ТАК ВОТ ТЫ КАКОЙ, МАДРИД!.
ТАК ВОТ ТЫ КАКОЙ, МАДРИД!.
Что знал Пепе об Испании?
Отец, бесхитростно приукрашивая достоинства родного края, рассказывал ему о Валенсии. Школьные инспектора превозносили испанскую королеву по Праздникам 2 мая[17]. Испания чаще других стран упоминалась в литературных спорах Мендиве и его друзей, она была родиной и колыбелью величавого изящества кастельяно[18], средоточием и законодателем прекрасного, которое озаряло многие века и народы.
Но вместе с тем именно из Испании приходили корабли с солдатами, приезжали чиновники, именно туда уплывали кубинские богатства.
Может быть, Испания, ее народ, ее молодежь, литераторы и политики не знают о бесчинствах, творимых именем их великой страны на далеком острове?
В Кадисе юношу поразило обилие нищих. Слепые и безногие, горбуны и паралитики. Подав первую монету и услышав первое «Да поможет тебе бог!», Пепе угрюмо усмехнулся. Пока что бог помогал не очень-то.
Он взял билет до Мадрида. За грязным стеклом вагона проплывали холмы и горы, полоски полей чередовались с садами и пастбищами, где гуляли низколобые, черные, предназначенные для коррид быки. Иногда на дороге мелькала коляска, и в ней ежилась под кучей пледов элегантная дама, но чаще всего Марти замечал работягу ослика, по обоим бокам которого свисали тощие ноги его хозяина.
Изредка появлялись деревеньки: низкие беленые домики сбегали по склонам бурых холмов, и за ними, словно пастухи за стадами овец, зорко следили глазницами колоколен такие же беленые церкви.
Пепе ехал в Мадрид, не имея ни рекомендации, ни денег. Прощаясь у трапа «Гипускоа», дон Мариано успел сунуть сыну кошелек, но в нем были гроши. В кармане лежали два-три адреса кубинцев, сосланных в Испанию до него, но живут ли они еще в Мадриде? Ведь сумел же уехать в Нью-Йорк Мендиве…
Зима 1871 года в Мадриде была холодной. Ледяные порывы ветра с вершин Гвадаррамы срывали шапки и разматывали шарфы. Продрогший юноша в черном пальто с трудом нашел пансион некоей доньи Антонии на улице Десенганьо — этот адрес дал ему в гаванском порту один из провожавших друзей — и занял комнатку на втором этаже.
Из окна было видно немного: выложенная гранитной брусчаткой мостовая, вывеска страховой конторы, мелочная лавка и ателье фотографа. Но у комнаты было и неоспоримое достоинство — из булочной, помещавшейся в первом этаже, доносился восхитительный запах.
На следующий день Пепе разыскал земляка. Его звали Карлос Соваль, и он был сослан почти одновременно с Мендиве. «Вина» Карлоса была поистине анекдотична. Спасаясь от пуль волонтеров, он оставил в раздевалке театра «Вильянуэва» свое пальто. Испанцы, видевшие в каждом кубинце заговорщика, разыскали Соваля по адресу на подкладке пальто и немедленно отправили его подальше от кубинской сумятицы.
Соваль оказался хорошим гидом. В течение полутора недель Пепе был охвачен волнующей страстью узнавания. Он воочию увидел три Мадрида.
Первый фланировал вокруг фонтана на Пуэрто дель Соль[19] — наглый, крикливый и фривольный Мадрид богатых бездельников, видевших смысл жизни в посещении и обсуждении коррид, дам из полусвета, щеголяющих мантильями и поддельными бриллиантами, и модных липких господинчиков, существующих неизвестно на что.
Нищета второго Мадрида смотрела усталыми глазами детей и стариков из-за каждой дощатой двери кварталов Лавапьес и Ла Морериа. Пепе с содроганием бродил по узким улицам. Он не знал, что этот бедняцкий Мадрид уже находит пути к свету. Уже полтора года в Испании под руководством Поля Лафарга и Пабло Иглесиаса боролись за лучшую долю члены секции I Интернационала — первые испанские последователи Маркса.
Впрочем, тогда Пепе волновали не споры о собственности и капитале, а бои за свободу родной Кубы.
Холодными зимними вечерами, когда уроженцам тропиков казалось, что угли камина излучают всего лишь негреющий звездный свет, друзья говорили о родине. Именно в такую, отданную волнующим воспоминаниям минуту юный поэт записал в альбоме Карлоса:
Под небом чужим побратала нас Куба.
Тоскуя, мы помним ветра и закаты.
Ты в сердце, мой остров, родной, благодатный,
И жизнь и стихи — все тебе, моя Куба!
Друзья знали, что в ближайшие годы им не удастся вернуться домой. И они решили: чтоб быть полезными родине, нужно бороться за Кубу и в Испании. А для этого прежде всего учиться.
Мадридский университет? Да, конечно. Но не только. И Марти начинает знакомиться с третьим Мадридом — великой столицей испанской литературы, живописи, театра и… испанского красноречия.
С красноречием Марти столкнулся в первую очередь, ибо Соваль повел его в литературно-политический клуб Атенео. Пепе внимательно выслушал ораторов, и его поразило, сколько пыла тратят они на незначительные проблемы.
— Нет, Карлос, нет, — говорил он другу, — не об этом должны говорить настоящие люди. На Кубе, которую здесь считают частицей Испании, сотни и сотни тысяч людей полностью бесправны, а в Атенео спорят о пустяковых деталях избирательного ценза!
— Что поделаешь, — отвечал Карлос, — у них свои проблемы…
Испании действительно хватало проблем. Политическая кутерьма в стране достигла апогея, когда в сентябре 1868 года под аплодисменты либералов генералы Прим и Серрано низложили Изабеллу Бурбон. Генералы пошли на это, хотя первый провозгласил ее совершеннолетней в тринадцать лет и преподнес корону, а второй несколькими годами позже был ее интимным другом.
После нескольких месяцев Первой республики кортесы высказались за либеральную конституционную монархию. Срочно потребовался подходящий король. Карикатуры изображали двух генералов перед кучкой претендентов:
«Восемь песет скипетр и корона, господа! Кто больше? Дешево испанские скипетр и корона! Восемь песет раз, восемь песет два…»
Аукцион кончился в ноябре 1870 года. Кортесы «избрали» королем итальянского принца Амедея Савойского. Амедей был неглуп и с первых дней проявил себя либералом настолько, насколько может быть либералом испанский король. Но и клерикалы, и офицеры, и родовая знать игнорировали «избранного» простым большинством монарха, а народу, уже выступавшему за республику с оружием в руках, «Макаронник I» был попросту не нужен.
С появлением Амедея в Мадриде началась чехарда кабинетов. Сторонники короля, расколовшись на консерваторов и радикалов, правили страной по очереди, вдохновенно поливая друг друга грязью.
Взаимные обвинения отнимали много сил, и консерваторы еле успели предотвратить рост действительно серьезной оппозиции, запретив деятельность секции Интернационала.
Право же, при всем этом какая-то каторга на Кубе просто не заслуживала внимания правительства. Ощущение беспокойной неопределенности волновало министров куда больше.
Но Пепе все-таки думал, что Испания просто не знает подробностей кубинской трагедии. Ведь либералы Мадрида так критически разбирают даже туалеты своего монарха! Неужели же они промолчали бы, зная о «Сан-Ласаро»?
И он решил рассказать Испании все то, что узнал и увидел сам. Наивной была вера юноши в честность власть имущих, но именно эта вера стала «виновником» появления на свет книги «Политическая тюрьма на Кубе».
«Я не хочу говорить о себе, когда я говорю о страданиях. Другие страдали больше меня». Пепе написал эти слова и будто наяву увидел своих товарищей по несчастью: Лино Фигередо, негритенка Томаса, Дельгадо и многих, многих других. Избитые, больные, окровавленные, они протягивали к нему руки, прося о помощи. И он снова писал, писал… Стиль восемнадцатилетнего ссыльного сегодня может показаться излишне цветистым, но даже спустя века этим фразам нельзя будет отказать в страсти и убежденности:
«Позор! Другого слова для этого не сыщешь. Бесчестие! Иначе это не назовешь.
Там, в Гаване, во имя национального единства позорят, бичуют, убивают. Здесь, в Испании, оно волнует, возвышает души, воспламеняет сердца.
Народные представители, опьяненные красивыми фразами лжепатриотизма, одобрили действия правительства, ничего не зная о трагической судьбе гаванских узников. Конечно, они не знали об этом, ибо только страна, не имеющая ни достоинства, ни сердца, могла устами своих представителей одобрить столь позорные деяния.
Испания твердит о своей чести. А в моих грезах я вижу, как депутаты испанских кортесов с завязанными глазами, взявшись за руки, кружатся с головокружительной быстротой, освещенные, точно Нерон, страшным заревом. Вокруг них, как факелы, пылают пригвожденные к столбам человеческие тела, над ними залитая зловещим багровым сиянием оглушительно хохочет какая-то призрачная фигура. На лбу у нее написано: «Национальное единство». А депутаты все кружатся в неистовом хороводе.
Кто же осудил несчастных узников? Испанское правительство или — что более точно — национальное единство?
А теперь, отцы отечества, заявите от имени родины, что вы одобряете гнуснейшие надругательства над человеком и полное забвение самой элементарной справедливости.
Заявите это, узаконьте, одобрите этот позор — если только вы решитесь это сделать…»
Едва успев закончить рукопись, Пепе слег. Карлос еле успевал ухаживать за больным другом и бегать на улицу Сан-Маркос, где издатель Рамон Родригес печатал книгу за умеренную плату.
Наконец настал час, когда в комнате Пепе появились связанные бечевкой пачки. Автор перелистал свою первую книгу и грустно усмехнулся:
— Разве можно на тридцати страницах рассказать о страдании народа, Карлос?
Однако оказалось, что рассказать можно. Мадрид заметил книгу юного ссыльного.
Старый дон Калисто Берналь, обосновавшийся в Мадриде кубинский юрист и либерал, добрый гений всех ссыльных, приехал к больному, чтоб познакомиться с ним и обнять его за смелость и честность.
Рупор республиканцев, газета «Эль Хурадо Федераль», постаралась довести содержание книги до республиканских депутатов.
Лопес де Айяла, бывший министр по кубинским делам, пометил в настольном календаре: «X. Марти — новое (!) имя. Мин. заморск. терр. — ошибочн. полит.».
Прочел книжку Пепе и дон Антонио Кановас дель Кастильо. Лидер испанских консерваторов счел нужным выступить с порицанием «экстремистских» взглядов автора в Атенео, но великодушно похвалил его страстность и яркий дар «агитатора».
Без сомнения, гневные строки Марти о «национальном единстве» были прочитаны и официальным Мадридом. И невозмутимое молчание правительства ясно сказало Пепе, как жестоко он обманулся, веря в неведение сильных мира сего.