«Я ГОТОВ СДЕЛАТЬ ВСЕ…»
«Я ГОТОВ СДЕЛАТЬ ВСЕ…»
К весне у Пепе прибавилось сил, и он решился на операцию. Предстояло удалить опухоль, появившуюся в паху после цепей «Сан-Ласаро». Доктора брали недорого — Марти не знал, что Соваль потихоньку от него сам выплачивает эскулапам львиную долю гонорара.
Операция принесла некоторое облегчение, и через несколько недель вместе с верным Карлосом и новыми друзьями Пепе уже гулял по расцветающему Мадриду.
Издание книги и лечение поглотили почти все, что было в его и Карлоса кошельках. Врачи предписывали Марти усиленное питание, а у друзей хватало лишь на картошку и соленые сардинки. Выход был один — работать. И Пепе, уже зачисленный вольнослушателем в Мадридский университет, по вечерам сам становился учителем.
Вскоре он смог регулярно платить за квартиру. Случайная работа по переводу английского трактата, «полного технических и необычных слов», позволила ему отправиться за новой парой ботинок. Впрочем, до магазина обуви он не дошел, а купил фоторепродукции с картин Лувра. Новые ботинки появились лишь через месяц, когда «Эль Хурадо Федерал» напечатала пару его заметок.
Благодаря поручениям этой газеты Пепе получил доступ в ложу прессы кортесов. Он слушал ораторов, веря, что они хотят добра и процветания своей родине, и поэтому надеясь, что они заговорят о счастье и его острова.
Но скоро он убедился, что великолепие языка, искрящееся остроумие и ливни метафор прикрывают лишь мелкие ссоры группировок. Искренние люди были редкостью и в испанских кортесах.
Когда Марти рассказал о своих впечатлениях старому Берналю, тот усмехнулся:
— Ты не выдумал пороха, Пепе. Впрочем, хорошо, что ты теперь знаешь цену разговорам испанцев…
Берналь был убежденным автономистом. Он считал, что лучшим выходом из кубинской проблемы может явиться предоставление острову автономии. Пепе слушал его внимательно, но соглашался далеко не всегда: Берналь считает, что надежды на полную независимость преждевременны? Нет! Борьба началась и продолжается даже здесь, в сердце Испании.
Марти начал борьбу изданием «Политической тюрьмы на Кубе». Продолжил полемикой с газетой «Ла Пренса».
«Ла Пренса» финансировалась неким сеньором Кальво, фаворитом официального Мадрида. Кальво владел на Кубе плантациями и рабами, ему давно не нравились горячие сходки ссыльных кубинцев, и однажды «Ла Пренса» ошеломила Мадрид, заявив, что ссыльные — это «флибустьеры, скрывающие за ширмой передовых теорий и радикальных принципов трусость, лицемерие и ненависть ко всему испанскому».
Написанный Марти протест кубинцев появился на страницах «Эль Хурадо Федерал»: «Кубинские ссыльные будут знать теперь, что объявивший о конституционных свободах человека Мадрид не лучшее место, где можно вынашивать идеи кубинской революции».
«Ла Пренса» призвала власти предать Марти суду как опасного главаря тайного общества, готовящего переворот.
Марти ответил, что его убеждения уже прошли через самый строгий суд — суд мыслей и сердца. Дон Калисто Берналь с уважением рассказывал всем о Пепе:
— Когда я только познакомился с ним, мне показалось, что огонь его слов слишком силен для такого слабого тела. Но потом я убедился — это не так. А теперь и весь Мадрид может видеть — этот мальчик будет стоить десятерых…
Осенние холода снова уложили Пепе в постель. Он лежал в комнате Карлоса, где с утра до вечера не смолкали шум и гомон. Присутствие друзей бодрило, и Пепе начал потихоньку поправляться, когда с Кубы пришли страшные вести.
Волонтеры схватили в Гаване около пятидесяти студентов-медиков и предъявили им дикое, от начала до конца вымышленное обвинение в «надругательстве над могилой» некоего волонтера Кастаньона, убитого повстанцами годом раньше. Тридцать пять студентов были приговорены к каторжным работам, а восемь их «главарей» расстреляны 27 ноября 1871 года.
Всю ночь Карлос дежурил около Марти, который бредил, метался на постели и звал Фермина Домингеса. Карлос не удивлялся. Он знал, что мятежный друг Пепе учится на медицинском факультете…
Фермин, «давно известный, по выражению прокурора, своими преступными взглядами», чудом избежал казни и оказался в «Сан-Ласаро». Но пока в Мадрид не пришло его первое письмо, Пепе не находил себе места. Простуженный, с пылающим от жара лицом, он обличал произвол Испании всюду, где только находил слушателей.
Чаще всего ему приходилось говорить в кафе. Пепе аплодировали в «Фуэнте де ла Теха», где собиралась студенческая молодежь; встречали презрительным молчанием и смешками в «Иберии», набитой отставными офицерами; забрасывали ехидными вопросами в прибежище закулисных политиков «Суисо»; снова аплодировали в «Хаусе», английской пивной. Что же касается собраний республиканцев в кафе «Ориенталь», Марти не раз оказывался на них подлинным героем дня. Он еще не был фигурой первой величины, как, скажем, старый Берналь, но в его будущее уже можно было поверить.
В полемических битвах зима пролетела незаметно. Приближался торжественный день 2 мая: парады, карнавалы, танцы на площадях. В канун праздника Пепе поспорил с Совалем.
— Я считаю, что нам. нечего завтра делать в Мадриде! — горячился Карлос. — Лучше побродить по лесу, чем слушать, как все вокруг будут орать «Вива Испания!».
— Ты не прав, Карлос. — Пепе говорил негромко, он до сих пор чувствовал себя нездоровым. — Испанский народ празднует в этот день победу над иноземными поработителями. Я думаю, Мадрид поймет нас, если в день 2 мая мы напомним ему о его долге перед нашей родиной…
И утром 2 мая прохожие останавливались под окнами квартиры Марти и Соваля. С балкона свешивалось большое полотнище незнакомого флага: вверху красный треугольник с одной белой звездой, а от треугольника вниз — три синие полосы с белыми полосами между ними.
Какой-то парень, сложив ладони рупором, крикнул с улицы:
— Эй, вы чьи, откуда?
— Мы кубинцы! — ответил с балкона Соваль. — Мы поздравляем народ Мадрида!
— Спасибо!. — ответил парень. — А у вас есть такой праздник?
— Пока еще нет.
— Ну так будет! Да поможет вам бог, ребята!
Кампания за спасение гаванских студентов-медиков все же принесла плоды. После усилившихся протестов за рубежом правительство решило помиловать еще оставшихся в живых и заменить им каторгу ссылкой. Прямо из каменоломен Фермина и его друзей отправили в Кадис.
В Мадрид Фермин приехал в июле. Он ввалился в комнату к Пепе грязный и небритый, но уже запасшийся целой сумкой всяких вкусных вещей. Он решительно отобрал у Пепе его последние деньги и сунул их в свой довольно толстый бумажник.
— Теперь у нас все будет пополам, как и полагается по законам дружбы, — сказал он Пепе.
Пепе подчинился нехотя. Дружба дружбой, но разве его скудные заработки можно сравнивать с суммами, которые обещал присылать сыну старый сеньор Домингес?
В первую годовщину расстрела студентов на стенах мадридских домов появились листовки, подписанные Фермином Домингесом и высланным вместе с ним Педро де ла Торре:
«…Восемь юных сынов прекрасной земли были похищены неразборчивой смертью… И мы клянемся бесконечной любовью к родине, что будем верны славной памяти погибших…
Рыдайте от страха те, кто помогал убивать!»
Берналь сразу догадался, что подписи под листовкой — лишь маскировка.
— Почему ты и Педро подписали текст вместо Пепе? — спросил он у Фермина.
— Властям, пожалуй, листовка не очень понравится, дон Калисто. А Пепе несколько дней назад перенес еще одну операцию и не выдержит заключения в случае ареста. Мы запретили ему…
Надвигалось рождество, и депутаты испанских кортесов собрались на последнюю сессию 1872 года, чтоб обсудить вопрос о ликвидации рабства в колонии за океаном.
Ссыльные кубинцы очень ждали этой сессии. Они хорошо помнили осенние речи «большого оратора либерализма» Эмилио Кастеляра, в которых тот призывал к отмене рабства. Но надежды на «прозрение» депутатов не сбылись. Сидя в переполненной ложе прессы, Пепе с горечью слушал, как председатель зачитывает резолюцию: «Действия упрямых повстанцев не дают возможности отменить рабство на острове Куба…»
По дороге домой он сказал Берналю:
— Теперь я уверен, что расстрел студентов двадцать седьмого ноября и сегодняшнее голосование — звенья одной цепи. Когда на Кубе было тихо, рабство не отменяли, потому что кубинцы терпели его. После «Клича Яры» рабство не отменяют, потому что кубинцы выступили против него… Испании не нужна свободная Куба, дон Калисто.
— Разве стоит так переживать из-за какой-то резолюции, Пепе? Бог даст, скоро в Испании будет республика, этой королевской говорильне придет конец…
Над монархией действительно собирались тучи. Вслед за мятежами моряков и артиллеристов Мадрид взбудоражило покушение на Амедея. Бедственное положение крестьян придавало особый вес требованиям социальных реформ. Даже крупные дельцы начали благосклонно посматривать на сторонников республики. Почему бы, считали они, и не отведать этого пирога?
Испанский трон превращался в весьма хлопотное место, и 9 февраля 1873 года Амедей Савойский отрекся от короны.
В ночь с 11 на 12 февраля площадь перед зданием кортесов была запружена возбужденными людьми. Около 11 часов вечера распахнулось одно из окон, выходящих на улицу Флорида Бланка. В нем показался лидер республиканцев Эстанислао Фигерас:
— Граждане Мадрида! — хрипло крикнул он. — Мы выйдем отсюда только с победой республики или умрем!
Умирать Фигерасу не пришлось. В последние минуты 11 февраля, ровно через четыре года после голосования за монархию, депутаты обеих палат, подбадриваемые криками толпы, провозгласили Вторую Испанскую республику.
На площади и в зале кортесов аплодировали и кричали все: сенаторы и швейцары, журналисты и кучера. Пепе и Фермин вместе с соседями по ложе прессы тоже не жалели ладоней. На их глазах рождалась республика, государство равенства и справедливости!
Когда стихла буря восторга, представители фракций стали выступать с приветствиями. Первым к трибуне засеменил либерал Мартос.
— Все добрые испанцы, — привычно слепляя фразы, затараторил он, — приветствуют рождение республики, знаменем которой станет единство Испании и испанской Кубы…
Пепе оторопел. Так вот какой хотят они видеть «республику»!
Завтракали друзья у Берналя. Наливая из чеканного мавританского кофейника по-кубински крепкий кофе, дон Калисто говорил:
— Ситуация улучшается, кое-что выиграть нам удастся.
Марти выглядел озабоченным.
— Слава и триумф, с которыми рождается республика, — стимул для выполнения ею своего долга. Республика должна доказать, что власть — это прежде всего справедливость. Республика должна уважать мнение Кубы, а не решать за нее.
— Так и будет, Пепе! — воскликнул Фермин.
— Будет ли? Вспомни речь Мартоса!
— Мне кажется, мои юные друзья, вы слишком торопитесь с выводами. — Берналь улыбнулся в седые усы, — У политиков своя логика. Время покажет…
— Нечего медлить, дон Калисто! — резко ответил Марти. — Нужно немедленно, сейчас же заявить республике: «Да здравствует испанская Куба, если она хочет быть испанской, но да здравствует свободная Куба, если она хочет быть свободной».
Несколько дней Марти не вставал из-за стола. 15 февраля он переписал начисто свою новую работу и отправился к первому министру республики. Этот пост занимал теперь Эстанислао Фигерас.
Марти пришлось долго ждать в отделанной дубовыми панелями приемной. А в это время Фермин читал Берналю его черновики:
«Куба декларирует свою независимость по тому же праву, по которому Испания объявляет себя республикой.
Как может Испания отвергать право Кубы быть свободной, если это право является тем же правом, по которому Испания сама добилась своей свободы? Как может Испания отвергать это право для Кубы, не отвергая его для себя?
Как может Испания решать судьбу целого народа, навязывая ему нежеланный образ жизни? Как может Испанская республика не учитывать полное и очевидное желание этого народа быть свободным и самостоятельным?»
Когда Пепе вошел в кабинет первого министра, Фигерас, высокий и сухощавый, сделал шаг навстречу юноше. Как же, как же, он рад встрече, он слышал об ораторском таланте дона Марти и его влиянии на молодых земляков. Он надеется, что правительство республики найдет общий язык с кубинской эмиграцией, а проблемы острова Куба будут в ближайшем будущем решены и это приведет, наконец, к общему согласию.
Когда Марти вышел, Фигерас перелистал страницы оставленной юношей рукописи. «Испанская республика и кубинская революция». Чего только не наплетут эти ссыльные!
Испанская республика не услышала голоса революционеров. Не дождавшись от правительства ни дел, ни даже обещаний, Марти и его друзья решили действовать сами. Тонкая, бедно изданная книжка легла на прилавки, и мадридцы прочли то, что не захотел прочесть Фигерас.
«Мы давно предупреждали, что так и будет, — тотчас завопила «Ла Пренса». — Секретное общество кубинских экстремистов решилось публично выпустить когти. Кучка помилованных по ошибке преступников хочет отторгнуть Кубу от ее матери — Испании».
Но Марти слышал и другие слова. Однажды ветреным мартовским днем неподалеку от редакции «Эль Хурадо Федерал» его остановил пожилой, скромно одетый человек.
— Добрый день, сеньор Марти.
— Добрый день, сеньор, но мы, кажется, незнакомы…
— И да и нет, дорогой друг. Я набирал вашу книгу, и я хочу сказать, что вы целиком правы. Мои товарищи по типографии просили пожать вам руку. Испании нечего делать на Кубе. Республике хватает своих проблем.
Пепе почувствовал, как теплая волна подкатывает к сердцу. Он горячо пожал руку наборщику.
— Если бы все испанцы были такими, как вы, счастье, мир и покой давно превратили бы Кубу в частицу рая. Скажите, вам не приходилось бывать на Кубе?
Наборщик, вдруг помрачнев, высвободил синеватую от свинцовой пыли ладонь из руки юноши.
— Нет, но два года назад в Орьенте погиб мой сын.
В те же мартовские дни секретарь революционного комитета кубинских эмигрантов в Нью-Йорке Нестор Понсе де Леон получил пакет из Мадрида. В пакете лежало несколько тонких книжек. На их желтоватых обложках стояло: «Хосе Марти. Испанская республика и кубинская революция».
Де Леон вскрыл приложенное письмо: «Из написанных мною страниц вы можете убедиться, что я готов сделать все, что в моих скромных силах, для дела нашей революции.
Чтобы приблизить час нашей полной свободы, я готов выполнять все ваши поручения…»