А. Кардашова Живая шляпа

А. Кардашова

Живая шляпа

Нас в детском издательстве ждали. Не днём, а вечером. Пустынные коридоры, запертые двери комнат и открытые комнаты, где уборщица переставляла стулья и шаркала веником.

Днём по коридорам взад-вперёд с деловыми закрытыми лицами проходили работники издательства, появлялись известные писатели в шляпах набекрень, в свободно распахнутых пальто. Они двигались медленно, вальяжно, громко приветствовали друг друга, хлопали по плечам, хохотали. Когда они входили в редакционные комнаты, редакторы вскакивали, придвигали им стулья, начинались весёлый шум и праздничная суматоха.

Мы тоже могли прийти в издательство днём. Но мы были «неизвестные», нас никто не замечал. Подобно невидимкам, проходили мы по коридору и робко появлялись перед столом редактора, крутя в руках свёрнутые в трубочку листки.

Обнаружив перед своим столом такого «неизвестного», редактор не сразу поднимал глаза. Трудно было выдерживать взгляд, полный отчаянной надежды и безнадёжности.

«Оставьте, мы почитаем, наведайтесь дней через десять».

Примут — не примут. Примут — не примут.

Неизвестный автор ложился, вставал, пил чай, шёл на работу, играл дома с ребёнком под неустанный стук этих слов: примут — не примут. Будто пила в нём ходила взад-вперёд. Взад-вперёд. Одно из двух... Оказалось нечто третье: рукопись не приняли, автора приняли. Куда? В кружок молодых авторов при детском издательстве. И собирался он по вечерам.

Из этого кружка вышли впоследствии такие писатели, как Валентина Осеева, Николай Носов, Валентина Донникова, Ольга Карышева и другие. Занималась в этом кружке и некая дама, основной профессией которой было служебное собаководство. Она держалась главным и ответственным лицом и с покровительственной усмешкой называла кружковцев «юнталами», то есть юными талантами. Дело в том, что по-настоящему юных среди нас почти не было. А настоящие таланты были из числа самых зрелых. Осеева, например, имела солидный стаж работы с трудновоспитуемыми детьми, Николай Носов уже не первый год работал на киностудии, Артюхова была матерью двух подрастающих детей.

Неизвестному автору в редакции сказали: «Будем с вами работать, приходите в четверг вечером в эту комнату».

А в этой комнате в четверг ждала неизвестных авторов Ада Артемьевна Чумаченко. Ждала не для того, чтобы одобрить или не одобрить рукопись, принять или отклонить, а для того, чтобы каждый из нас по возможности понял, что он может и может ли он что-нибудь. Ждала для того, чтобы мы не были одиноки в своих поисках и стремлениях.

Почти у всех нас были дети, свои или дети близких людей. Мы писали о детях и для детей с желанием приобщить их к событиям нашего времени. Испания. Граница. Экспедиции. Авиация. Сельское хозяйство. Строительство... Время подавало нам свои сигналы, и мы желали откликнуться на них. Дети в наших стихах и рассказах ловили шпионов, выращивали телят, собирали колоски...

Ада Артемьевна садилась в большое кресло, занимая его целиком. Широкая, просторная, с красивым полным лицом и подвижными чёрными бровями, с небрежно заколотыми седоватыми волосами, это была сама доброта. Мягкая и деликатная. Но отнюдь не всеядно-добренькая.

С Адой Артемьевной мы чувствовали себя вольно. Настолько вольно, что затевали между собой споры, переходящие в ругань, почти забывая о её присутствии.

Но Ада Артемьевна не теряла бдительности, и её высокий, мелодичный, всегда взволнованный голос заставлял головы поворачиваться к ней.

Только что прочитан рассказ об испанском мальчике, который подносил патроны республиканцам.

— Всё это так, — говорит металлическим голосом дама-собаковод, — всё хорошо, но где у тебя Испания?

Дама-собаковод утвердилась за столом, опираясь на широко расставленные локти и поводит глазами из стороны в сторону.

— Как где Испания? — обижается автор. — Это же все происходит в Мадриде!

— Но у тебя, понимаешь, не чувствуется Испании. Не чувствуется.

— У меня? Нет Испании? Столько ночей не спано, и нет Испании?! Я читала своим племянникам, они плакали...

— Голубчик, подождите, голубчик, — включается мелодичный, подвижной голос Ады Артемьевны, — у вас отличная тема, увлекательный сюжет...

«На горке». Рис. И. Кеша-Проскурякова. М., Детгиз, 1952.

Ада Артемьевна начинает пересказывать прочитанное как-то по-своему, с другими интонациями, с другими акцентами, вводит новые подробности, говорит всё горячее, всё быстрее, слова у неё сливаются, но мы, слушатели, всё у неё понимаем, нам интересно...

«И Педро крикнул мальчику: живее, патроны!..»

— Ада Артемьевна, но он у меня не говорит «живее, патроны», он говорит совсем другое.

— А что тут у вас, голубчик, я забыла?

— Вот что говорит Педро, — автор читает.

— Это прекрасный, высоко патриотический монолог, — кивает Ада Артемьевна, — но Педро этого не говорил.

— Как не говорил? Почему?

— Да просто потому, что в них стреляли, ему некогда было произносить речи, единственное, что он мог сказать: живее, патроны!

Молчание. Автор рассказа медленно опускается на стул.

— Столько ночей не спано... Придётся, наверно, ещё не поспать.

Мы читали стихи, поэмы.

— Очень хорошо, — говорит Ада Артемьевна, и это может означать «очень плохо», всё у вас на месте, рифма, размер, опять же — тема. Но, голубчик, нельзя же в плясовом ритме о страданиях писать. Ах вы сени, мои сени, в грудь навылет ранен я. Тут должно быть дыхание — затруднённое, прерывистое. Ритм может быть сбитым, рифма — мягкой, неотчётливой...

Но когда молодая поэтесса стала читать короткие, весёлые стихи, Ада Артемьевна придралась к рифме. Поэтесса обиделась:

— Ада Артемьевна, вы только что говорили, что рифма необязательно должна быть точной.

— Смотря где, голубчик, смотря где. В поэме рифма заканчивает, определяет строку, но главное там — дыхание, настроение, содержание этой строки. У вас — стихи-мячики, стихи-игрушки. Они на рифме как на пружине, она подбрасывает их. Рифма у вас должна быть точной, звонкой. Дети радуются, когда выкрикивают такие стихи.

Событием было чтение Осеевой своих рукописей. Все понимали — это литература. Осеева уже вступала в отношения с издательством, бывала там днём, разговаривала с редакторами без робости, мало того — боролась за свои вещи.

Издательство в те времена было ориентировано на некую упрощённость, сглаженность изображения жизни. Детей старались уберечь от тяжёлых впечатлений. В ходу было изображение не столько действительного, сколько желаемого.

В печальных вариантах книги про Васька Трубачёва была подлинная жизнь, неприкрытая, временами жестокая. Васёк Трубачёв в первых вариантах попадает к тётке-спекулянтке. Эта страшная фигура, выхваченная прямо из гущи не изжитых ещё тогда «барахолок», написана была сильно, ярко, достоверно. Жизнь мальчика бок о бок с этой тёткой, борьба с ней, формирующая характер Васька, — одно из самых важных мест в книге.

В кружке о тётке и о других «крамольных» местах в рукописи шли споры. Ада Артемьевна ходила объясняться в редакцию.

Книга о Ваське Трубачёве долго не выходила. Наконец — вот она. Держу в руках довольно-таки увесистый том в хорошем переплёте. Открываю книгу, начинаю листать. Вот здесь должно быть то-то и то-то. Почему-то нет. И тётки нет. И ещё многих, самых важных мест нет. Что же это такое? Книга ограблена. Это совсем не та книга, которую мы полюбили в кружке. Правда, читатели полюбили её и в таком виде, но настоящей, правдивой книги о жизни Васька Трубачёва дети не прочтут никогда. Долго не печаталась также превосходная, полная настоящей жизни повесть «Бабка». Когда повесть всё-таки вышла, её признали «вредной». Такое было время.

— Сегодня нам почитает Николай Николаевич Носов, — сказала однажды Ада Артемьевна,— идите сюда, Николай Николаевич, чтобы вам всех было видно.

Этот Носов приходил на занятия кружка, садился подальше и молча слушал. В споры не вступал, только поглядывал из-под бровей маленькими зоркими глазками, и было ясно, что у него обо всём своё мнение. Какое — неизвестно.

В первый раз он сидит к нам лицом рядом с Адой Артемьевной и собирается читать. У Носова очень большой лоб, густые брови. Носов сидит, вобрав голову в плечи, сутуловатый, похожий на трудолюбивого бобра.

Он начал тихим голосом, себе под нос.

— Громче! — скомандовала дама-собаковод.

Носов посмотрел на неё и продолжал читать так же тихо, но более раздельно. Носов читал до того просто, будто и не читал, а торопливо рассказывал — ему хотелось поскорее поделиться тем, что он знал.

После торжественных интонаций, после пафоса, после героических тем, этот тихий рассказ — о чём? — о шляпе и котёнке — произвёл странное впечатление.

Носов кончил. Все молчали. Ада Артемьевна быстро вынула из сумки платок и прикрыла им лицо, будто бы сморкаясь.

Наконец дама-собаковод ударила ладонью по столу.

— Я человек военный. Я человек прямой. Вы меня простите... Но как можно?! Я не скажу — писать. Пишите что угодно... Но выносить на обсуждение коллектива, который всерьёз занимается литературой, то, что мы сейчас слышали... Пожар в Испании. Подвиги пограничников. Наши героические лётчики... И вдруг — шляпа, котёнок! Стыдно слушать.

— Ничего, ничего, — лицо у Ады Артемьевны было красное и весёлое, — Николай Николаевич, миленький, прочтите ещё раз вашу шляпу, а вас, друзья, прошу послушать. Забудьте обо всём. Слушайте, как дети слушают.

Носов нисколько не смутился и начал читать снова.

«...Шляпа вылезла на середину комнаты и остановилась...»

Кто-то хихикнул.

«...Тут шляпа повернулась и поползла к дивану... Ага, испугалась... Эй ты, шляпа!»

Смех становился общим. Дама-собаковод сидела выпрямившись и возмущённо водила глазами вправо-влево.

Носов кончил читать.

— Очень смешно. — Ада Артемьевна вытерла лицо платком.

— Смешно, смешно... — проворчала дама-собаковод.— Вовсе не обязательно, чтобы было смешно. Неужели нельзя обойтись без юмора? Есть же и другие методы воздействия на читателя.

— А что же тогда делать с юмором? — спросила молодая поэтесса, поднимая брови.

— Травить его служебными собаками! — раздалось из угла.

В перерыве, шагая но коридору, кружковцы переговаривались.

— Разве это рассказ? — говорили одни.— Шляпа, котёнок... анекдот какой-то... Это в наше-то время! А как написано? Какие-то обрубки фраз...

Другим, наоборот, рассказ понравился, и манера писателя, простая, естественная, но своеобразная, тоже понравилась.

На следующее занятие кружка Носов принёс ещё рассказ.

Посмеялись. Покритиковали. Критики Носов не боялся.

А тех, кто совсем не принимал его рассказов, он даже будто жалел, что вот не дают они себе воли посмеяться, порадоваться. Почти на каждом собрании Носов читал новый рассказ. Сторонников становилось всё больше. Приходил Носов, и перед нами начинали бегать, озорничать, выдумывать что-то неугомонные, шустрые носовские ребята. Мы ждали их. Мы были им рады. Но споры продолжались.

— Сколько раз можно повторять одно и то же слово? Вот я подсчитала: на неполной странице десять раз слово «разговаривать». Ну, что это, товарищи?

— Но ведь это приём. Как вы но понимаете? Ребята купили телефон, а разговаривать не о чем, и остаётся только это слово «разговаривать».

— Но это неправдоподобно...

— Позвольте, — включается мелодичный голос Ады Артемьевны, — а вы прислушивались к детским разговорам? Они очень любят повторять одно и то же слово.

— Может быть, но у Носова это уже чересчур.

— А вы не думаете, что с некоего «чересчур» и начинается искусство?

— Ребята у него никак не обрисованы, мы не знаем, какой из себя Костя, какой Мишка, какой «я»? Чем они отличаются друг от друга?

— Чем отличаются? Мишка трусоват, но корчит из себя храброго, Костя ехида, любит подначивать, «я» — вполне ответственный товарищ, готов с топором на разбойников... И фотографии не надо — нос такой, глаза такие — каждый сам себе может их представить.

— В прозе должна быть поэзия. Вот ребята приехали в пионерлагерь. Где природа? Где пейзажи? «Вверху красные облака, внизу — наш самовар». И всё. Это поэзия?

— Как раз поэзия. Предельно кратко, ёмко передано настроение этого вечера.

Однажды, уже много позже, я была у Носова в гостях. Все стены его маленькой квартирки сплошь увешаны картинами. Оказывается, его жена художник, сын тоже рисует. А разве сам Николай Николаевич не художник?

«Если бы у меня были краски, — пишет Носов в рассказе «Тук-тук-тук!», — я бы тут же нарисовал картину: вверху красные облака, а внизу наш самовар. А от самовара поднимается дым прямо к облакам... Потом облака потухли и стали серые, как будто горы. Всё переменилось вокруг...»

Как передана тут весенняя необжитость этого вечера и состояние ребят. И хорошо, и грустно, и одиноко.

— У Носова, — говорит Ада Артемьевна, — поэзия жизни и простоты. Поэзия характеров. Да, его ребята ещё не герои, они и не могут пока быть героями. Но они — деятельные, изобретательные, справедливые. Это будущие герои, первооткрыватели, полезные, хорошие люди.

— И ребята у него и вообще люди — совершенно живые, ? добавил кто-то из кружковцев.

— У него даже шляпа живая,— засмеялась Ада Артемьевна.

— А как вы думаете, Ада Артемьевна, в чём секрет юмора Носова? Юмор у него какой-то неожиданный и всегда естественный.

— Трудно сказать... Но самое неожиданное предлагает всегда жизнь. В жизни очень много смешного, только мы не обращаем внимания. Посмеёмся и — мимо. А у Николая Николаевича ухо и глаз настроены на смешное. Он всё собирает в свою писательскую корзинку.

Кружковцы выступали в школе перед ребятами.

Носов вошёл на трибуну, расположился, не слишком-то возвышаясь над ней, и начал читать, как всегда, тихо.

В зале крикнули: «Громче!»

Носов посмотрел па ребят, переждал шум и продолжал читать тихо, но явственно.

— «Она живая. Кто живая — шляпа?..»

Ребята захихикали, и сразу стало тихо. Прослушали следующую фразу — и хохот.

Носов читал один рассказ за другим. И тишина сменялась шумом, шум — тишиной. Тихая фраза — хохот. Тихая фраза ? хохот.

Когда Носов кончил читать, ребята совсем ошалели. Кричали: еще! Ещё! Кидали вверх номерками от пальто, топали ногами, хлопали... Звон, крик, топот не замолкали, пока Носов не ушёл.

Дети приняли Носова и полюбили навсегда.