ВИВА КУБА ЛИБРЕ!

ВИВА КУБА ЛИБРЕ!

Новое испанское правительство — правительство победившей «либеральной» оппозиции — сделало все для урегулирования колониальных проблем. Шефом министерства заморских территорий был назначен велеречивый поэт дон Лопес де Айяла, и обещания реформ, на которые не скупились и прежние власти, стали еще более изящными и невесомыми.

Генерал-капитан Кубы Лерсунди послал воевать с мамби почти все свои батальоны. Намного опередив войска, на восток скакали тайные агенты с чековыми книжками нью-йоркских и мадридских банков. Лерсунди надеялся, что вожаки восстания предпочтут войне в зарослях обеспеченную жизнь где-нибудь во Флориде.

Но Сеспедес и его соратники «почему-то» отказались от взяток. Вслед за Орьенте пожары запылали в провинциях Лас-Вильяс и Камагуэй.

Спустя ровно шесть месяцев после «Клича Яры», 10 апреля 1869 года в городок Гуаймаро съехались представители восставших. На пыльной площади с усталых лошадей спрыгивали вооруженные люди, в чьих словах и делах рождалось будущее Кубы.

Делегаты ассамблеи в Гуаймаро пошли дальше авторов «Манифеста 10 октября». Они поддержали «известных жирондистов и дантонистов» Игнасио Аграмонте и Антонио Самбрано и проголосовали за двадцать девять статей первой конституции Кубинской республики. Судьбу освобожденной страны должны были решать избранные народом депутаты верховного органа — Палаты представителей. Провозглашалась свобода слова, печати, собраний, образования и культуры. Но главное — 25-я статья конституции гласила: «Все жители республики считаются полностью свободными!»

Пепе и его гаванские друзья с головой ушли в политику. Были забыты другие дела, заброшена учеба. Нельзя было узнать и Мендиве. Он горячился не меньше своих воспитанников.

Пепе знал, что в те дни Мендиве рисковал многим. В здании «Сан-Пабло», в личном кабинете его владельца и директора, уже который день скрывался товарищ Пепе — Хосе де Армас. Волонтеры охотились за Армасом после его стычки с испанским офицером, и только благодаря Мендиве он избежал ареста.

Политический барометр стремительно падал, указывая на приближающуюся бурю. И тогда испанцы решили открыть предохранительный клапан, «даровав» острову свободу печати, слова и собраний. Они надеялись, что в борьбе за общественное мнение Кубы победу одержат посулы и призывы сторонников постепенных реформ и единства с Испанией.

Но ушедшие в подполье гаванские мамби понимали, что «свободы» объявлены отнюдь не ради подлинной свободы Кубы, что издания, призывающие к независимости, будут запрещены. Однако испанцы не могли теперь запретить ту или иную газету до выхода ее первого номера, и перед глазами властей замелькали десятки неизвестных доселе газетных названий. Кубинцы получили невиданную возможность прочесть и обсудить сотни откровенно тенденциозных статей, памфлетов, стихотворений.

Пепе не остался в стороне от дела пропаганды идей независимости. Выждав по совету Мендиве несколько дней после «провозглашения свобод», он вместе с Фермином Домингесом также решил издавать газету.

19 января газета «Эль Диабло Кохуэло» вышла в свет. На четырех страницах были щедро рассыпаны намеки и реплики, вполне соответствовавшие ее многозначительному названию[12].

Жизнь газеты была недолгой.

— Мы не можем пока что победить в открытом бою, — сказал ученикам Мендиве. — А поэтому, нанеся удачный удар, следует отступить, чтоб неожиданно ударить в другом месте.

Второй номер «Эль Диабло Кохуэло» в свет не вышел.

Дон Мариано Марти, служивший в те дни в полицейском отделении гаванского пригорода Гуанабакоа, очень нервничал. Прошло время, когда он считал пустой болтовней все то, что Пепе слышал у Мендиве и повторял дома. Попытка сына удрать к повстанцам не на шутку встревожила его. Опасность грозила его семье, ему самому.

Дон Мариано решил серьезно поговорить с Пепе. Парень должен оставить политику в стороне. Он достаточно учен, чтобы уже хорошо зарабатывать и помогать семье. Дон Мариано не был оратором и долго готовился к этой серьезной беседе. Но, начав ее, он забыл все приготовленные аргументы. Он кричал и топал ногами. Он обещал выдрать сына и запереть на месяц в темной комнате.

Пепе выслушал отца молча, хорошо понимая, что судьба развела их по разные стороны баррикад. В тот же день он получил разрешение выпускать с помощью Мендиве. еженедельник «Ла Патриа Либре»[13]. Когда он покидал дворец генерал-капитана, дежуривший у входа волонтер занес его фамилию в особую книжечку.

Поздно вечером 22 января Пепе постучался в дом к Мендиве. Первые оттиски «Ла Патриа Либре» оттопыривали его карманы.

Дон Рафаэль не успел спокойно просмотреть газету. Затихавший город всполошили выстрелы у театра «Вильянуэва».

В этот вечер театр до отказа заполнили студенты и табачники, торговцы и промышленники. Дамы украсили свои платья лентами синего, белого и красного цветов[14]. Зрители восхищались артистами, которые решили дать этот спектакль в пользу «бедных». Склоняясь друг к другу, они негромко произносили имя главного «бедняка»: Карлос Мануэль де Сеспедес. Перед самым концом спектакля со сцены прозвучал возглас:

— Вива страна сахарного тростника!

— Вива Куба! — ответил зал.

И тотчас же до зрителей донесся многоголосый рев:

— Испания и честь! Вива Испания!

— Это волонтеры, спасайтесь! — крикнул кто-то, распахнув двери.

Безоружные люди бросились к выходам, но их встретили выстрелы в упор…

Дом Мендиве находился неподалеку от театра. Учитель и ученик, приникнув к окну, видели, как по Прадо, стреляя и размахивая саблями, проносились конные волонтеры.

От толпы на площади отделилось несколько одетых в форму фигур. Они бегом пересекли Прадо и забарабанили в дверь «Сан-Пабло».

— Открывай, чертов мамби! — орали они. — Сейчас мы разорим твое гнездышко! Ты расплодил слишком много птенцов!

Тяжелая дубовая дверь дрожала от ударов, но не поддавалась. Через полчаса все стихло, и наутро лишь следы пуль на стенах дома № 88 по Пасео дель Прадо говорили о событиях страшной ночи.

Генерал-капитан приказал расклеить по городу прокламации, в которых осуждались «безответственные элементы». Но гаванцы куда охотнее читали «Лa Патриа Либре».

Газета открывалась хвалебной статьей в адрес генерал-капитана — явной попыткой усыпить бдительность цензоров. Следующая статья высказывалась за право Кубы иметь свое правительство. Третий материал посвящался праву кубинцев на революцию.

Но главная взрывная сила газеты была не в статьях. Рядом с заголовком драматической поэмы Хосе Марти «Абдала» стояли слова: «Написано специально для «Патриа».

Герой поэмы, молодой вождь Абдала, звал своих соотечественников на борьбу с жестоким тираном:

…Сраженья час

Настал.

Вперед, на бой, на бой!

Пусть наша воинская доблесть будет

Щитом тебе, о родина моя!

Последний вздох за Нубию отдам я;

Для Нубии одной и наша сила,

И наше мужество, и наша жизнь…

Гаванцы хорошо понимали, кого имел в виду Марти, когда писал о тиране, его солдатах, предателях и победившем их всех народе в незнакомой далекой Нубии. Колониальные власти тоже поняли это.

Стихами Пепе заинтересовался сам Ланса-и-Торрес, королевский прокурор.

К отечеству любовь —

Не жалкая любовь к клочку земли,

К траве, примятой нашими стопами.

Она — бессмертье ненависти ярой

К тирану и захватчику страны…

Чтоб жизнь была достойной, мы должны

Оправдывать ее борьбой и смертью!..

Ведь родина надеется на нас

И ждет, чтоб мы вернули ей свободу!

Прокурор нахмурился и откусил кончик сигары. Из-за бунтовщиков в Орьенте и Камагуэе все вверх дном и здесь, в Гаване. Подумать только, до чего дошло:

На поле битвы мы решим наш спор…

Завоеватель гнусный, пробил час

Твоей позорной смерти!

Да, это не шутки. Марти никого не обманет своей Нубией. Кажется, придется срочно заткнуть глотку этому сопливому стихоплету и всей его компании.

Дома Пепе не понимали по-прежнему. Дон Мариано сердито потрясал скомканным номером «Ла Патриа Либре», и донья Леонора не останавливала его. Она чувствовала, что муж прав в своем предвидении опасности.

Но что значили для Пепе предостережения родителей? Отец и мать считали его несмышленым школьником, а он чувствовал себя еще не вставшим в строй солдатом. Он очень хотел бы, чтобы донья Леонора походила на мать его любимого героя Абдалы, которая нашла в конце концов силы, чтобы понять сына и гордиться им.

Какие муки!.. Сколько скорби в сердце!

Здесь плачет мать… Там Нубия зовет…

Я сын… И я нубиец… Не колеблюсь:

Прощай! Иду я родину спасать!

Эти слова, вложенные Пепе в уста Абдалы, лучше и лаконичнее любых других передают душевные переживания юноши зимой 1869 года. Он, конечно, догадывался, что сыщики генерал-капитана взяли его на заметку, однако если даже слезы матери не могли поколебать его решимости, то слежка тем более не могла этого сделать.

А террор волонтеров захлестывал Гавану. Облачка порохового дыма неслись над черепичными крышами. На улице Корралес волонтеры закололи двух негритят, кричавших «Виве Кубе!», а неподалеку от Пасео дель Прадо поставили к стенке даже нью-йоркского фоторепортера.

В один из последних январских вечеров с саблями наголо они вломились к Мендиве.

Поэт знал, что рано или поздно эти гости обязательно пожалуют. Он предусмотрительно переправил в надежное место Армаса и все то, что могло оказаться уликой, — карты Орьенте, флаг Яры, портрет Сеспедеса, черновики статей и прокламаций в поддержку независимости.

Но улика нашлась. В столе доньи Микаэлы, жены Мендиве, оказалась повстанческая кокарда.

Мендиве бросили в тюрьму «Кастильо дель Принсипе». На дверях «Сан-Пабло» появился замок.

Грустный и молчаливый, Пепе проводил дни в конторе табачной лавки, куда устроили его друзья Мендиве.

Он попытался поступить в колледж «Сан-Франсиско де Ассиз», где хотел сдать экзамены за третий год обучения на бакалавра. Отца удалось было уговорить, но в дело вмешались волонтеры. Они побывали в гостях у директора колледжа, тот пригласил Пепе и, сокрушенно вздохнув, развел руками. Ему очень жаль отказывать дону Хосе Марти, но что поделаешь, в колледже нет ни одного свободного места.

Юноша чувствовал, как в сердце вползает отчаяние.

Пепе жаждал действия, но, потеряв Мендиве, никак не мог связаться с заговорщиками Гаваны. Те, кто уцелел после репрессий и еще не перебрался на восток, были очень осторожны. Они не хотели довериться юноше, который, хотя и выпустил «Эль Диабло Кохуэло» и «Ла Патриа Либре», был сыном полицейского. Вести о ходе войны были обрывочны, разноречивы и в общем неутешительны. Даже в «Сан-Пабло» нашелся человек, который счел, что ему по пути с Испанией, а не с Кубой. Карлос де Кастро сын столичного богача, решил вступить в первый батальон гаванских волонтеров.

Теперь Пепе нередко встречал бывшего одноклассника в мундире лейтенанта. Весь вид его, казалось, говорил: «Здесь, в Гаване, хозяева мы, испанцы. Так было, так и будет!»

Но питомцы Мендиве верили, что будет не так. От их имени Пепе составил и вместе с Фермином Домингесом подписал коротенькое письмо: «Компанье-ро, снилась ли тебе когда-нибудь слава предателя? Ты знаешь, как испокон веков наказывали предателей? Мы считаем, что ты как бывший ученик сеньора Мендиве дашь объяснения в ответ на это письмо».

Дон Мариано начинал с уважением поглядывать на сына. Он ценил в людях прежде всего честность и верность. Пепе нельзя было упрекнуть в недостатке того и другого.

Наступила осень 1869 года. Мендиве сослали в Испанию, и гнездом его «птенцов» стал тихий дом Домингесов на улице Индустриа, 122. Здесь нашел молодой Марти то, чего ему так недоставало после ареста Мендиве, — интеллектуальную атмосферу и духовную поддержку. Именно здесь он понял всю правоту слов побежденного и больного Боливара, который на вопрос «Что же теперь делать?», заданный растерянным доктором, ответил: «Побеждать!»

Прежде Фермин Домингес не всегда и не во всем соглашался с Пепе. Сын богатого адвоката, он симпатизировал южанам в годы гражданской войны в Соединенных Штатах. С годами друзья стали единомышленниками. Пылкий, увлекающийся Пене и спокойный, рассудительный Фермин — они прекрасно дополняли друг друга.

Старый дон Эусебио Домингес требовал от сына и его друзей одного — осторожности. Юноши старались, но…

4 октября у Домингесов шел очередной урок французского языка. Фермин, его брат Эусебио, весельчак Сантьяго Бальмин, Пепе и юный Мануэль Сельен, младший из триумвирата братьев-поэтов[15], устали слушать монотонное чтение своего учителя мосье Фортье. Решено было сделать перерыв, тем более что в окне напротив появились две очаровательные сеньориты.

В старой Гаване улицы узки, и поэтому жители противостоящих домов могут переговариваться без труда. Сельен и Фортье вышли на балкон и стали разговаривать с соседками, а остальные принялись за апельсины. Прошло несколько минут. Пепе слышал, как смеялись девушки, спрашивая у Мануэля, не отведал ли он настоя агуате[16]. Внезапно донесся грохот барабанов. Из-за угла показался волонтерский батальон.

Друзья давно привыкли к подобным зрелищам. Думая, что волонтеры уже миновали дом, Фермин бросил в окно кожицу от апельсина. Но батальон растянулся, оранжевый комочек ударился о шляпу одного из пехотинцев, и волонтеры услышали звонкий смех.

Друзья смеялись очередной шутке соседских сеньорит. Но не в меру самолюбивые вояки приняли смех на свой счет.

Едва стемнело, они вломились в дом Домингесов.

Они нашли экземпляры «Ла Патриа Либре», карты Кубы с условными обозначениями боев на востоке и, наконец, черновик письма Карлосу де Кастро. Сеньор Ланса-и-Торрес просмотрел доставленные ему бумаги. Да их целая шайка, этих подросших мамби, и правильно поступили славные волонтеры, схватив негодяев. Нелояльность, оскорбление чести героического первого батальона и его лейтенанта де Кастро налицо. Заводила у них, как и следовало ожидать, Марти…

Россыпи звезд и золотых крестов сияли на мундирах испанских судей в зале военного трибунала Гаваны. Лишь в этот день, 4 марта 1870 года, Пепе впервые после ареста увиделся с Фермином. Они едва успели кивнуть друг другу — председатель военного трибунала подполковник Франсиско Рамирес предоставил слово прокурору.

Шурша черной шелковой мантией, Ланса-и-Торрес начал издалека. Он долго говорил о злодеях, которым не дороги честь и святость короны, о тех, кто идет пагубной дорогой против наставлений отцов церкви. Он сказал и о том, что эти злодеи пытаются отторгнуть от Испании дарованный ей богом остров Кубу, что в стихотворных аллегориях они прославляют кровопролития и бунты…

Судьи скучали. Председатель, склонившись, прошептал своим неосведомленным коллегам, что это еще не все. И действительно, Ланса-и-Торрес патетически возвысил голос:

— Более того, достопочтенные сеньоры судьи! Преступники запугивают честных испанцев. В письме доблестному сеньору де Кастро подсудимые обвиняют его, а значит, и всех волонтеров в предательстве!

На скамьях для публики раздался рев:

— Смерть бунтовщикам! Повесить их! Отдайте их в наши руки! Смерть!

Председатель не спешил навести порядок. Благоразумнее было не связываться с головорезами из первого батальона.

Наконец шум утих.

— Подсудимый Домингес, кем написано преступное письмо сеньору де Кастро?

— Это письмо написано мной. — Ответ прозвучал негромко, но решительно.

Подсудимый Марти, вы подтверждаете показания подсудимого Домингеса?

— Нет. Это письмо написал я!

Судьи переглянулись. Парни пользуются тем, что их почерки очень схожи. Но разве не ясно, что в конце концов тот, чья вина окажется большей, может заработать смертную казнь? Зачем они лезут в петлю оба?

— Подсудимые Марти и Домингес, я повторяю вопрос: кто написал это письмо?

Друзья поднялись вместе.

— Но не могли же вы писать одно письмо одновременно!

Пепе сделал шаг вперед, опережая Фермина.

— Уважаемые сеньоры, — прозвучал его голос, — это письмо написано мной. Я писал его в одиночестве. Я не мог не написать его потому, что всем сердцем осуждаю несправедливый испанский гнет на моей прекрасной родине и презираю тех кубинцев, которые хотят увековечить его. Я знаю, что письмо всего лишь предлог. Вы судите нас за верность свободе родины. И я не боюсь вашего приговора.

Суд совещался долго. Повесить, как требует прокурор? За что? За речь в суде и письмо? Председатель покачивал напомаженной головой.

Приговор гласил:

«За оскорбление чести первого батальона волонтеров

Хосе Марти, из Гаваны, 17 лет, приговаривается к 6 годам каторжных работ;

Фермин Домингес, из Гаваны, 18 лет, приговаривается к 6 месяцам тюремного заключения…»