проголосовала бы за любого курсанта, предложенного командиром.

В 18 лет каждый молодой человек пытается как-то утвердиться в жизни, как-то показать себя. Нам не хватает уверенности, или же, наоборот, из-за своей жизненной неопытности мы зачастую самоуверенны, принимая желаемое за действительное. В итоге, как правило, мы набиваем себе шишки.

Комсорг роты из меня не вышел. На четвёртом курсе я передал эстафету Толе Червоному. У него было больше организаторских способностей. Видимо, врожденных. А я остался комсоргом группы. Это было по плечу, мы организовывали экскурсии: то на табачную фабрику, где получили много неразрезанных сигарет «Прима», то на пивзавод, где дегустировали продукцию. Но самое впечатляющее мероприятие — это комсомольская свадьба Лёни Маслова. То было время, когда комсомольские свадьбы очень популярны. Мы читали в газетах, что часто на таких свадьбах молодожёны получали от предприятия ключи от новой квартиры. Невестой Лёни была девушка с текстильной фабрики «Триничяй». Конечно, никто не рассчитывал, что Лёня получит квартиру, но идея сыграть комсомольскую свадьбу была с одобрением подхвачена всей группой. Я установил контакт с комсоргом «Триничяя». Очень симпатичная молодая женщина оказалась женой курсанта группы СВ-401 Нагорскаса, что сыграло положительную роль в подготовке этого мероприятия. Поскольку оно не вошло в план горкома комсомола, то и никакой поддержки от городской организации не получило. Но мы не расстроились, и свадьба удалась на славу. Сняли на один вечер кафе-столовую «Трёхцветку». Были приглашены наша любимая «классная мама» Рассолова и некоторые другие преподаватели. Пить много мы ещё не научились, поэтому собранных по кругу денег хватило на прекрасный вечер и на скромные подарки новобрачным.

Если «назначая» меня на должность комсорга, капитан Горелышев ошибся, то выбор нового старшины роты (Гарик Рыбаков, старшекурсник, закончил училище и ушёл; его любили все курсанты) был точным, как выстрел в упор. Однажды на вечернем построении командир представил нам нового старшину роты — курсанта Подиса из группы семиклассников. Рота ахнула, чуть присев от удивления. До этого Подис был «никто», его не было видно, он ничем не выделялся, разве что учился очень слабо, еле тянул на «трояки». Но, видимо, капитан Горелышев был прекрасным психологом и знал, что если человеку тяжело даётся учёба, то он будет очень стараться показать себя на должности старшины роты, чтобы как-то заслонить свой недостаток. И Подис стал стараться. Он был очень требователен, порой груб. Я не помню, чтобы он когда-нибудь улыбался. Шагая по тротуару, ведя роту в столовую или ещё куда-нибудь, Подис выглядел, как настоящий армейский старшина-сундук, т. е. сверхсрочник. Его голос приобрёл со временем какие-то рявкающие нотки. По-моему, Горелышеву и нужен был именно такой старшина. К сожалению, на учёбу старшинская должность положительно не повлияла. Подис по-прежнему учился слабо, но это не мешало ему давать наряды вне очереди любому чуть провинившемуся курсанту.

Через несколько лет после окончания КМУ, доплавав, кажется, до капитана СРТ, Подис так же неожиданно и загадочно был назначен начальником отдела материально-технического снабжения. Когда образовалось Литовское пароходство, он, как нацкадр, был затребован туда и всю жизнь трудился снабженцем.

В 1996 году летом я работал на своей даче. Вижу, подходит какой-то мужчина с животиком-гарбузом. Спрашивает меня: «Это дача Рябко?» И мы узнали друг друга — это был Подис. Наверное, лет тридцать мы не виделись. Поговорили о том, о сём, в том числе и о снабжении, которое он может предоставить нашей фирме. «Ты ж понимаешь, должен быть навар», — сказал он, похлопав по карману брюк. Он вспомнил, что в училище я недолюбливал его. Думаю, не только я один.

После третьего курса Клайпедская мореходная школа, готовившая штурманов малого плавания, была расформирована. Курсанты её были переведены в училище. Здание школы было отдано нашему судоводительскому отделению. Было не очень удобно не только преподавателям, но и нам, курсантам: мы очутились у чёрта на куличиках, в районе рыбного порта. После центра города, где были расположены все развлечения, кинотеатры, танцевальные залы. На четвёртом курсе в увольнение мы ходили чаще. В центр добирались на автобусе. Мы не были военными и должны были платить за проезд, как все смертные. Но кондукторы, взглянув на нашу морскую униформу, махали рукой: «Ну что возьмёшь с этих мореходов?» Автобусы маршрута № 1 «Вокзал-Рыбпорт» ходили обычно до полуночи. А если кто-то задерживался в центре — приходилось топать на своих двоих 5–6 километров.

В одну из зимних ночей я возвращался с улицы Вильняус, где жили 4 девушки из Вильнюса. Одна из них — Лариса Соколова — была моей симпатией перед поступлением в КМУ. Она, кажется, училась в одном классе с моей двоюродной сестрой Нэлли и жила в Вильнюсе по соседству с нами. Это была не любовь, скорее симпатия, но мы немножко подыгрывали, и всё выглядело, как любовь. Лариса три года назад была симпатичной девушкой с длинной косой и высокой грудью. За это время она побывала замужем. Почему разошлась — не сказала, хотя некоторые детали секса с мужем рассказывала. Группа девчат из Вильнюса приехала учиться на текстильщиц на фабрику «Триничяй». И мы были рады: Лариса заимела в моём лице сердечного друга, а у меня, наконец, появилась девушка, у которой можно было задержаться допоздна. Подруги Ларисы по комнате были хорошими и весёлыми девчатами, и я с удовольствием проводил своё увольнение в их кругу. Но увольнение разрешалось только два раза в неделю. Когда очень уж хотелось встретиться с Ларисой, я отправлялся вечером в самоволку. После вечерней поверки (это была отработанная курсантская схема) на койке сооружалась «кукла»: под одеяло клалась одна или две шинели, из которых формировалось подобие человеческой фигуры. Со стороны это всё выглядело так, как будто курсант спит, укрывшись с головой. Конечно, командиры рот прекрасно знали этот трюк, и время от времени кто-нибудь из курсантов на утреннем построении получал 5 нарядов вне очереди. Командир роты судомехаников капитан Македонов (его дразнили Кот) особенно рьяно проверял кубрики и часто сдёргивал одеяло с укрывшегося с головой курсанта. Ребята решили подшутить над ним. Будучи дежурным офицером, капитан входит в один из кубриков после отбоя и видит на койке подозрительную, похожую на «куклу», горку. Он сдёргивает одеяло, и ему открывается голая попа курсанта. И весёлый хохот десяти проказников. Говорят, что после этого Македонов долго не проверял «куклы».

Наряд вне очереди — это обычная, рядовая работа: мытьё полов или чистка картошки на камбузе, от которой, понятно, радости было мало. К тому же это пропуски лекций, а навёрстывать новый материал было нелегко.

И вот я топаю по хрустящему снегу по улице Немуно. Мороз не менее 10 градусов. Путь долгий. А вечер, проведённый с Ларисой, был таким прекрасным. Время заполночь. Редкие уличные фонари на металлических столбах делали снег невероятно белым. Ни одна собака не желала гавкнуть в этот чёртов холод. Монотонность ходьбы с засунутыми в карманы шинели руками, с опущенными и подвязанными под подбородком «ушами» шапки привела к тому, что я уснул на ходу. И вдруг — ба-а-а-м! Стальная телеграфная колонна приняла удар моей головы. Было больно, но шапка спасла. Даже обошлось без синяка. Я оглянулся — где я? Ага, кинотеатр «Аврора». Не так уж плохо. Ещё километра два. После «поцелуя» со столбом появилось вдруг второе дыхание, и я бодро зашагал, не чувствуя усталости.

Подходя к зданию училища, я увидел, как кто-то в чёрной шинели вошёл в подъезд. Кто бы это мог быть? Обычно мы в роте знали всех, кто уходит в самоволку. Вроде бы никто, кроме меня, не собирался. Да и походка вошедшего была не курсантской, а строевой. «А вдруг командир роты?!» — ёкнуло сердце. Вошёл в подъезд. Вахтенный у входа, младшекурсник, на мой вопрос ответил, что всё вроде бы в порядке, никто меня не искал, а несколько минуту назад (было около двух часов ночи) явился командир роты Горелышев. Я попросил курсанта сбегать наверх в нашу роту и узнать у дневального, всё ли в порядке. Через несколько минут вахтенный вернулся: «Всё в порядке. Капитан Горелышев проверил только один кубрик (из восьми), нашёл «куклу» какого-то Дябко или Рябко и ушёл в свой кабинет». — «Спасибо, друг, Рябко — это я и есть».

На утреннем разводе, когда вся рота строилась, а старшины групп докладывали старшине роты Подису о порядке, когда объявлялись наряды на работы и наряды провинившимся, я стоял и ждал команды от капитана Горелышева: «Курсант Рябко, два шага вперёд!» А потом мне будет объявлено 5 нарядов вне очереди за самоволку. Горелышев что-то медлил. Вот уже и старшина отдаёт ему рапорт о том, что личный состав роты в наличии, происшествий не было. Я ждал. Команды: «Два шага вперёд» — нет. Зато прозвучала другая: «Разойтись!» Фельдфебельский голос Подиса распустил роту. Я стоял в недоумении: «Наверно, решил перенести экзекуцию на вечернее построение». Но и вечером меня не тронули, к тому же Горелышев редко бывал на вечернем построении. Зато кое-кто из курсантов заработал и по одному, и по два наряда вне очереди. Так и осталось для меня загадкой, почему командир роты меня не наказал.

Через три месяца, уже перед выпускными экзаменами, я с Володей Скрябиным в кабинете командира роты заканчивал выпуск последнего номера стенгазеты. Володя куда-то вышел, а вошедший вскоре капитан Горелышев заговорил со мной о скором расставании с выпускниками, о том, что он привязывается к воспитанникам и с грустью всегда расстаётся. Он разговаривал со мной не как с курсантом, а как с товарищем, и я понял, что за командирской строгостью скрывается доброта и человечность. «Пётр, а ты не догадался, почему я не наказал тебя в феврале за самоволку?» — спросил капитан. «Нет», — ответил я. «Лариса с девчатами попросила об этом», — рассеял моё недоумение командир. Оказывается, он дружил с одной из девушек и часто бывал на той же квартире, но просил девчат не говорить мне об этом. И они молчали. В тот день девушки рассказали капитану, что я только что ушёл. Он знал, что я в самоволке. Как опытный педагог, он дал мне понять, что «куклу» обнаружил и что это — нарушение правил. О капитане Горелышеве у меня остались самые тёплые воспоминания.

На третьем курсе (второй год учёбы) зимой нас отправили на один месяц на военно-морскую практику в Балтийск. Трое курсантов из нашей группы попали на БДБ (большую десантную баржу), по-моему, трофейную. На ней были установлены две пушки: на носу 80-мм и на корме 37-мм, на которой мы съели зубы у товарища Прица. Было довольно холодно, наша БДБ стояла без движения. Матросы, служившие по четвёртому году, вначале приняли нас за салаг. Они часто рассказывали о переходе из Лиепаи в Балтийск, о «шторме» в 5 баллов и снисходительно посматривали на нас. Но однажды, когда все мы, курсанты, были в городе, кто-то из старослужащих заглянул в мой рундук и увидел фотоальбом со снимками иностранных портов и даже Сингапура, порта, воспетого в морских песнях как нечто необычное и романтическое. Мы вернулись из города и почувствовали: что-то изменилось. Вскоре один из матросов сказал: «Что же вы молчали о том, что были в плавании?» И мы стали друзьями.

В конце этой практики, называвшейся почему-то «сборами», мы приняли присягу, которой я верен по сей день. Как гражданин Союза Советских Социалистических Республик я продолжаю борьбу в меру своих сил с сионисткими оккупантами, захватившими мою страну.

Вторая плавательная практика была на рыболовецких судах. После второго года обучения мы были направлены в Базу экспедиционного сельдяного лова (бывшее УСЛ — Управление сельдяного лова). Кто из министерских голов дал флотским организациям такое сухопутное наименование — «база», мне неизвестно, но помню, как капитаны возмущались этим переименованием. Начальником Базы был Александр Яковлевич Попов. О нём я слышал некоторые интересные небылицы. Видимо, он был хорошим организатором. В период его руководства практически все руководящие должности в бухгалтерии, отделе материально-технического снабжения прочно заняли евреи. Через несколько лет горком партии спохватился и произвёл «чистку». Ветераны тех времён помнят историю с начальником материально-технического снабжения, который иногда подписывал заявку на снабжение уходящего в рейс судна, не вникая в суть написанного. Правда или выдумка, но старожилы рассказывали о том, как вместе с другими заявками ему подсунули и такую бумагу: «Прошу выписать одного слона для буксировки СРТ-672 от Фарер до Клайпеды». И на этой заявке в левом верхнем углу появилась резолюция «Выписать». Подпись. Дата.

* * *

Нас было четверо курсантов, попавших на одно судно-СРТ-65 (средний рыболовный траулер): Сеня Бич, Юра Григорьев, Толя Чернюк и я.

Мы шли в Северную Атлантику. Перед полуночью я вышел в шкафут. Тёмная ночь. По правому борту огни, огни города, чужого, заморского города. Мы проносимся мимо близко мигающего буя, и судно резко меняет курс влево. Знаю, что я моряк, что был уже в море, но сейчас чувствую себя в каком-то таинственном, загадочном мире. Мелькает мысль о том, как в такой темноте капитан находит дорогу среди многочисленных мигающих по-разному буёв, маяков. Из любопытства поднимаюсь наверх и отворяю дверь в рулевую рубку, надеясь, что в темноте меня не заметят. Заметили. Шикнули. Пришлось убраться. И опять со шкафута с восторгом смотрю на мигающие, как в фантастическом фильме, маяки, на яркие огни города с чужой и чуждой для меня жизнью. Шведский порт Хельсинборг — по правому борту и датский порт Хельсингер будут встречать и провожать меня десятки раз. Первый — когда курс проложен на «west», второй — когда возвращаемся домой.

Замок Хельсингера… Помнится, однажды датский лоцман сказал, что принц Гамлет, которого мы знаем благодаря Шекспиру, жил здесь и действие трагедии происходит в этом замке. Во времена, когда заходы в инпорты только снились, взгляд на близколежащий замок как-то приподнимал настроение, давая ощущение если не избранности, то приобщённости к великому и романтическому ремеслу морехода. В конце концов, рыболовные суда стали тоже заходить во многие порты мира, и мы наверстали упущенное в первые годы нашей карьеры. Но торговые судоводители никогда не наверстают потерянной близости к морю, они никогда не знали и не узнают, какое богатство хранит море в своих глубинах. Они никогда не видели и не увидят десятки и десятки морских рыб и моллюсков, которых знаем мы, моряки рыболовного флота. Да и привычка к торгашеству обедняла их жизнь. Однажды в кругу приятелей я рассказывал о красивой пальмовой аллее в Масатлане (Мексика), о красивых лицах мексиканок. Вдруг один из слушавших, многие годы проплававший на «торгашах», сказал: «Мы тоже заходили туда. Я хорошо помню этот порт — я там купил красивый ремень очень дёшево». Что же касается портов, то найдите, пожалуйста, 60-летнего капитана торгового флота с такой большой коллекцией портов, какую имею я (список портов, где я побывал, в приложении). Думаю, что в Клайпеде ни один из капитанов не имеет такого «богатства», даже мой друг Ким Лавринович.

Я продолжаю стоять в подветренном шкафуте, провожая пролив Зунд. Через три месяца, через три тяжёлых месяца, богатых рыбой, штормами и опасностями, мы увидим опять эти проносящиеся мимо берега Дании и Швеции. А пока наш курс на «норд-вест», в свинцово-серое Норвежское море, где сотни советских логгеров пересыпают воды километровыми рыболовными сетями и тысячи тонн серебристой сельди каждое утро поднимается на борт этих трудяг.