РАЗОЧАРОВАНИЯ И НАДЕЖДЫ, ПОБЕДЫ И ГОРЕСТИ
РАЗОЧАРОВАНИЯ И НАДЕЖДЫ, ПОБЕДЫ И ГОРЕСТИ
В Гаване он нашел приют под крышей печально знакомого дома Домингесов на улице Индустриа и в первый же вечер заспорил о будущем с доном Эусебио, отцом Фермина.
Адвокат Домингес устал от войны с испанцами. Его сыновья, еле уцелевшие в дни репрессий, теперь разлетелись по свету, и собрать их, как думал старик, могли только мир и амнистия, на которую намекал новый генерал-капитан, «миротворец» Мартинес Кампос.
— Мы добьемся большего, Пепе, — говорил юноше адвокат, — если попытаемся спокойно договориться с Мадридом…
Тем не менее он помог найти нескольких уцелевших друзей, и Марти целыми днями стал пропадать неизвестно где, а ужинать садился усталый и озабоченный.
По официальным сообщениям властей, на острове было спокойно, и лишь в провинции Орьенте действовали «небольшие кучки бандитов». Верить этим сообщениям Марти не хотел. Он видел, что Гавана заполнена солдатами, что оккупанты боятся кубинцев. Но вскоре он понял: борьба уже миновала высшую точку своего развития. Большая часть острова осталась в стороне от войны.
Что мог предпринять Марти? Уйти на восток, чтобы попытаться убедить правительство сражающейся республики решительно двинуть войска на столицу?
Он был уже достаточно опытен и трезв, чтобы понять бесполезность такого поступка.
Тогда, быть может, следовало остаться в Гаване и попытаться поднять восстание горожан? Но кто захочет взяться за оружие? Большинство патриотов сослано, томится в тюрьмах и на каторге. Никаких надежных связей наладить не удалось.
Так что же делать, что делать на девятом году кровопролитной войны, которая не стала победоносной?
Ждать. Ждать и готовиться к новой войне. Ибо туман испанских обещаний и посулы реформистов никогда не заменят подлинную свободу.
И Хулио Перес покинул Кубу 24 февраля 1877 года на пароходе «Сити оф Авана». Он намеревался отправиться в Гватемалу. Денег на дорогу хватало. Тысяча песо, одолженная добрейшим доном Эусебио, пришлась кстати.
Как странно скрещиваются пути людей на земле, размышлял Марти. Президент Гватемалы дон Хусто Руфино Барриос когда-то учился у старого Домингеса. Барриос не посчитался ни с кем, объявив во всеуслышание, что Гватемала поддерживает стремления кубинских повстанцев.
Впрочем, даже если президент и будет холоден к нему, несмотря на рекомендательные письма своего учителя, помощь окажут эмигранты-кубинцы. Домингес говорил о доне Хосе Мариа Исагирре, который прежде учительствовал в Байямо, а сейчас руководит «Эскуэла нормаль», лучшим учебным заведением республики. Это подлинный патриот.
Воротами Гватемалы считался тогда Ливингстон — поселок метисов в устье реки Дульсе, громко именуемый городом.
О Ливингстоне у Марти остались хорошие впечатления. Жители были добры и приветливы, солнце светило ярко, а попугаи, привязанные за ногу к веткам растущих у хижин деревьев, орали какую-то веселую, бесшабашную чушь. Гватемала встречала кубинца улыбкой.
В утлой лодчонке он отправился вверх по Дульсе, торопливо описывая в дневнике зеленые лесные завесы на берегах, которые, казалось, были «прикреплены к небу и совсем не держались за волны».
От озера Исабаль, заповедника болотной лихорадки, к столице Гватемалы, носившей то же имя, что и сама страна, вели подчас непроходимые тропы.
«Мы отправились в путь, — записал в дневнике Марти, — я, проводник, его жена и пять мулов, которые были сущими дьяволами. Лишь избыток деликатности не позволяет мне назвать в числе дьяволов погонщика и его жену. О, эта женщина!»
Проводник ехал впереди, и кубинец старался не терять из виду его яркую куртку с изображением священной летучей мыши на спине. Индеец не выпускал мачете из рук — с джунглями, поглотившими без остатка даже величественные города майя, шутки были плохи.
На привалах съедали по нескольку лепешек. Потом проводник и его жена отправляли в рот кусочки желтоватой смолы «копал» (той самой, из-за которой спустя всего несколько лет начали драку североамериканские фабриканты жевательной резинки), а Марти записывал: «Мы должны были сидя скользить вниз по камням и двигаться по тропам то среди джунглей, то в облаках пыли. Эта дорога куда больше пригодна для орлов и диких кошек, чем для людей».
Исагирре встретил Марти объятиями, заявив, что еще пять лет назад, в Нью-Йорке, прочел «Политическую тюрьму на Кубе». Наутро он повел новичка смотреть Гватемалу. Город лежал на плоскогорье, как шахматная доска: проспекты под прямым углом пересекались улицами. В стенах многих зданий виднелись ниши, и оттуда хмуро глядели глиняные и деревянные святые.
— В Гватемале расцветает, как я слышал, новая Америка, — говорил спутнику Марти.
— Пока что ни я, ни другие кубинские эмигранты не в обиде на президента Барриоса. Здешние либералы — тоже, — задумчиво отвечал Исагирре. — Что будет дальше — покажет время…
В 1877 году Гватемала делала первые трудные шаги по дороге прогресса. Свободу принес 1871 год, когда отряды патриотов во главе с либеральным генералом Мигелем Гарсиа Гранадосом вошли в столицу и свергли власть клерикалов. Над Гватемалой подул ветер реформ. Хусто Руфино Барриос, преемник Гранадоса, объединил страну, национализировал имущество церкви, закрыл монастыри и подчинил школы государству.
Еще в Мексике молодой кубинец находил реформы Барриоса «талантливыми и хорошо осуществленными». Приехав в Гватемалу, он сразу же написал президенту, прося аудиенции, и тот быстро ответил, назначив день и час.
Марти вошел в кабинет, пропустив вперед Исагирре. На разбросанных по большому столу бумагах валялся хлыст. На стуле рядом лежали перчатки.
— Прошу простить, — небрежно сказал Барриос, — я только что ездил верхом.
Плотный, с индейским лицом и удивительно быстрыми глазами, он вдруг вплотную подошел к своим гостям и спросил таким тоном, словно не спрашивал, а утверждал:
— В Гватемале любят кубинцев, не так ли, сеньор Исагирре? — И неожиданно сурово, резко добавил — В Гватемале любят всех, кто содействует ее прогрессу.
Аудиенция не затянулась. Барриос произнес еще несколько общих фраз и, не дослушав Марти, который начал говорить о значении либеральных реформ для народа, бросил:
— Да, да, именно в этом направлении усилия моего правительства наиболее эффективны.
Марти, недоумевая, смолк. Он хотел предложить свои услуги, свою посильную помощь в большой и далеко не оконченной работе по национальному возрождению Гватемалы. Но Барриос уже вставал с кресла.
— Я рад, что колония кубинских патриотов в моей стране пополнилась таким человеком, как вы, сеньор Марти…
Исагирре предупреждал друга о нраве президента. И все же по дороге из дворца Хосе не мог сдержать разочарования. Барриос, либерал, в котором Марти хотел видеть счастливое сочетание всех добродетелей, оказался не похожим на живший в мыслях Марти образ. Кубинец увидел перед собой «сильного человека».
В конце мая Марти начал преподавать в «Эскуэла нормаль» французскую, английскую, итальянскую и немецкую литературу. Спустя некоторое время по просьбе учеников, к которым присоединился Исагирре, он стал читать и курс истории философии. Ему не нужно было призывать к тишине — она сама входила в класс, едва только Марти поднимался на кафедру. Он чувствовал на себе нетерпеливые взгляды и быстро начинал лекцию, понимая, что никогда прежде бросаемые им семена не находили такой благодатной почвы.
В июне он уже мог позволить себе покупку книг. Впервые у него появился дом — две комнаты, снятые в небогатом квартале, где жили кубинские эмигранты. За преподавание истории литературы ему платили шестьдесят песо. Историю философии он читал бесплатно.
Первые недели он почти никуда не ходил по вечерам, просиживая над Платоном и Шеллингом, Спенсером и Гюго. Но потом, когда необходимые знания вновь стали свежи в его памяти, он начал гулять по Авениде Реаль с поэтом кубинцем Хосе Хоакином Пальмой, и тот опытным глазом гватемальского старожила отмечал, что Марти уже знают в столице.
Кубинец интересовал не только обывателей. Прощупать гостя решил сеньор Макаль, министр внутренних дел Гватемалы. К этому времени Марти был в курсе многих событий. Он знал, что церковь не желала примириться с реформами и интриговала против президента, знал, что-среди либералов у Барриоса есть тайные завистники, а среди вельможных консерваторов — явные враги. И кубинец правильно понимал, что неофициальное, любезное и внешне ни к чему не обязывающее письмо сеньора Макаля — предложение точно определить свое место в сложной политической жизни Гватемалы, предложение, на которое отвечать следует со всей серьезностью:
«Я приехал, чтоб отдать то малое, что я знаю, и почерпнуть то многое, чего я еще не знаю.
Я приехал, желая заглушить печаль, порожденную тем, что волей обстоятельств я не могу сражаться на полях моей страны.
Я приехал, чтобы посвятить себя работе, которая будет мне утешением и почетом, и готовить себя для активной борьбы».
Марти положил перо, задумался. Макаль, конечно, знает, почему он покинул и Кубу и Мексику, Но напомнить следует:
«Существует одна великая, общая для всей Америки политика, которой я придерживаюсь, — политика новых доктрин».
Макаль показал этот ответ Барриосу. Президент остался доволен. Марти заявляет о поддержке «новых доктрин»? Что же, он, Барриос, проводит именно эту политику. Каждый, кто хоть чем-то может содействовать развитию новой Гватемалы, — от ремесленника до философа — желанный гость.
И кубинскому юристу и литератору дону Хосе Хулио Марти-и-Пересу было поручено прокорректировать новый свод законов Гватемалы.
Марти с радостью взялся за порученное ему дело.
Он хотел стать настоящим сыном страны, которая была частицей его огромной латиноамериканской родины и доверила ему столь важную работу. И чувство благодарности за это доверие заглушило возникшее после аудиенции у Барриоса чувство настороженности. Но тем не менее он не желал ничего, что выглядело бы высочайшим покровительством, и категорически отказался принять от университета Гватемалы звание лиценциата права без экзамена по действующим национальным кодексам Гватемальской республики.
Ректор университета решил не спорить. Президент благоволит к Марти, кубинцу присвоят звание, даже если он будет только мычать, как теленок. Он хочет такого экзамена? Что ж, пожалуйста.
После нескольких ночей подготовки Марти предстал перед вежливыми экзаменаторами. И пораженные метры услышали не сухое изложение кодекса, а раздумья мыслителя.
— Законы должны охранять человека, — говорил кубинец, — ибо только из величия каждого гражданина создается блеск и величие нации. Новые нации требуют новых законов. Право свободных наций должно быть ясным, должно стоять на защите народа.
История древних цивилизаций дает нам много великолепных примеров, и будущее нашей Америки вообще, как и американской юстиции в частности, кроется в возрождении ее прекрасных национальных форм в духе новой эры исследований и анализа…
Спустя пару недель Марти начал редактировать университетскую газету, а вскоре ректор университета объявил, что по совету президента назначает его профессором истории литературы и истории философии.
Марти помчался к Барриосу. Он протестовал, искренне считая свои знания недостаточными для такого поста. Барриос ответил коротко:
— Ваши убеждения, сеньор Марти, и ваш талант — вот что нужно сейчас Гватемале.
Все, казалось, подтверждало эти слова. Гватемала жадно впитывала соки революций других народов. Когда члены общества «Эль Порвенир» — цвет гватемальской интеллигенции — собрались в театре «Насьональ», Марти выступил перед ними с чтением романтических стихов.
Слушая своего молодого коллегу, Исагирре не переставал поражаться его образной речи, великолепным жестам, сильному голосу.
«Откуда все это у него в двадцать четыре года? — думал Исагирре. — Каким он будет в тридцать?»
Уже наутро газета «Эль Прогресо» призвала избрать «великолепного кубинца» вице-президентом «Эль Порвенира».
После вечера в театре «Насьональ» и нескольких других собраний за Марти укрепилось прозвище «Доктор Торренте». На русский язык это слово переводится по-разному: и как «гром» и как «водопад».
Однако какое бы значение ни вкладывали в это прозвище прогрессивные гватемальцы, оно выражало восхищение человеком, который звал бороться во имя их Америки.
Но, думая о судьбах континента, Марти, как и в Мексике, не забывал о своей пылающей родине, о Кубе:
Вести с острова приходили все реже и становились противоречивее. Достоверно было одно: повстанцы еще дрались, дрались без поддержки извне, без оружия, питаясь порою только похлебкой из пальмито — мягкой сердцевины пальм.
Подолгу просиживали над картой Кубы Марти, Исагирре и Пальма. Снова и снова вглядывались они в тонкие нити рек и дорог, перечитывали названия городов, рисовали стрелы ударов и контрударов. Но легче не становилось. Сознание бессилия угнетало. Уезжая из Гаваны, Марти решил ждать и накапливать силы. В Гватемале он понял, что ожидание боя может быть хуже смерти в бою.
Душевное смятение усиливали новости с севера. «Нью-Йорк уорлд» сообщала, что «Питсбург полностью во власти людей, одержимых дьявольским духом коммунизма». «Чикаго в руках коммунистов», — била тревогу «Нью-Йорк таймс».
Читая эти строки, Марти вспоминал метиса из Чиуауа. Если забастовку железнодорожников, людей, у которых голодают дети, называют «бандитским заговором», значит обездоленный мексиканский рудокоп тоже бандит? Мир платит за поиски счастья океанами крови. Неужели это будет продолжаться всегда и всюду?
Хмурясь и негодуя, он отправлялся к Исагирре. Тот брал у него газеты, сжав тонкие губы, читал отчеты репортеров о заявлении миллионера Гульда: «Я могу нанять одну половину рабочего класса и заставить ее убивать другую половину». Как и Марти, Исагирре был противником чрезмерной концентрации богатства, вслед за Марти считал идеалом республику, где каждый чем-то владеет и поэтому счастлив.
Оба они хотели такой республики для Кубы, мечтали и говорили о таком счастье.
Оба они не понимали, что такое классовая борьба, и не видели ее неизбежности.