Антон Иванов Ловушки Николая Носова

Антон Иванов

Ловушки Николая Носова

1. Вхожу в сюжет

Моё первое знакомство с творчеством Николая Носова состоялось в четырёхлетнем возрасте. Мне читали вслух рассказ «Живая шляпа». Шляпа непонятно отчего двигалась по комнате, мальчики Вовка и Вадик, вооружившись для смелости кочергой и лыжной палкой, пробовали выяснить, насколько опасен для них этот оживший вдруг головной убор. Герои рассказа тряслись от страха, я же хохотал так, что несколько раз, пока мне читали, падал со стула.

Тайна разъяснялась просто: оказывается, шляпа упала с комода на котенка Ваську, который, пытаясь выбраться наружу, и передвигал её по полу. Рассказ кончился, а я требовал, чтобы мне читали ещё и ещё. Вскоре я уже выучил «Живую шляпу» почти наизусть, но не уставал смеяться. Мало того, с каждым разом мне становилось всё смешнее и смешнее. Попробую воссоздать свои детские чувства.

Первое чтение: я как бы нахожусь в одинаковом положении с героями рассказа. Мне, как и им, непонятно, почему шляпа сама, без посторонней помощи, двигается но полу. Вовке и Вадику страшно, и мне немного страшно. Смеюсь я пока только из-за того, что Вовка и Вадик, превозмогая охвативший их ужас, ругают шляпу и даже угрожают ей:

«— Где же она? — спрашивает Вадик.

? Вон там, возле стола.

? Сейчас я её как тресну кочергой! — говорит Вадик. ? Пусть только подлезет ближе, бродяга такая!

По шляпа лежала возле комода и не двигалась.

— Ага, испугалась! — обрадовались ребята.— Боится лезть к нам.

? Сейчас я её спугну,— сказал Вадик. Он стал стучать но полу кочергой и кричать: — Ой ты, шляпа!»

Оказывается, я, так же, как Вовка и Вадик, не заметил, каким образом кот Васька попал под шляпу. Теперь, когда мне начинают читать снова, я очень внимательно слежу за началом истории. «Так вот оно в чём дело,— соображаю я,— Вовка и Вадик рисовали, поэтому и не увидели, когда шляпа прямо с комода упала на котёнка».

«Вовка подошёл к комоду, нагнулся, хотел поднять шляпу и вдруг как закричит:

? Ай-ай-ай! — и бегом в сторону.

? Чего ты? — спрашивает Вадик.

? Она жи-жи-живая!

? Кто живая?

? Шля-шля-шля-па.

— Что ты! Разве шляпы бывают живые?

— По-посмотри сам!»

Теперь я понимаю, в чём дело. Радость открытия рождает во мне совершенно новое чувство: мне кажется, что все события рассказа произошли не только с Вовкой и Вадиком, но и со мной. Я вроде бы внимаю истории, которую мне читают вслух, но в то же время участвую в действии рассказа как один из персонажей.

Недавно я перечитал «Живую шляпу» и понял: мои детские впечатления не случайны, основываются на точном расчёте автора. Своеобразным подвохом для читателя становится первая фраза «Живой шляпы»: «Шляпа лежала на комоде, котёнок Васька лежал на полу возле комода, а Вовка и Вадик сидели за столом и раскрашивали картинки». Предложение построено так, что ребёнок неизбежно пропустит мимо ушей первую половину: она безударна. Внимание целиком сосредоточивается на действиях мальчиков, а то, что в комнате находился ещё и котёнок, остается незамеченным. Тем самым Носов побуждает читателя вернуться к началу рассказа.

Мать писателя Варвара Петровна. 1905

Отец писателя Николай Петрович. 1905

Николай Носов. 1911 г.

Николай Носов (на олене) с братом Петром Николаевичем Носовым. 1910 — 1911 гг.

Н.Носов с сыном Петром. 1932 г.

Н. Н. Носов с сыном на даче в Химках. 50-е годы.

H.H. Носов на даче под Москвой. 1954 г.

Н.Н. Носов с женой Татьяной Федоровной и внуком Игорем. 1963 г.

Встреча со школьниками Москвы. 1953 г.

Н. Носов с писателем А. Алексиным на открытии Недели детской книги в Доме Союзов. 1961 г.

Н. Н. Носов с внуком Игорем. Востряково под Москвой. 1963 г.

В кабинете Н. Носов с внуком Игорем. Москва. 1968 г

Н.Н. Носов и К.И. Чуковский на даче у Чуковского. 1959 г.

Н. Н. Носов с внуком Игорем. Москва. 1974 г.

Писатель С. Баруздин поздравляет Н.Н. Носова с вручением Государственной премии РСФСР имени Н.К. Крупской. Москва, Кремль. 1970 г.

Н.Н. Носов с народным артистом СССР Б.П. Чирковым в Кремле на церемонии вручения Государственной премии РСФСР. 1970 г.

H.H. Носов. 1970 г.

Вернуться, чтобы удовлетворить любопытство, присущее любому ребенку: как же котёнок оказался под шляпой? Ну, а выяснив, в чём дело, хочется пережить все события вновь, потому что они приобретают теперь новое значение.

Когда я второй раз слушал рассказ, со мной, очевидно, произошло то же, что с Алисой, оказавшейся в Стране Чудес. Однажды oна погналась за кроликом, который заманил её в нору. Так девочка, любящая сказки, попала к сказочным персонажам, из простой читательницы превратилась в соучастницу сказочных приключений. Роль подобной «норы» играет в «Живой шляпе» начальная фраза. Поймав себя на том, что, как и герои рассказа, оказался в дураках из-за собственной невнимательности, я будто проник в недра сюжета и стал соучастником событий. Вместе с Вовкой и Вадиком я сидел за столом и раскрашивал картинки, потом вместе с ними испытывал страх, а затем радовался, поняв, что всему виной не какие-то страшные силы, а котёнок. И мне хотелось повторять историю ещё и ещё раз, чтобы посмеяться над героями, а вместе с тем и над собой, испытать радость преодоления страха, который не привёл к неприятным последствиям.

«Живая шляпа» написана в 1938 году, относится к началу творческого пути Носова. Однако уже в этом раннем рассказе явственно ощутим художественный приём, который он применял и в других произведениях. Приём, как бы сливающий уроки, которые он раскрывает перед читателем, с реальным опытом ребенка, причём настолько органично, что впоследствии, вспоминая прочитанные в детстве носовские книги, так и хочется сказать: «Однажды со мной случилось...»

Мне было семь лет, когда я прочитал «Приключения Незнайки и его друзей»; в девятилетием возрасте я читал рассказы о Мишке и Коле и «Витю Малеева». Я рос. Менялись мои пристрастия. Но неизменно, сталкиваясь с новой книгой Носова, я, сам того не замечая, оказывался в хитро расставленной ловушке, уводившей меня в недра повествования. Перечитывая теперь полюбившиеся мне в детстве носовские произведения, я ясно вижу капканы, в которые с почти фатальной неизбежностью попадал, когда был маленьким. Их устройство от произведения к произведению становится совершеннее и разнообразнее, но результат неизменен: читатель, втягиваясь в действие, переживает приключения героев, как свои.

В «Живой шляпе» и других ранних рассказах ребёнок, став соучастником, эмоционально постигает достаточно простые истины. Воздействие этих рассказов напоминает опыт, который приобретает ребёнок, засунув шпильку в электрическую розетку или прикоснувшись руками к огню, чтобы проверить, действительно ли он обжигает. Однако от книги к книге Носов углубляет свои художественные поиски. От разговора с читателем о явлениях простых он переходит к раскрытию серьёзных нравственных проблем.

Я помню странное чувство, которое пережил, читая новость «Витя Малеев в школе и дома». Поначалу я с блаженным каким-то восторгом внимал проделкам Вити и его друга Кости Шишкина. «Отступничество» их от школьных канонов было сладостно мне, и как досадную помеху воспринимал я эпизоды, где мальчикам читают нотации за двойки. Нравоучения эти мне были скучны не меньше, чем самим героям повести, ибо я жил их страстью к дрессировке собак и другими их увлечениями, которым только мешала необходимость учить уроки. Я ставил себя на их место и, честно говоря, жалел себя из-за того, что не имею возможности вот так, как Костя, вырваться из невыносимо однообразной и нескончаемой полосы дней, наполненных школьными занятиями, и посвятить себя делам действительно интересным. И вдруг моё настроение резко изменилось. И случилось это, когда Костя Шишкин перестал ходить в школу.

«...шататься без толку по улицам тоже было опасно. Однажды он (Костя.— А.И.) чуть не встретился с нашей учительницей английского языка и поскорей свернул в переулок, чтобы она не увидела его. В другой раз он увидел на улице соседку и спрятался от неё в чужое парадное. Он стал бояться ходить по улице и забирался в самые отдалённые кварталы города, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых. Ему всё время казалось, что все прохожие на улице смотрят на него и подозревают, что он нарочно не пошёл в школу. Дни в это время были морозные, и шататься по улицам было холодно, поэтому он иногда заходил в какой-нибудь магазин, согревался немножко, а потом отправлялся дальше. Я чувствовал, что всё это получилось как-то нехорошо, и мне было не по себе».

Вот и я, подобно Вито Малееву, от лица которого идёт повествование, внезапно почувствовал, что всё «как-то нехорошо». От ритма этих сухих, неприветливо звучащих фраз повеяло на меня неприкаянностью и одиночеством. И даже зимний холод московских улиц, от которого хочется спрятаться в помещение, ощутил я на своём лице. Да и не удивительно: ведь ещё в самом начале повести я сжился с героями и попал в ловушку. Расчёт автора точен: он сближает читателя с Витей и Костей не в тот момент, когда они исправляются, а тогда, когда герои повести осуществляют наиболее сладостное для каждого школьника, даже и самого прилежного, пусть круглого отличника, желание: нарушить, хоть ненадолго, некоторое однообразие занятий, обязательных для школы. Вот почему эпизод с тоскливым шатанием героев по улицам неизбежно охладит читателя. Так случилось когда-то и со мной. Я не отдавал себе отчёта, что произошло, но ясно понял: желание пропустить занятия, ещё недавно представлявшееся мне столь соблазнительным, обречено па неудачу.

По-прежнему я следовал за Костей как бы по пятам, но уже не затем, чтобы пережить с ним радость отступничества, а чтобы дождаться, когда он наконец поймёт свою ошибку. «Да не валяй дурака! — хотелось мне сказать ему.— Посмотри, как легко стало твоему другу Вите, когда он начал хорошо учиться. Вот и возьмись за ум, начни снова ходить в школу». Я ждал благополучной развязки, а Костя, как назло, всё больше и больше запутывался. Помню, что я вздохнул с облегчением, когда он, наконец, вернулся в класс...

Не могу похвастаться, что, прочитав «Витю Малеева», я стал прилежным учеником. Однако соучастие в действии повести не прошло для меня даром. Не превратившись в образцового ученика, я всё же убедился, что есть трудности, которые нельзя обойти. Их надо, скрепя сердце, преодолеть, хотя бы для того, чтобы настал день, когда, пройдя сквозь множество ограничений, наконец почувствуешь: право полностью отдаться увлекающему тебя делу завоевано. Мне кажется, что именно этот, глубинный художественный урок и поднимает «Витю Малеева» над огромным количеством книг, посвящённых школе. Жизненный урок читатель извлекает не логически — из просчётов и удач героев, которые превращались к концу повести из плохих учеников в хороших, а из того, что ему подсказывало сердце, пока он соучаствовал в событиях повести, будто наяву переживал неурядицы Вити и Кости.

2. Соучаствую и спорю

Ещё более велика активность читателя-соучастника в замечательном цикле рассказов о Мишке и Коле. Перечитывая сейчас эти рассказы и завершающую их повесть «Вёселая семейка», я отдаю дань удивления тому, что в детстве мне казалось само собой разумеющимся.

Действительно, не странно ли: симпатия, которую неизбежно вызывает у читателя Мишка, прямо противоположна несколько дидактическим выводам, казалось бы логически вытекающим из рассказов. Они построены по единому принципу. Повествование идёт от лица Коли, мальчика рассудительного и послушного. Сам он никогда бы не решился ни кашу сварить — ведь он не знает, как это делается; ни ёлку срубить в незнакомом ему лесу — там можно заблудиться: ни разобрать телефон, на который они с Мишкой столько времени копили деньги,— прекрасную игрушку можно испортить. Словом, он бы не отважился, да вот беда: деятельный и изобретательный Мишка уверяет его: всё будет в порядке, доверься мне, я не подведу. И Коля не выдерживает натиска друга, подчиняется его инициативе. Результат, как правило, не свидетельствует о Мишкиной правоте. Он берётся сварить кашу, и ничего у него не получается: друзья остаются без ужина. Разыскивая новогоднюю елку, заводит Колю в чащу леса, где они чуть было не заблудились. Разобрав телефон, чтобы посмотреть, как он устроен, не может собрать его. Кажется, все рассказы призваны натолкнуть читателя лишь на один вывод: не умеешь — не берись. Но в том-то и неожиданность, что как раз к этому выводу, логично вытекающему из осуждающей интонации героя-рассказчика, читатель не приходит.

Помню, что уже с первого рассказа сборника я сразу же встал на сторону Мишки. Правда, я смеялся над его поступками не меньше, чем в своё время над Вовкой и Вадиком из «Живой шляпы», но смех не убивал во мне доверия: смеясь, я как бы попадал в водоворот, тянувший меня к Мишке. Я сживался с Мишкой. Каждое его слово, каждый довод казались мне бесспорными, а если кто и вызывал во мне протест, так это Коля, который часто не понимал, как мне казалось, вещей очевидных.

«Пошли мы в другую сторону,— сетует он в рассказе «Бенгальские огни».— Шли, шли — всё лес да лес! Тут и темнеть начало. Мы давай сворачивать то в одну сторону, то в другую. Заплутались совсем.

— Вот видишь,— говорю,— что ты наделал!

— Что же я наделал? Я ведь не виноват, что так скоро наступил вечер».

Ни на минуту мне не показалось, что упреки Коли справедливы: мне, как и Мишке, было совершенно ясно, что темнота наступила не по его вине; случись мне отбиваться от подобных обвинений, я сказал бы то же самое, что Мишка. А вот читая рассказ «Телефон», я просто от души жалел Колю:

«Батюшки! Он телефон положил на стол и ломает. Батарею из аппарата вытащил, звонок разобрал и уже трубку развинчивает.

— Стой! — говорю.— Ты зачем телефон ломаешь?

— Да я не ломаю. Я только хочу посмотреть, как он устроен. Разберу, а потом соберу обратно.

— Так разве ты соберёшь? Это понимать надо.

— Ну я и понимаю. Чего тут ещё не понимать!

Он развинтил трубку, вынул из неё какие-то железки и стал отковыривать круглую пластинку, которая внутри была. Пластинка вырвалась, и из трубки посыпался черный порошок. Мишка испугался и стал собирать порошок обратно в трубку.

— Ну, вот видишь,— говорю,— что ты наделал!

— Ничего,— говорит,— я сейчас соберу всё, как было».

Стариковские причитания не в меру рассудительного Коли представлялись мне совершенно неуместными. Мне удивительно было, что он и сам не хочет посмотреть, как устроена игрушка. Зато глубокий смысл находил я в словах, которые в конце рассказа произносит Мишка, всё-таки испортивший телефон. Коля спрашивает его: «Как же ты теперь будешь — без телефона и без звонка?» «Ничего, как-нибудь буду!» — отвечает Мишка.

В самом деле, подумал я: Мишка и вправду обойдётся и без телефона, и без электрического звонка, который он тоже разобрал, но лишился он игрушек не напрасно. Ведь за то недолгое время, что он обладал ими, он узнал, почему работает переговорное устройство, как возникает ток в электрической батарейке. Он постиг то, без чего любая игрушка теряет привлекательность и чего, быть может, никогда не постигнет осторожный в своих поступках и рассудительный Коля.

Втянутый в сюжеты рассказов читатель сделал бы то же самое, что и Мишка. Он будто бы попал в комнату, где и сам бы перевернул всё вверх тормашками. Обойти дверь, ведущую в эту комнату, он не может. Заманивая туда, Носов проявляет безошибочное знание детской психологии. В полные юмора описания похождений Мишки и Коли он вкладывает то, что близко любому ребёнку. От души потешаясь над неудачами Мишки, читатель в то же время улавливает в каждом его слове важную для себя суть: Мишка действует согласно своим порывам. Это и сближает с ним читателя: каждый ребёнок мечтает о такой свободе действий. Не случайно ведь даже робкий Коля неизменно заражается Мишкиными затеями. Ловушка, с помощью которой Носов превращает здесь читателя в соучастника, похожа на ту, что он расставил в «Вите Малееве». Однако соучастие приводит к разным результатам.

Захваченный «отступничеством» Вити и Кости, читатель входит в действие повести лишь для того, чтобы в конечном итоге осудить их попытку бросить школу. По-иному он чувствует себя, читая рассказы о Мишке и Коле. Неудачи Мишки и неудачами-то, строго говоря, не назовёшь: он хоть и попадает чаще всего в смешные ситуации, но они не приводят к драматическим последствиям. В рассказах нет ни единого эпизода, когда читатель-соучастник почувствовал бы себя неуютно, как это происходит в «Вите Малееве». «Жить» соучастнику среди рассказов о Мишке и Коле легко. Его ничто не стесняет: безо всяких угрызений совести он, встав на сторону Мишки, спорит с доводами неуверенного в своих силах Коли. Это-то и нужно автору. Ребёнок не согласен с заданными в рассказах нравоучительными выводами, он будет активно отстаивать Мишкину позицию в поединке с Колей, который постоянно упрекает его. И даже не будет подозревать, что это автор наталкивает его на какие-то выводы. Нет, он сам найдёт в тексте аргументы, свидетельствующие в пользу Мишкиной правоты... Мишка хочет срубить самую лучшую елку, чтобы доставить удовольствие друзьям, которых пригласил на праздник... разрушает игрушки, чтобы узнать, как они устроены или сконструировать что-то новое... варит кашу, чтобы накормить Колю вкусным ужином... И вместе с найденными доказательствами незаметно входит в читателя сознание: Мишка дорог ему, потому что в основе его поступков лежат доброта, фантазия, жажда познать окружающий мир. Приверженность этим качествам, без которых жизнь каждого из нас лишается смысла, ребёнок не просто выстрадает. Он их отобьёт от нападок героя-рассказчика и сживётся с ними так, как сживаются с идеалами, отвоёванными в борьбе.

3. Предчувствие будущего

Стремление вовлечь читателя-соучастника в спор с персонажами у Носова постоянно, но эмоциональные уроки, которые извлекает ребёнок из спора, никогда в точности не повторяются.

Вроде бы и речь о том же, что говорил писатель в других книгах, а читатель тем не менее чувствует что-то новое.

Рассказ «Фантазёры»: беседуют Мишка и Стасик. Мишутка пытается убедить Стасика, что однажды побывал в желудке у акулы.

Стасик на ото говорит:

«— А я раз на Луну летал.

— Эва, куда махнул! — засмеялся Мишутка.

— Не веришь? Честное слово!

— На чём же ты летал?

— На ракете. На чём же ещё на Луну летают? Будто не знаешь сам!

— Что же ты там, на Луне, видел?

— Ну, что...— замялся Стасик.— Что я там видел? Ничего не видел.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Мишутка. — А говорит, на Луну летал!

— Конечно, летал.

— Почему же ничего не видел?

? А темно было. Я ведь ночью летал. Во сне. Сел на ракету и как полечу в космическое пространство. У-у-у! А потом как полечу обратно... Летел, летел, а потом бряк о землю... ну и проснулся».

Читая «Фантазёров» в детстве и внимая этому диалогу, где герои перебивают друг друга, чтобы поделиться своими вдохновенными вымыслами, я как бы мысленно встревал в их беседу, чтобы дополнить их истории своими. Никогда я, подобно Стасику, не мечтал полететь на Луну или, как Мишутка, побывать в чреве акулы, но сама атмосфера их беседы становилась ещё одной ловушкой, переносившей меня на скамейку в городском сквере, где сидели и разговаривали герои рассказа. Они грезили тем же, чем грезит едва ли не каждый ребёнок. Они словно бы видели себя в своём будущем — в той удивительно взрослой жизни, когда ты предоставлен самому себе и можешь, никем не ограничиваемый, выбирать любое по сердцу занятие. В таких мечтах становятся правдоподобными самые чудодейственные превращения. Вот почему истории, которые рассказывают друг другу Мишутка и Стасик, отнюдь не казались мне небылицами. Они были не менее достоверны, чем мир, меня окружавший. И я почувствовал гнев, когда фантазии Мишутки и Стасика прервал грубый и прозаический окрик соседского мальчика Игоря: «Вот врут-то! И вам не стыдно?»

«Это не они врут, это ты врёшь!» — хотелось мне крикнуть в ответ. Своим не по-детски назидательным тоном он угрожал разрушить мир, с которым я уже сжился. Я испытывал чувства те же, что и читая рассказы о Мишке и Коле: мне надо было во что бы то ни стало отспорить правоту Мишки и Стасика. Но отдавал я себе отчёт и в другом: спор, в который я невольно вовлечён, на этот раз серьёзнее. Коля не был очень серьёзным противником, ведь он и сам в конце концов соглашался с Мишкой, шёл у него на поводу. Осуждая Мишку за чрезмерную решительность, он всё же не думал мешать его замыслам. Мне, читателю, в споре с ним незачем было его сокрушать. Мне скорее хотелось убедить его в том, что, по моему мнению, было истинно. Убедить ради него же самого, чтобы ему стало жить интереснее. А Игорь вызывал во мне настоящий гнев: ведь чем дальше он заходил в своих скучных поучениях, тем понятнее становилось: его цель — внушить Мишутке и Стасику, что мечтать — стыдное и недостойное занятие. И я жадно ловил каждое из его скучных слов — не потому, что они мне нравились, а потому, что мне было необходимо найти какой-то изъян, обосновать уже отчётливо созревшее во мне ощущение: это плохой парень. Пытаясь доказать правоту героев рассказа, я отвоёвывал у Игоря своё право на мечты о необыкновенных делах, которые совершу, когда стану взрослым.

И вот, наконец, Игорь раскрылся. Мой противник признался в том, в чём я давно уже подозревал его: он врёт, врёт не только беззастенчиво, но и подло.

«...Я залез в буфет,— хвастается он перед Мишуткой и Стасиком,— и съел полбанки варенья. Потом думаю: как бы мне не попало. Взял Ирке губы вареньем вымазал. Мама пришла: «Кто варенье съел?» Я говорю: «Ира». Мама посмотрела, а у неё все губы в варенье. Сегодня утром ей от мамы досталось, а мне мама ещё варенья дала. Вот и польза».

И когда после этого признания Мишутка и Стасик прогнали от себя Игоря, и когда нашли его сестру Иру и поделились с ней мороженым, я почувствовал себя так, будто выиграл схватку с опасным врагом. Вновь в рассказе зазвучали вымыслы Мишутки и Стасика, и я был счастлив, потому что теперь знал: никакой Игорь не сможет их прервать.

«— Вкусная штука! — сказал Мишутка. — Я очень люблю мороженое. Один раз я съел целое ведро мороженого.

— Ну, ты и выдумываешь всё! — засмеялась Ира.— Кто тебе поверит, что ты ведро мороженого съел!

— Так оно ведь совсем маленькое было, вёдрышко! Такое бумажное, не больше стакана...»

Годы и годы пройдут, пока в моём лексиконе появится взрослое понятие: чёткость нравственной позиции. И однако именно тогда, в детстве, когда я читал рассказ, у меня возник чёткий эмоциональный критерий, и ясной стала граница, отделяющая фантазию от низкой, расчётливой лжи.

Тяга к разрешению таких вот сверхзадач мне кажется чрезвычайно характерной для Носова. Чем более писатель совершенствует ловушки, вовлекающие читателя в действие, тем чаще рядом с уроками, необходимыми ребёнку сейчас, даются уроки, которые пригодятся ему в будущем. Становясь соучастником, он не разумом, так чувством постигает и оценивает всё, что происходит в книге. Именно поэтому детям оказывается вполне доступен достаточно сложный нравственный вывод рассказа «Фантазёры». Именно поэтому же им по плечу и проблематика романа-сказки «Приключения Незнайки и его друзей», хотя многое в этой книге может объяснить лишь взрослый читатель.

Мне запомнился изобилующий солнцем июнь. Сквозь занавешенные от полуденного зноя окна дачи под Москвой веет разгорячённой зеленью. Стоит мне сейчас взять в руки книгу о Незнайке, я будто наяву начинаю видеть эту дачу, наполненную запахами жаркого лета. Именно там и день за днём всё больше углублялся в приключения сказочных коротышек, «ростом с небольшой огурец». Я сразу оказался затянут в их необыкновенный мир. Мир, которого не существует в реальной жизни, но который реален для каждого ребенка, мечтающего о своём будущем. И в этом мире главное — свобода. В нём ни наставников, ни склонности к отвлечённым рассуждениям, ни взрослой степенности. Коротышки не расхаживали по улицам, а бегали, постоянно ссорились и мирились друг с другом, и в их ссорах, примирениях и беготне я узнавал свои повадки и слышал свои интонации.

«— Ну и пожалуйста! — отвечал Гунька. — Сам первый придёшь мириться.

— А вот увидишь, что не приду! Мы полетим на пузыре путешествовать!

— Полетите вы с крыши на чердак!

— Это вы полетите с крыши на чердак! ? ответил Незнайка и пошёл собирать резиновый сок».

И эти постоянно движущиеся коротышки свободны! Никем не стесняемые, они выбирают занятия по сердцу, и плоды их деятельности поистине чудесны. Мечты о такой вот «взрослой», самостоятельной и поэтому полной необыкновенных дел жизни я разделял с героями рассказа «Фантазёры». Но там и Мишутка, и Стасик, и я, вошедший в повествование, именно предавались мечтам об отдалённом от нас будущем. А в «Незнайке» это будущее словно ожило на страницах книги, и я, войдя в страну коротышек, не отрываясь, следил за их вдохновенным трудом. Искусные механики Винтик и Шпунтик в моём присутствии конструировали и собирали потрясающий автомобиль, и я не просто следил за его детальным описанием, а видел каждую гайку и, разумеется, вполне понимал принцип его устройства.

«Этот автомобиль работал на газированной воде с сиропом. Посреди машины было устроено сиденье для водителя, а перед ним помещался бак с газированной водой. Газ из бака проходил по трубке в медный цилиндр и толкал железный поршень. Железный поршень под напором газа ходил то туда, то сюда и вертел колеса. Вверху над сиденьем была приделана банка с сиропом. Сироп по трубке протекал в бак и служил для смазки механизма.

Такие газированные автомобили были очень распространены среди коротышек. Но в автомобиле, который соорудили Винтик и Шпунтик, имелось одно очень важное усовершенствование: сбоку к баку была приделана резиновая трубка с краником, для того чтоб можно было попить газированной воды на ходу, не останавливая машины».

Автомобиль выехал на улицы Зелёного города, и я вместе с водителем-коротышкой прислушивался к работе двигателя и ощущал руками холод баранки. Словом, я опять попался в ловушку и стал не наблюдателем, а участником «Приключений Незнайки». Я создавал вместе с учёным Знайкой и другими коротышками воздушный шар из сока резинового дерева, отправлялся с ними в полёт на этом шаре и почти физически страдал от ушибов, когда шар с корзиной, полной путешественников, грохнутся в окрестностях Цветочного города. Но, войдя в мир учёных и умелых коротышек, я угодил в другой капкан: всё яснее мне становилось, что на мир, который раскрылся предо мной, я смотрю не глазами Знайки или других положительных персонажей, а глазами Незнайки.

По ходу чтения я несколько раз спохватывался: многие из поступков Незнайки не вызывали у меня одобрения. Он сломал газированный автомобиль, который мне так нравился, присвоил себе заслуги Знайки, часто бездельничал и валял дурака. Узнавая об этом, я пробовал уверить себя, что Незнайка не заслуживает моей симпатии. Но этого у меня не получалось: помимо воли моей я неудержимо сживался с ним.

Чувства, которые вызывал у меня Незнайка, во многом напоминали то, что я испытал позже, следуя дорогой ошибок и прозрений Кости Шишкина. Предчувствие, что Незнайка пропадёт, если не станет учиться, не займётся всерьёз каким-нибудь делом, созрело у меня довольно быстро, и я с нетерпением ждал, когда же он возьмётся за ум. Но, возмущаясь его безволием и ленью, я понимал и другое: исправиться он может лишь в том случае, если не только сам решит жить по-новому, но и окружающие его коротышки изменят к нему отношение.

Такая мысль мне и в голову не приходила, когда я читал «Витю Малеева»,— ведь мир, в который я попал вместе с Витей и Костей, был отзывчив и добр. Учителя и родители были готовы поддержать мальчиков, простить им все промахи. Им оставалось только самим в чём-то убедиться. У коротышек же все иначе: они осуждали и высмеивали Незнайку даже тогда, когда в его поступках не было ничего плохого. Когда он посеял панику в городе, я не только смеялся над ним, но и чувствовал в нём родственную душу, потому что только настоящий фантазёр может, столкнувшись с летящим шмелем, вообразить, что на него упал кусок солнца, и только фантазёр, наделённый подлинной добротой, побежит сообщать коротышкам: надвигается беда, надо спасаться. И когда на Незнайку в ответ посыпались насмешки и обидные прозвища, мне захотелось защитить его. И в этот раз, и в другой, когда признанный художник Тюбик не заметил, что Незнайка очень похоже изобразил своих друзей, и обругал его портреты, назвав их «антихудожественной мазнёй». Когда же знаменитый поэт Цветик не пожелал увидеть ничего хорошего в Незнайкиных стихах, казавшихся мне очень смешными, меня охватило возмущение. Я готов был сказать этим умным и деловитым коротышкам: «Да вы же сами не хотите, чтобы он учился! Не хотите, потому что он делает всё по-своему, а вы любите только тех, кто вас слушается!»

Перечитывая сейчас «Приключения Незнайки», я удивился, как точно доносит до ребёнка Носов то, что, на первый взгляд, подвластно лишь взрослому сознанию. Читая стихи Незнайки («У Авоськи под подушкой лежит сладкая ватрушка». Или: «Торопыжка был голодный, проглотил утюг холодный») , любой, наверное, взрослый человек без труда поймёт: эти неуклюжие вирши но сути своей гораздо более талантливы, нежели пустопорожние рифмы поэта-коротышки Цветика. При всём неумении Незнайка в своих виршах проявляет наблюдательность, которой Цветик лишён. Сравнивая описания портретов, сделанных Незнайкой, и полотен Тюбика, тоже видишь, что учитель не превосходит ученика. Уступая вкусам тщеславных малышек, Тюбик пишет их в приукрашенном виде. Незнайка же, толком ничего не умея делать, пишет так, как чувствует. Тут поневоле задумаешься: не искренность ли Незнайки прогневила Тюбика больше, чем отсутствие мастерства?

Но вряд ли семилетний ребенок будет предаваться подобным логическим выкладкам. Далёк был от них в детстве и я. А проблемы, которые поднимал Носов в романе-сказке, тем не менее почувствовал абсолютно точно, ибо, попав в ловушку, переселился в обстановку, окружающую Незнайку. Мне не надо было делать вывод: «Незнайка и в своих стихах и в своих портретах подчеркивает у друзей те же качества, что отмечает в своих описаниях автор». Я не видел никаких описаний автора: я просто жил в сюжете романа-сказки, и то, что Незнайка в своих картинах и стихах повторял мои ощущения, было для меня достаточным аргументом в его пользу. Вот почему избавлением от цепи несправедливостей представлялась мне его встреча с Синеглазкой. «Ведь вы добрый и хороший малыш,— сказала она ему. — Вам хотелось казаться лучше, поэтому вы стали хвастаться и обманывать нас. Но теперь ведь вы больше не будете делать так? Не будете?»

Синеглазка сказала то, что хотел сказать Незнайке и я. И когда он, воодушевившись её словами, начал учиться, я опять почувствовал себя победителем: ведь это я первый, вопреки мнению большинства коротышек, понял, что Незнайка хороший и добрый! Я с лёгким сердцем закрыл книгу: я был спокоен за будущее героя. Однако счастливая развязка не вытеснила у меня чувства, что мир, в котором я побывал вместе с Незнайкой, совсем не однозначен. Вольная и самостоятельная жизнь коротышек мне по-прежнему представлялась прекрасной. Но теперь я знал: среди этих малышей и малышек не каждый готов помочь тебе в беде или искать достоинства среди твоих недостатков... Нужен ли был мне в ту пору столь преждевременный урок? Тогда, наверное, нет, зато пригодился, когда я вырос и мысленно мог поблагодарить Носова за это раннее знание, примирившее меня ещё в детстве с неоднородностью мира взрослых.

Я отношусь к поколению пятидесятых годов — одному из первых, для которых творчество Носова стало неразрывной частью детства. Прошло моё детство, нет, увы, в живых и автора столь полюбившихся мне книг. Но в ловушки, им расставленные, попадают всё новые поколения юных читателей. И я хорошо представляю себе, как современный ребенок берёт в руки «Живую шляпу», или «Приключения Незнайки», или рассказы о Мишке и Колё. Он прочитывает несколько строк и вдруг словно слышит настойчивый призыв автора: «Добро пожаловать в недра сюжета!» И он отправляется в странствие. Я завидую ему.