Огонь на поражение
Огонь на поражение
Жара. Мы только что выкупались в Доне. На несколько минут стало легче. Но ненадолго. Уходим в маленький летний домик с двумя террасами. В зависимости от движения солнца на одной – всегда тень.
Сидим на террасе, пьем зеленый чай. Дачный поселок будто вымер. Жара придавила людей. И только на соседнем участке мужик в пестрых трусах по колено, последнем достижении местного кооперативного движения, обстругивает рубанком шершавую доску. Дом у него основательный, зимний, обшитый покрытыми лаком досками.
Кажется, что жара не действует на него. Он работает споро, рубанок идет ровно, золотистая стружка, завиваясь, падает на землю.
– Видишь этого мужика? – спросил хозяин дома Володя. – Бывший исполнитель.
– Откуда ты знаешь? – удивился я.
– Знаю.
– А почему бывший?
– Отказался расстреливать работяг из Новочеркасска, которым в 1962 вышку влепили.
– Ну, отказался, а что дальше?
– Выгнали, из партии исключили.
– Откуда сведения?
– Серьезные люди говорили.
Я промолчал, но позволил себе усомниться. Людей, приводящих в исполнение приговор, в лицо знало ограниченное число сотрудников МВД и КГБ, которые об этом не распространялись. Даже прокурор, присутствующий при расстреле, не мог видеть их закрытые маской лица.
Поэтому я просто не поверил своему приятелю. Но история эта имела определенное продолжение.
Через пару дней меня пригласили на вечернюю прогулку на речной плавединице, имевшей праздничное название «Салют».
Каково же было мое изумление, когда я увидел соседа моего товарища, командовавшего этим увеселительным судном.
Ночью от Дона пришла свежесть, мы курили с ним на корме, и я напрямую спросил его, был ли он исполнителем.
– Кто вам сказал? – рассмеялся он.
– Сосед ваш.
– Господи, дивны дела твои, чего только не говорят обо мне в поселке.
– А правда-то есть?
– Есть, я действительно после окончания речного училища по комсомольскому набору попал в школу КГБ. Стал следователем. А в 1962 году отказался вести дело одного из участников беспорядков в Новочеркасске.
– Ну и что?
– Разжаловали, выгнали из партии, уволили из органов. Еле устроился помощником на буксир. Отходил на нем положенное время. Ну а теперь получил под команду этот плавучий бардак. Перестройка, новое мышление.
– Давайте поговорим о Новочеркасске.
– Не хочу, – жестко ответил мой собеседник. – Не обижайтесь. Я ничего рассказывать не буду.
Я кое-что знал об июньских событиях 1962 года в Новочеркасске. Рассказал мне о них случайно встреченный участник тех трагических событий.
Лабытнанги. Лабытнанги. Огромное количество градусов северной широты. Самые суровые исправительные учреждения строгого и особого режима. Урки отматывали срока на зонах в этом солнечном краю, потом ходили в героях на блатхатах и малинах.
Вместе с «хозяином зоны», так называют начальника ИТК зэки, входим в охраняемый периметр. Контролеры, несмотря на то что я иду с подполковником, тщательно сверяют мои документы со списком, лежащим под стеклом на столе, и задают стандартный вопрос:
– Оружие?
– Не имею.
– Проходите.
Решетчатая дверь неохотно пропускает меня «на зону» и торжествующе захлопывается за спиной.
– Пойдемте в мастерские, – говорит подполковник, – у нас там сувенирный цех организован, делаем всякие симпатичные поделки. Их не только Салехард покупает, но и московский Интурист. Повезло нам, семь лет назад мастера – золотые руки этапом пригнали.
– За что сидит?
– По семьдесят девятой.
– Бандит?
– Да какой он бандит. Дали двенадцать лет, без пересмотра, за новочеркасские события.
Мы входим в длинный, хорошо освещенный цех. Отдельные столы-верстаки, за ними люди в синих халатах. Такое впечатление, что попал не в колонию, а на московский часовой завод.
В углу, под яркой лампой, высокий человек лет пятидесяти работал на миниатюрном токарном станке.
– Сам сделал станок черт знает из какого хлама. К нам комиссии всякие приезжают, смотрят на оборудование цеха и не верят, что такое можно сделать из груды лома, что на свалке валяется. Золотые руки. Здравствуйте, Алексей Фомич.
Человек повернулся, снял защитные очки и ответил совершенно по-вольному:
– Доброго здоровья, Петр Николаевич.
Он пожали друг другу руки.
Потом начался чисто профессиональный разговор о ремнях для трансмиссии, нехватке моржового клыка и олова, о структуре каких-то пиломатериалов.
Когда мы вышли из мастерской, я сказал начальнику колонии, что хотел бы написать об этом человеке.
– Не разрешат, дорогой вы мой. Не разрешат. Впрочем, я знаю, что вас интересует, и разрешу вам побеседовать в библиотеке КВЧ.
Алексей Фомич пришел в назначенное время. Был он все в том же синем халате (чудовищная вольность для заключенных в жилой зоне), аккуратный, больше похожий на заводского мастера, чем на зэка.
Разговор начался обычно. Я расспрашивал, как удалось создать эти чудо-станки. Алексей Фомич отвечал охотно, даже рисуясь немножко. Вот, мол, мы какие, настоящие работяги. Из дерьма можем вещь сделать.
– А где вы работали раньше?
– В Новочеркасске, на электровозостроительном заводе.
Он посмотрел на меня изучающе и спросил:
– Хотите знать, что случилось в нашем городе?
– Хочу.
– Тогда слушайте. Только помните, что об этом лучше ничего не знать.
Мы говорили положенные два часа. Попрощались.
Я уехал из колонии в Салехард. В гостиницу приехал ночью, утром пошел завтракать в буфет, а вернувшись в номер, не нашел своего блокнота, в котором записал беседу с Алексеем Фомичом, вообще не нашел ни одного клочка бумаги, даже письма из Москвы от моей девушки, полученного на почтамте Котласа.
Тогда все обошлось. Но через год, в Тургае, после встречи с помощником опального Маленкова, у меня опять пропадет блокнот и начнется затяжной период, мягко говоря, неприятностей, который продлится несколько лет. Не знаю, в чем была причина – в моих встречах с определенными людьми или в лихом образе жизни. Не знаю. Но дерьма я нахлебался по полной программе.
…В поезде я по памяти восстановил беседу и необходимые для работы над очерком материалы. Правда, кое-что пришлось уточнять из Москвы по телефону, но это уже мелочи.
Итак, Новочеркасск. Июнь 1962 года.
Я хорошо помню этот день, потому что именно тогда мы все с чувством глубокого удовлетворения узнали, что по просьбе трудящихся ЦК КПСС и Совмин СССР повысили закупочные и розничные цены на мясо, мясные продукты, молоко и молочные продукты.
В моей коммуналке известие это было встречено трагически. Демонстрация собралась на кухне, и участники ее единодушно осудили меня, как журналиста, не защищающего интересы трудящихся.
На следующий день ребята из МУРа под большим секретом поведали мне, что на улице Горького и в Черемушках на стенах домов расклеили листовки с призывом к забастовке.
Но в Москве ничего не случилось. Люди по-прежнему ходили на работу, матерно ругая Хрущева и вспоминая Сталина, ежегодно снижавшего цены.
Вместе с мудрым постановлением о повышении цен на предприятиях снизили расценки на тридцать процентов. Вот этого рабочие в Новочеркасске стерпеть не смогли.
На заводе имени Буденного рабочие самовольно бросили работу и собрались у литейного цеха. Навести порядок решил директор предприятия Курочкин, пьяница и весьма жестокий человек.
Он начал грозить, обматерил собравшихся и произнес историческую фразу о том, что, если не хватает денег на мясо, жрите пирожки с ливером.
Вот это и довело рабочих до белого каления.
После обеда на завод приехал первый секретарь Новочеркасского горкома КПСС Басов. Он с балкона заводоуправления начал убеждать озлобленных рабочих, что мудрое постановление ЦК КПСС принесет им небывалое процветание и благополучие.
Этого народ не выдержал и забросал местное начальство кусками железной арматуры.
Потом здание заводоуправления было захвачено забастовщиками, портрет Хрущева, висевший на фасаде, сброшен и растоптан.
Вместо него повесили найденную на помойке дохлую кошку и рядом с ней лозунг: «При Ленине жила, при Сталине сохла, при Хрущеве сдохла».
Хрущев узнал о событиях в Новочеркасске во время благостного посещения вновь открытого Дома пионеров на Ленинских горах.
Я помню сусально слащавую кинохронику этого посещения. Вождь радостно брал на руки специально отобранных пионеров из номенклатурных семей, получал цветы и рисунки, одаривал пацанов конфетами.
К сожалению, кинохроника не запечатлела тот момент, когда лидер советских коммунистов, выслушав сообщение, побагровел, связался по телефону с председателем КГБ Владимиром Семичастным и заорал:
– Пресечь!
Пресекать в Ростов вылетел Анастас Микоян, секретарь ЦК КПСС Фрол Козлов и два зампреда КГБ Захаров и Ивашутин.
Надо сказать, что, за исключением мягкосердечного Анастаса Микояна, все остальные были проверенные партийные бойцы, готовые выполнить любое указание любимого вождя. Владимир Семичастный остался в Москве, возглавив некий штаб по пресечению народного гнева.
Командующим Северо-Кавказским военным округом был весьма боевой генерал армии Исса Плиев. Солдат, весьма далекий от политики, но исполнительный служака.
Еще до приезда карательной экспедиции из Москвы он приказал мотострелкам на БТР разогнать забастовщиков и занять завод. Но ни офицеры, ни солдаты не стали разгонять рабочих. Покричали, поругались и выдвинулись за пределы города.
Ночью Козлов передал командующему приказ Хрущева ввести в город танки. Это переполнило чашу терпения. К стихийному выступлению рабочих завода имени Буденного присоединился почти весь город. Танки на улицах наглядно показали людям, как власть относится к их нуждам.
Второго июня огромная демонстрация двинулась по Московской улице в сторону горкома партии. Люди несли портреты Ленина, пели «Смело, товарищи, в ногу».
Для того чтобы попасть в центр, нужно было пройти через мост, заставленный бронетехникой. И колонна миновала его, солдаты не предприняли никаких попыток остановить рабочих.
Итак, к центру шла демонстрация. Узнав, что рабочие миновали танковую колонну, вожди из центра спешно покинули здание горкома и скрылись в военном городке.
Несмотря на требования рабочих, Анастас Микоян и Фрол Козлов не решились с ними встретиться.
Москва дала команду открыть огонь на поражение.
Мой товарищ Миша Ишутин, замечательный журналист, погибший в 1993 году у Белого дома, в то время командовал пулеметной ротой. Ему приказали установить РП-46 на чердаках домов по Московской улице. Он выполнил приказ, только не взял боезапасы. Поэтому мирную демонстрацию и не скосили пулеметным свинцом.
Его за это уволили из армии, чему он был несказанно рад, променяв пулемет на авторучку.
В середине дня в город прибыла спецбригада под командованием генерала Олешко.
Первый залп был в воздух, второй на поражение.
На площади осталось лежать двадцать пять человек.
В Лабытнанги, на зоне, кадровый рабочий рассказывал мне:
– Во время следствия подполковник КГБ Щебатненко из Москвы сказал мне, что, стреляя по рабочим, солдаты выполняли волю партии, а значит, и волю народа. А я ответил ему, что в партию вступил под Сталинградом, работал всю жизнь честно и на демонстрацию вышло много коммунистов. Так что же такое воля партии? Он послал меня матом и пообещал сгноить в лагере.
И наступил звездный час Семичастного. Сто сорок лучших оперов и следователей были отправлены на юг для работы по выявлению империалистической агентуры.
Чекисты работали споро и слаженно. Уже 14 августа начался первый открытый процесс (открытый, естественно, для партактива).
Судили людей не по статье 79-й УК РСФСР за массовые беспорядки, так как она не предусматривала высшую меру наказания, а по 77-й – за бандитизм.
Семь смертных приговоров вынес суд.
На стол Хрущева легла справка завотделом пропаганды и агитации бюро ЦК КПСС Степакова, что народ радостно встретил суровый приговор, вынесенный распоясавшимся бандитам.
Председатель КГБ Семичастный жал на прокуратуру и суд, требуя увеличить число смертных приговоров.
У нас много говорят и пишут о периоде массовых репрессий, напрочь забывая, что творил верный ленинец Никита Хрущев. Сурово подавленные волнения в Краснодаре в 1961-м, беспорядки в Муроме и Александрове, бунт в Бийске 25 июня 1961 года и, наконец, Новочеркасск.
И во всех карательных мероприятиях ведущая роль отводилась бывшему секретарю обкома ЛКСМ Украины Владимиру Семичастному.
Никита Сергеевич приметил его еще на Украине. Повысил, сделал первым секретарем ЦК комсомола Украины. В 1949 году Хрущев уезжает командовать МК ВКП(б) и тянет за собой Семичастного, пробив его на должность секретаря ЦК ВЛКСМ.
После ухода Шелепина в ЦК КПСС Семичастный ненадолго возглавил советский комсомол.
На этой должности он оказал неоценимую услугу Хрущеву. 29 октября 1958 года на пленуме ЦК ВЛКСМ Семичастный обрушился на Бориса Пастернака. Он громил роман «Доктор Живаго», кричал, что Нобелевская премия не что иное, как плата за предательство. Самое мягкое определение великого поэта было «поганая овца».
Надо сказать, что роман комсомольский вождь не читал, а зубодробительный текст написал ему главный редактор «Комсомольской правды» зять Хрущева Алексей Аджубей, который в годы перестройки напялит на себя ризы страдальца за демократию.
Выступление своего выдвиженца Хрущев оценил. Семичастного забрали в ЦК КПСС, поставив руководить ключевым отделом партийных органов.
Но и на этом посту Владимир Семичастный пробыл недолго. По протекции Александра Шелепина, бывшего председателя КГБ, ставшего секретарем ЦК КПСС, он возглавил самую авторитетную спецслужбу мира.
В КГБ Владимир Семичастный принес все самое худшее, что было в комсомоле и в партии. На прежних постах он прославился как неподражаемый мастер аппаратных интриг.
Одну, самую главную в жизни, он начнет вместе со своим другом Александром Шелепиным. Но это будет не просто аппаратная возня, а полномасштабный заговор.
Александр Шелепин в те годы станет заметной фигурой в политической жизни. А ввиду того что эта самая жизнь заключалась в основном в уничтожении соратников по строительству коммунизма, то в ней он преуспел необычайно.
Председатель КГБ был одним из главных приводных ремней интриг Железного Шурика, как «ласково» звали его товарищи по Старой площади.
Шелепин не любил Хрущева. И хотя он прекрасно знал, что разоблачения Сталина были для Хрущева вынужденной мерой, борьбой за свою личную безопасность, он жестоко осуждал его за это.
Шелепин хотел восстановить еще более жесткий диктат КПСС над измученной хрущевскими новациями страной.
Безусловно, у Семичастного положение было не простым. Он должен был предать своего благодетеля. Именно Хрущев вытянул обычного комсомольского аппаратчика из безвестности и сделал крупным партийным деятелем.
Но заговор Шелепина поддержали министр обороны маршал Малиновский, Брежнев и Микоян и даже осторожный Суслов. И Семичастный, прикинув все, решил предать Хрущева.
Не думаю, что Семичастный колебался, принимая решение. Механизм предательства прост и незатейлив и определяется количеством сребреников.
Переворот произошел, но не Шелепин стал первым лицом. Его слишком боялись соратники. Генсеком избрали Леонида Брежнева, человека веселого и незлобивого.
Команда Шелепина надеялась разобраться с ним в течение года. Но Леонид Ильич, несмотря на всю кажущуюся мягкость, имел огромный опыт аппаратной борьбы.
Предательство никому не шло на пользу, и Семичастный загремел на Украину зампредом тамошнего Совмина.
Уйдя на пенсию, он давал интервью, рассказывал о том, как боролся за чистоту партийных рядов.
Его спрашивали о заговоре против Хрущева, о Шелепине.
Он охотно отвечал.
Только никто не спросил его о Новочеркасске, об убитых на площади и расстрелянных в спецкамерах.
* * *
Я смотрю старую кинохронику, отбираю кадры для телепередачи. Куча стариков, сидящих в президиуме. Сейчас они мне кажутся смешными и не опасными.
Это сейчас. А ведь не так давно именно они санкционировали огонь на поражение.
Как же не хочется, чтобы все повторилось.
Но в нашей стране мы не застрахованы ни от чего. Вспомните осень 1993 года. Кто дал тогда команду «Огонь на поражение!»?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.