ПОРАЖЕНИЕ

ПОРАЖЕНИЕ

Когда Марти писал «Обращение 13 мая», он знал, что сама по себе высадка Гарсиа еще ничего не решает. Генерал мог рассчитывать на успех, лишь приняв командование повстанческими отрядами. Для этого горстке его храбрецов нужно было отыскать в горных лесах Орьенте группы Хосе Масео, Гильермо Монкады и Кинтина Бандераса, а потом соединиться с мамби в центре и на западе острова.

Однако и этого было мало для победы. Долгожданная, полная и всеобъемлющая, она могла прийти лишь в случае всенародной поддержки вновь начатой войны.

Тянулись недели, полные надежд и разочарований. Слухи с Кубы противоречили один другому, новые ссыльные сообщали о боях и арестах, о предательской тактике либералов-автономистов, которые слали к повстанцам своих эмиссаров, чтобы убедить их сложить оружие. Восстание только мешает реформам, кричали автономисты, преступно платить жизнью патриотов за то, что испанцы обещают дать стране в случае мира.

Марти становилось все труднее поддерживать бодрость духа среди единомышленников.

1 июня прекратили борьбу мамби Орьенте. Хосе Масео, Монкада и Бандерас так и не встретились с Гарсиа. Не зная даже о его высадке, без патронов и продовольствия они вступили в переговоры с испанцами. Мамби просили одного — возможности покинуть остров. Испанцы согласились. Но едва перегруженная шхуна с кубинцами вышла в открытое море, ее настигли испанские канонерки. Повстанцев отправили на каторгу.

Бригадный генерал Грегорио Бенитес, который должен был поднять Камагуэй, также оказался в плену. Разобщенность и неподготовленность восстания приносили свои горькие плоды.

Что мог поделать Марти? Страна не поддерживала повстанцев, это было ясно. Но он продолжал убеждать маловеров и подбадривать нытиков. В конце концов все еще могло измениться, ведь Гарсиа был на Кубе, а в Лас-Вильясе по-прежнему сражались отряды Франсиско Каррильо, Серафина Санчеса и Эмилио Нуньеса. Он говорил так всюду и только вечером, дома, позволял себе снять маску оптимиста.

Может быть, ему было бы легче, если бы не Кармен. И без ее упреков он видел, что семья на грани нищеты. Заказ от журнала «Аур» на три большие статьи под общим заголовком «Впечатления нового испанца» пришелся весьма кстати. Прислушиваясь к дыханию спящего сына, Марти исписывал лист за листом, и трагичность бежавших дней накладывала свою печать на неровные строки: «Соединенные Штаты — действительно надежда мира. Но им недостает всех тех духовных факторов, которые необходимы в качестве устойчивого прибежища для правды, свободы и человеческого достоинства».

Нью-Йорк мерцал за окном тысячами бледножелтых и голубых огней. Марти вспомнил грустную песенку негра, натиравшего недавно пол у Кармиты:

Негр сеет хлопок на холме,

Негр уберет его.

Белый возьмет себе деньги,

А негру не даст ничего.

Сидит на ветке дятел,

Он учится считать.

Всё белые забрали,

А негр ни с чем опять.

Он спросил тогда у негра, откуда тот родом. «С Миссисипи», — ответил негр. Он уехал на север потому, что ударил белого, который приставал к его дочери. «Нас пятеро в семье, доктор, — говорил негр, — и все мы уехали через час. До утра бы нам там не дожить…»

Да, вот она, Америка, надежда мира. Негр бежал с Юга, а владельцы плантаций именно к южным штатам хотят пристегнуть Кубу. Нет, никогда! Только свобода и полная независимость! Америке еще далеко до совершенства. Так и нужно написать: «Не направляется ли вся плодотворная энергия страны исключительно на материальные цели? Когда наступят тяжелые дни, какое богатство, если не богатство духа, сможет помочь этой стране в ее колоссальном несчастье?»

Статьи были опубликованы и оценены по достоинству. Но скоро их отодвинули на задний план другие, грозные и печальные события.

Генерал Гарсиа не смог встретиться с мамби Орьенте, и 3 августа, измученный скитаниями в горах, он сдался испанцам вместе со своими едва идущими бойцами. Спустя две недели генерал-губернатор Кубы[33] Бланко докладывал Мадриду: «Я обошелся с ним хорошо и посылаю его в Испанию». «Хорошее обращение» означало арест, а «посылаю» — ссылку.

Следом за Гарсиа прекратили бои отряды Франсиско Каррильо и Серафина Санчеса. Один Эмилио Нуньес продолжал дерзко сражаться, считая, что выдвинутые испанцами условия примирения «хуже, чем в Санхоне».

Испанцам пришлось потрудиться, чтоб окружить горстку последних повстанцев в одной из долин центральной Кубы. Но и тогда отчаянный Нуньес решил сдаваться, лишь предварительно связавшись с комитетом в Нью-Йорке. Бланко мог, конечно, просто раздавить мамби силой своей артиллерии, сконцентрированной вокруг их лагеря. Но он решил не будоражить общественное мнение такой «победой» и согласился. Нуньес послал офицера в Нью-Йорк. Гонец вернулся с письмом, подписанным Марти и Ламадрисом. Комитет разрешал Нуньесу сдаться.

Прочитав письмо, Нуньес длинно выругался. Собственно говоря, он не ожидал иного распоряжения, но все же было горько отправляться в плен, ничего не добившись и потеряв столько храбрых товарищей.

— Это еще не все, — сказал вернувшийся из Америки капитан. — Вот личное письмо от Марти.

Нуньес вскрыл конверт, злясь еще более. Вечно эти поэты размазывают то, что можно сказать в двух словах.

«Считаю бесполезным для вас и для нашей родины дальнейшее пребывание ваше и ваших товарищей на поле сражения».

Ну, чтобы сказать это, незачем было писать еще одно послание. Что дальше?

«Такие люди, как вы и я, должны желать для нашей родины радикального освобождения. Оно необходимо, и пусть оно придет с помощью силы сегодня, завтра или когда бы то ни было, но — лишь когда оно станет возможным, в единственно нужный и безошибочно избранный момент. И у нас должен быть тщательно обдуманный, величественный план строительства новой страны».

Нуньес смягчился. Марти прав.

«Наша честь, наше дело требуют, чтобы мы покинули поле боя. Мы не заслужили и не должны заслужить репутацию таких профессиональных революционеров, которые способны жертвовать благородными жизнями ради своих целей, — пусть даже неоспоримо честных! — целей, триумф которых сейчас невозможен».

Нуньес дочитал письмо, взглянул на дату — 13 октября. Усмехнулся: письмо писалось в несчастливый день. Позвал молоденького адъютанта.

— Всему лагерю — на коней! Строиться!

И тихо добавил:

— Мы сдаемся, чико…

Война, которую историки назвали «малой», была кончена. Генерал Бланко звенел новыми орденами, либералы потирали руки, а патриоты — настоящие патриоты — стали думать о новых боях.

Думать — потому, что сделать что-либо было необычайно трудно. После того как в Гаване с помпой было объявлено о победе и пленении главарей мятежников, Нью-Йоркский комитет распался, издание газеты «Ла Индепенденсиа» прекратилось. Опустили руки и другие эмигрантские клубы и комитеты, десятки которых были разбросаны по США, Мексике, Ямайке, странам Южной Америки.

Марти снова и снова анализировал весь ход войны.

Почему не поднялся остров? Почему автономисты смогли убедить столь многих? Гарсиа боялся подходить к городам и терял силы, плутая по горным ущельям.

Двадцать пять тысяч отборных солдат бросила Испания против шести тысяч повстанцев, многие из которых впервые взялись за оружие. Но разве Орьенте и Лас-Вильяс не стали свидетелями замечательных кубинских побед?

Нет, основная причина горького провала — не численный испанский перевес, а трагическая разобщенность патриотов. Плод был сорван незрелым, остров не знал, куда зовут его инсургенты, размахивающие стягом одинокой звезды[34], и не поддержал их.

Нужно было все начинать сначала. Но у Марти уже не хватало сил, не хватало здоровья. Он заставлял себя думать только о семье и был благодарен издателю нью-йоркской «Сан» Чарльзу Дэйну, который предоставлял его перу страницы своей влиятельной газеты. «Сан» была заметным светилом на газетном небосклоне Соединенных Штатов. Она расходилась по всей стране, ее читали в Англии, Канаде, Латинской Америке. «Сан» не теряла интереса к Кубе, и Дэйн почти никогда не сокращал статей, написанных кубинцем Марти.

Однажды Марти принес Дэйну статью, озаглавленную одним словом — «Пушкин».

— О, я вижу, ваша мысль отлично чувствует себя не только под пальмами тропиков, но и среди русских снегов! — воскликнул Дэйн.

— Я давно хотел написать об этом гиганте, дорогой Чарльз, — ответил Марти. — В Москве открыт ему памятник, и потом мне столько рассказывал Ролоф…

— А, тот длинноносый беглец из России, который научил мамби пользоваться динамитными бомбами!

— Да, тот самый. Ролоф рассказывал мне о трогательной дружбе Пушкина с Адамом Мицкевичем, лучшим польским поэтом. Пушкин — это символ России…

Гонорары газеты помогали Марти поддерживать в доме настороженный мир. Пепито повеселел, отец проводил с ним все свободное время. Но стоило Марти остаться наедине с Кармен, как между ними возникало отчуждение. Кармен вспоминала жизнь в Мехико и Камагуэе, а перед глазами Марти вставали зал в «Стик-холле», посланец Нуньеса, горькие строки писем Масео.

«Я уже не могу быть счастлив», — написал в ту зиму Марти сестре Амелии. Сбывалось его предвидение своей судьбы, о котором он писал в октябре Эмилио Нуньесу: «Я не буду просить милости у Испании и увижу, как от меня на Кубу уйдут жена и сын. А я отправлюсь на новые земли или останусь здесь, согревая свою грудь последним обрывком честного знамени».

Кармен забрала Пепито и уехала не простившись.