Т. Середина В семье

Т. Середина

В семье

С Николаем Николаевичем Носовым я познакомилась в 1933 году. Он был в то время режиссёром на студии Мостехфильм, где работала художником и моя сестра Татьяна. Там они встретились, полюбили друг друга и поженились.

Случилось так, что я всю жизнь прожила бок о бок с ними, близко наблюдая Николая Николаевича, и смею думать, что хорошо знала его. Об этом я говорю потому, что мне приходилось слышать о его нелёгком характере — да, он бывал непреклонен, а иногда и резок, отстаивая свои мнения по разным вопросам, в том числе и литературным, но я не знала человека более отзывчивого и простого в быту, в общении с людьми, которые бывали у нас дома. Меня всегда удивляла и очаровывала особенная его деликатность — какая-то не внешняя, не от воспитания, а «от нутра», если можно так выразиться, и доброта. Он был человеком не просто хорошим, а очень хорошим. И на редкость правдивым. Ему были глубоко, до болезненности, противны лицемерие, притворство и ложь, и всякие проявления неискренности возмущали его и раздражали. Наверно, именно поэтому ему так близки и симпатичны были дети с их естественностью и прямотой.

В повседневной жизни Николай Николаевич был совершенно нетребователен. Ему безразлично было, что будет на обед или ужин, дома я никогда но слышала разговоров на эту тему. Он не любил покупать себе одежду. Жене стоило большого труда уговорить его сходить к портному, чтобы он заказал себе новый костюм или пальто.

В отношениях с людьми, даже своими близкими, он отличался деликатностью и не любил давать никому поручений, хотя мог бы это и делать, никого из нас не затрудняя. Он сам, например, покупал себе бумагу и всё необходимое для работы, сам перепечатывал на машинке свои произведения. Я как-то спросила его:

— Почему вы печатаете сами, а не отдаёте машинистке?

— Мне это самому приятно делать, — сказал он. — К тому же, когда и перепечатываю, я часто переделываю, добавляю. Так мне удобнее.

Профессиональным писателем он стал сравнительно поздно и не успел, что называется, «закалиться» — этим, наверно, можно объяснить его лёгкую ранимость.

Помню такой случай. Николай Николаевич дал мне почитать первую часть «Незнайки», отпечатанную на машинке. Я быстро прочла, и мне она очень понравилась, но сказать ему об этом я не решилась, подумав про себя, что я не критик и не литературовед и едва ли моё мнение будет ему интересным.

Проходит несколько дней. Таня меня спрашивает:

— Что молчишь?

Оказывается, Николай Николаевич изнервничался от того, что я не говорю, а напомнить мне по своей обычной деликатности он не осмелился. До сих пор неудобно вспоминать об этом случае.

А как он расстраивался, когда, отдав рукопись в издательство, долго не получал ответа. На этой почве у него бывало немало огорчений. Сам он, насколько я помню, бывал очень внимателен к товарищам, которые присылали ему свои книги, читал их и никогда не задерживал с ответом.

Мне хотелось бы отметить несколько очень характерных для него чёрточек. Например, он очень хорошо умел объяснять. И не только своим близким — сыну, например, а потом и внуку, с которыми много занимался, вместе с ними «проходил» разные школьные предметы, но и всем, кто обращался к нему по любому поводу. Надо ли было объяснить, как лучше добраться до отдалённого района Москвы, какую лучше выбрать книгу, как починить испорченный бытовой прибор, узнать значение непонятного слова — он с готовностью и даже радостью принимался объяснять. Вообще в нём было много от учителя, и это хорошо чувствуется в его книгах, всегда полных интереснейшими знаниями, в которых он умел доступно и увлекательно рассказывать.

И ещё об одной чёрточке. В домашних разговорах (а не только в книгах, им написанных) он обострённо улавливал всё смешное. Иногда произойдёт какой-нибудь случай, ну, произошёл и произошёл, я тут же забывала о нём, не находя в нём ничего особенного, а начнёт об этом случае рассказывать Николай Николаевич — и оказывается, случай-то был смешным! И рассказывал так, что обсмеёшься. И только удивляешься: как же это я сама не заметила, что это смешно?

Как-то он мне говорит:

— А знаете, Тамара, я из вас сделаю одного из персонажей в «Незнайке».

— Ну, что ж, — говорю, — делайте. Я не боюсь.

? А почему это вы решили, что надо бояться?

— А что хорошего ждать от юмориста, — говорю я, а сама думаю про себя: «Ну, теперь мне, конечно, несдобровать!»

Но я не стала персонажем «Незнайки». Кто знает, может, это и к лучшему? Видимо, он и во мне видел, наверно, что-нибудь смешное, чего я и сама не знала.

Когда Николай Николаевич был здоров, он часто встречался с ребятами, выступал в школах, детских библиотеках и читал им свои рассказы. Он считал полезным проверять их на ребятах, а кроме того, общаясь с ними, наблюдал их. Правда, иногда после таких встреч он приезжал расстроенным.

— Выступали ребята, еле вынес, так это было скучно и неинтересно! Явно было, что выступления готовились вместе со взрослыми — им диктовали, а они записывали. Ни одного живого слова, ни одной самостоятельной мысли!

Но чаще всего приезжал довольный.

— Хорошие ребята. Поговорили прекрасно!

Особой общительностью он не отличался — это правда, но и объяснить это нетрудно — все свои силы он отдавал своей работе и не любил тратить время на необязательные и пустые разговоры. Но дружбу он очень ценил. К числу немногих людей, к которым он питал самую глубокую привязанность, в первую очередь принадлежала его жена, Татьяна Фёдоровна Середина-Носова.

В детстве Таня много рисовала, и очень часто, кстати, мои портреты, — наверно, это судьба всех младших сестёр в семьях, где есть художники.

В нашей коммунальной квартире по Новокузнецкой улице жил В.П. Ефанов — художник, в ту пору ещё мало известный. Наши семьи были в самых добрых отношениях, Василий Прокофьевич часто заходил к нам, исправлял Танины рисунки и очень интересно объяснял, почему это необходимо. Именно он и посоветовал Тане поступить учиться в студию Дмитрия Николаевича Кардовского, которую сам недавно закончил. Таня поступила в студию и стала делать там заметные успехи. Кардовский считал её очень способной ученицей, но как-то в разговоре сказал ей:

— Вот выйдете замуж и, наверно, бросите рисование. А было б жаль!

Так оно, в общем, и получилось. Выйдя за Николая Николаевича, Таня ещё несколько лет работала на студии Мостехфильма как художник-мультипликатор, но графику, живопись, особенно портреты, которые ей очень давались, оставила, хотя Николай Николаевич и уговаривал её не бросать учение. Но она сделала это совершенно сознательно, чтобы всецело посвятить своё время мужу в его нелёгком труде, и никогда об этом не жалела. Николай Николаевич говорил не раз, что у него не было лучшего редактора, чем она. Она всегда первой читала всё, что он писал, они подолгу обсуждали написанное, иногда спорили, и хотя Таня не очень уж настаивала на своих замечаниях, не бывало случая, чтобы он не прислушивался к ним. Оба они составляли на редкость дружную пару, и в том, что Николай Николаевич создал, была не видимая никому, но немалая доля её преданности, бескорыстия и любви.