Середина 80-х, начало 90-х, Москва

Середина 80-х, начало 90-х, Москва

В 1932 году прославленный советский драматург Николай Погодин, создавший так любимые властью «Человека с ружьем» и «Кремлевские куранты», организовал Профессиональный комитет московских драматургов – для творческой и профессиональной помощи литераторам, зарабатывающим на жизнь исключительно литературным трудом. Между прочим, Союз советских писателей был организован лишь два года спустя. О том, насколько оказалась нужна подобная организация, свидетельствует уже сам факт ее существования и сегодня, спустя семьдесят девять лет. Через нее в разные годы прошли и некоторые остаются ее членами до сих пор – Арбузов, Габрилович, Ким, Мережко, Эдвард Радзинский и Марк Розовский, Александр Миндадзе и Михаил Задорнов.

Сценарист Аркадий Инин, нынешний председатель Комитета, вспоминал как-то: «После окончания ВГИКа поступил в Комитет драматургов. Он и только он один на том этапе моей биографии мог дать статус полноправного гражданина общества. Это было чрезвычайно важно: без справки с постоянного места работы ни один человек не мог ни ребенка в школу отправить, ни записаться к врачу в поликлинике. Справка из ПКМД приравнивалась именно к такому документу. Поэтому отношение мое к этой организации самое хорошее.».

Аркадий со всеми его нынешними регалиями, говорят, не жалеет своего времени на эту организацию и сегодня.

А вот признание писательницы Людмилы Улицкой: «В советские времена Комитет драматургов был, может быть, единственной организацией, которая защищала ту маленькую свободу, которая у нас была».

Когда-то для нас, начинающих литераторов, членство в Комитете было спасительным во всех отношениях. Для вступления в творческие Союзы – писателей или кинематографистов – требовались несколько уже осуществленных проектов – пара напечатанных книг или снятых фильмов, что, как правило, не происходило быстро. Между тем в Советском Союзе, не работая, можно было запросто угодить за решетку. Меня, например, утверждая характеристику для поездки на пару недель на море в Болгарию, долго допрашивали на «выездной комиссии» в районном комитете КПСС – где же я, в конце концов, работаю. Ответ – «я пишу» – вызывал у заседающих в комиссии немолодых «представителей трудящихся» одновременно смех и плохо скрываемое возмущение. Осознание того обстоятельства, что работой может быть не только фрезеровка деталей на заводском станке, было выше их интеллектуальных возможностей. Бедный Бродский, привлеченный к ответственности за тунеядство в своем Ленинграде, когда-то всерьез пытался доказать, что сочинение им стихов есть тоже некий труд.

В этих условиях удостоверение Комитета драматургов становилось на долгие годы спасением для многих творческих людей. Кроме того, когда становилось финансово совсем невмоготу, можно было, оформив бюллетень и представив справки о полученных за год гонорарах, получить через Литфонд СССР выплату, доходящую до десяти рублей за день нетрудоспособности, – деньги по тем временам очень большие. Мне это часто и здорово помогало.

В стране тотального дефицита претендовать на ограниченные материальные блага могли лишь трудовые коллективы и общественные организации. Но поскольку желающих был переизбыток, для реального получения доступа к чему-либо требовалась громадная организационная работа, заключающаяся в налаживании контактов с теми инстанциями, которые эти ресурсы распределяли. Назывался этот процесс – «приделать к письму ноги».

Сам факт отправки в соответствующую структуру письменного обращения на бланке Комитета отнюдь не означал, что просьба вообще будет всерьез рассмотрена. Наиболее вероятным был вариант, что спускаясь от вышестоящего чиновника к исполнителю, обращение закончится более или менее вежливым отказом – в связи с «нехваткой ресурсов» или «отсутствием вашей организации в утвержденном годовом плане». Поэтому единственным шансом было добиться личного приема у первого лица и объяснить ему на пальцах всю важность для страны и города существования нашей организации. Крайне важно, конечно, было произвести и личное впечатление на начальство.

Московский городской комитет профсоюза работников культуры, оправдывая свое существование в глазах своего руководства, проводил всяческие эксперименты по реорганизации в подведомственных ему объединениях. Итогом одного из них стала попытка слияния Комитета драматургов с другими мелкими профкомами при издательствах, результатом чего и стало рождение достаточно крупной столичной организации под названием Комитет московских литераторов. Общая численность ее членов превысила полторы тысячи человек, председателем утвердили Ивана Менджерицкого, сценариста, автора популярных тогда телесериалов «К расследованию приступить», «Профессия – следователь», «Анна и Командор» и нескольких других. Первым заместителем председателя избрали меня.

Разумеется, работали мы на общественных началах и никакой зарплаты за это не получали.

Буквально перед самым слиянием удалось мне сделать одно важное дело для коллег. Встретившись с одним из руководителей Московского Исполкома – аналога нынешней Мэрии – удалось мне добиться почти нереального – выделения лимита для нашей организации на легковые автомобили.

Никто у нас не верил, что такое возможно. В те годы один начальник по фамилии Янченко из издательства, принадлежащего ЦК КПСС и штампующего цветные портреты Генсека, подробно объяснял мне: «…пойми, автомобиль – это ведь как награда…». То обстоятельство, что «награду» эту ты просил не в подарок от государства, а хотел бы купить за собственные деньги, которые приходилось копить всей семьей не один год, оставалось за кадром.

Так или иначе, получилось, что в известной степени я почти единолично впервые в жизни оказался на практике неким «распределителем благ». Мне было поручено составить короткий список с фамилиями членов организации, которые получали право на выделенные нам несколько автомобилей: «Москвича», «Жигули-универсала», самой престижной в то время «Лады-пятерки» и, кажется, какой-то еще. Надо ли говорить, как всколыхнулась местная общественность в своем стремлении оказаться среди счастливчиков.

Среди наиболее активных просителей, готовых на все ради обладания четырехколесной мечтой, оказался скромный автор эстрадных скетчей и миниатюр, член нашего Комитета и мой давний приятель Леня Якубович. Леня был хорошим кампанейским парнем, достаточно активным членом Комитета драматургов и мне, правда, не без труда, удалось сделать так, что самую лучшую из этого списка машину получил именно он. Став фактически его первым автомобилем, «пятерка», помогая успевать на выступления в разных концах города, потом служила ему долгие годы.

Его устная признательность и полушутливые обещания помнить об оказанной услуге «всю оставшуюся жизнь» меня тогда только позабавили.

Прошло лет пятнадцать, округлившаяся физиономия Лени, уже Леонида Аркадьевича, благодаря телевидению стала одной из самых популярных и узнаваемых в стране, своеобразным пропуском практически в любые кабинеты и инстанции. Одного звонка давно пересевшего на престижные «джипы», знаменитого телеведущего, как это у нас принято, достаточно было, чтобы решить почти любые проблемы. Тем более что это как раз был период, когда его популярные усы из «Колеса счастья», как назывался позаимствованный на Западе формат «Поля чудес», не светились разве что в домашних утюгах, а известнее его в стране был, пожалуй, лишь лидер государства.

Однажды обстоятельства сложились таким образом, что мне срочно потребовалась какая-нибудь профессиональная штатная работа в Москве пусть с не очень большим, но постоянным окладом, и мне пришла в голову идея попросить помощи у Лени.

Я позвонил ему. «Да что ты, старик, – запричитал он в телефонную трубку. – Я тут сижу, – он буквально так и сказал, – «тихо, как мышка», практически никого не знаю. Извини, но что я могу… нет…».

Прошло еще много лет, и я, вернувшись в Москву из-за границы, пришел в Останкино главным редактором телекомпании, которая, в частности, по заказу принадлежащего Якубовичу творческого объединения производит программу «24 часа» для Первого канала. Роль Якубовича в ней фактически сводилась к начитыванию закадрового текста, все остальное делали редакторы и режиссеры из нашей компании.

Я наслушался от них множество рассказов о его феноменальном хамстве и пренебрежительном отношении к тем, кто с ним работает. Он мог запросто не явиться на смену без каких-либо объяснений, мог просто матерно послать хорошего режиссера Фуада Шабанова, попытавшегося предложить на записи что-то исправить. Понимая, что далеко не каждый решится ему ответить, он поступал как подвыпивший купчик, не чувствующий каких-либо этических преград просто в силу обладания известным капиталом…

Эволюция, происшедшая со скромным и не слишком удачливым эстрадным автором за эти десятилетия, была разительна.

Газеты писали, что примерно так же вел он себя и в повседневной жизни – достаточно вспомнить скандал с сознательно вдребезги разбитым им зеркалом в машине посла Бельгии, водитель которой замешкался, не пропустив джип Леонида Аркадьевича со двора его дома в Каретном ряду.

Маленькая студия на третьем этаже оказалась почти напротив моего кабинета, и я часто слышал усиленный аппаратурой хорошо знакомый миллионам телезрителей голос моего прежнего приятеля. Я старался сделать так, что бы мы не увиделись, даже случайно в коридоре – мне это удалось..

После создания Комитета московских литераторов, горком выделил нам зал для заседаний правления в своем помещении – доме, хорошо известном в Москве как дом Высоцкого на Малой Грузинской. С улицы через центральный подъезд можно было попасть в горком и к нам, а сбоку через маленькую калитку был вход непосредственно в жилой подъезд. Напротив, через дорогу стоял тогда еще полуразрушенный и используемый под склад, а сейчас восстановленный, красивый католический костел.

Заседали мы еженедельно, правление оказалось очень солидным, избраны были люди достаточно известные – например, вошла в него заместителем председателя драматург и журналист Маргарита Саенко, кстати, вместе с супругом своим, заслуженным деятелем искусств России Михаилом Серебро, на долгие десятилетия ставшие, несмотря на некоторую разницу в возрасте, моими верными друзьями. О Константине Кедрове, поэте, докторе философских наук, позже писали, что он номинировался на Нобелевскую премию по литературе. Коля Живаго был, пожалуй, самым известным в Москве переводчиком с итальянского.

Организация вскоре стала востребованной. Принимая людей, мы могли гарантировать им легализацию их статуса, облегчение ряда бытовых проблем, отвлекающих от творчества, что было немаловажно даже для таких, уже тогда известных людей, как поэт Илья Резник. Мы подписывали множество писем, справок и ходатайств в самые разнообразные инстанции, подтверждая адресатам, что за членом Комитета стоит достаточно авторитетная организация, готовая защищать его права. Попросился к нам и только что перебравшийся в Москву мало кому знакомый Юлик Гусман, назначенный тогда директором Дома кино. Не имея еще столичного жилья, он, помнится, долгое время жил в Доме ветеранов кино, что в районе Филевского парка.

Посоветовавшись, мы с Менджерицким решили принять его в Комитет по ускоренной процедуре, и уже через несколько дней я не поленился сам отвезти ему удостоверение прямо на работу. Видимо, в той ситуации это много значило для него, он был искренне рад и благодарен.

К слову надо сказать, что Гусман, человек по-настоящему творческий, оказался наилучшим директором Дома кинематографистов за все время его существования. При нем в нашем клубном кинодоме многое изменилось в лучшую строну – от манеры общения персонала до уровня организации большинства мероприятий. В эти четырнадцать лет, кроме всего остального, Дом кино оставался своеобразной штаб-квартирой демократических сил, политическим и культурным центром столицы. Я помню проходившие тут наши встречи с Борисом Николаевичем Ельциным, после которых тот едва проталкивался среди запрудивших улицу людей к ожидавшему его «Москвичу» своего родственника. Бывшего депутата Госдумы, основателя Академии киноискусств «Ника» Гусмана выкинули с занимаемой должности сразу же, как только она понадобилась новым правителям нашего Союза кинематографистов. Он не сдался, подал в суд и выиграл все процессы. Но возвращаться, конечно же, не стал…

Словосочетание «Дом кино», кстати, для большинства московских киношников всегда значило больше, чем просто обозначение адреса. Совсем ребенком меня водили на всяческие утренники и спектакли еще в старый Дом, 1935 года постройки, в центре, на нынешней Поварской 33, тогда еще носившей имя Воровского. В старом зале таинственно поскрипывал деревянный пол, а наверху, в бельэтаже, можно было прятаться за рядами кресел, огороженных от зала небольшими деревянными колоннами. Атмосфера здесь была домашняя, администрация и семьи киношников давным-давно перезнакомились, и мы, дети, тоже всегда встречали тут приятелей. Родственникам выдавали какие-то книжечки-удостоверения. Говорят, что именно к этому времени относится и знаменитый ответ сценариста Иосифа Прута на вопрос почему-то не узнавшей его билетерши.

– Член Дома?.. – спросила она, пристально вглядываясь в пришедшего.

– Нет, с собой… – ответил Прут.

Когда Союз кинематографистов построил новый Центральный Дом кинематографистов на Васильевской, многие из обслуги перешли туда. В частности, в новом гардеробе оказался и наш с отцом старый знакомый, у которого мы раздевались не меньше пары десятков лет и который помнил меня еще ребенком. Это был совершено уникальный человек. У старых своих клиентов он принимал верхнюю одежду вне общей очереди и при этом никогда не выдавал положенного номерка. Его, собственно, и не просили. После окончания очередного мероприятия или просмотра, когда у гардероба скапливалась толпа спешащих домой людей, достаточно было подойти чуть сбоку от длинной очереди и показаться ему. Он тут же выносил сданные пальто или плащ и успевал даже помочь их надеть. Он помнил в лицо десятки кинематографистов, и не было за долгие годы случая, чтобы он хоть раз перепутал чью-то одежду. Попасть в его виртуальную картотеку могли только многолетние посетители, и на них остальные гости смотрели с уважением – без «номерка», значит, свой. За это от каждого он получал в карман рабочего халата чаевые – двадцатикопеечную монету. За вечер у него собиралась сумма, наверное, равная трети его месячной зарплаты. Остальные гардеробщики ему жутко завидовали, но повторить такое больше никому из них было не под силу. Потом он начал болеть и уволился. В его секции, справа от входа, потом многие пытались выработать в себе уникальную способность ассоциировать сданную одежду с конкретным гостем, но ни у кого так не получилось, и это уникальное искусство ушло из Дома вместе с ним навсегда.

Дом кино всегда оставался своеобразным клубом, где можно назначить встречу, поиграть в бильярд, посидеть в баре, выпить приготовленного в горячем песке кофе по-турецки. Здесь показывали уникальные фильмы, посмотреть которые остальная Москва могла только мечтать, приезжали интереснейшие гости. На одном из таких просмотров я чудом нашел в Большом зале свободное место. Хотя на большинстве красных кресел никто не сидел – многие из гостей между мягкой обивкой и деревянной спинкой засовывали бумажный разовый пропуск или газету, как бы бронируя для себя это кресло, и отправлялись в буфет, лишая, таким образом, пришедших к началу членов Союза кинематографистов возможности сидеть в зале. Я был свидетелем того, как поднимаясь по лестнице, осматривался народный артист Петр Глебов, исполнитель роли Мелихова в «Тихом Доне», надеясь все-таки отыскать для себя свободное местечко. Наконец, поняв бессмысленность такого поиска, он просто вытащил одну бумажку из-за спинки и опустился в кресло рядом со мною. Через пару минут подошли, чуть пошатываясь, два парня с пивом в руках, невесть как оказавшиеся в этих стенах.

– Алло, дядя… это наши места… – медальный профиль актера не показался им знакомым. – Мы занимали… вот тут бумажка торчала…

Глебов посмотрел на них и сказал только одну запомнившуюся мне фразу:

– Молодые люди… я в своем доме и в своем праве…

Как когда-то меня отец, я водил в Дом кино Андрея на детские утренники и Новогодние елки. В ресторан Союза кинематографистов, примыкающий к Дому, мы поднимались обедать и праздновать юбилеи. Скромный календарик с ежемесячной программой Дома, рассылаемый по почте, еще остается единственной нитью, объединяющей давно разругавшихся между собой столичных кинематографистов.

Всему этому скоро, видимо, придет конец. Команда, вроде известного жуликоватого кинодеятеля, которого Эльдар Александрович Рязанов именует «Лаврентием Павловичем», обслуживающая нынешнего руководителя Союза кинематографистов, задумала полностью сравнять с землей Дом, нуждающийся лишь в текущем ремонте. На его жутко дорогом месте в центре столицы бизнесмены от кино намерены за непонятно откуда взявшиеся валютные миллионы воздвигнуть небоскреб с подземными стоянками, площадями под элитные бутики и офисами, которые можно будет сдавать в аренду. Говорят, что в этом очень большом Доме найдется несколько помещений и для кинематографистов. А действительно – почему бы и нет?..

В стране понемногу происходили изменения. В мае 1988 года был принят Закон о кооперации, формально позволивший частным лицам заниматься тем, о чем недавно еще нельзя было и помыслить. С множеством жестких оговорок была позволена – в кооперации с госиздательствами – деятельность по изданию и реализации печатной продукции. Менджерицкий пригласил меня в недавно созданный им кооператив «Экран», арендующий офис в Киноцентре у метро «Краснопресненская». Из многих направлений деятельности наиболее прибыльными оказались выпуск фильмов на видеокассетах и издание книг. Изголодавшийся за время неповоротливой советской власти российский рынок в одночасье сметал все, что выпускалось, – от наборов цветных календариков с портретами известных актеров до громадных тиражей нашумевших книг.

Мне удалось – достаточно непросто – договориться с государственным издательством «Прогресс», впервые получившим права на книгу Марины Влади о Высоцком, о совместном издании дополнительных тиражей. Участие издательства сводилось к передаче нам готового макета, уже однажды выпущенной им книги, со ссылкой на владение авторскими правами на нее, а процесс выпуска и реализации дополнительного тиража уже полностью лежал на кооперативе, за что правообладатель получал свой немалый процент. Учитывая невероятный спрос, предприятие это оказалось чрезвычайно взаимовыгодным – речь шла о реализации сотен тысяч книг. Деньги это приносило громадные. Правда, когда в результате выяснилось, что за полученный «Экраном» очень солидный доход я буду вознагражден лишь премией в размере 50 % своего – правда, приличного – оклада, мой энтузиазм несколько поутих. Я как-то попробовал поговорить об этом с Иваном, мы ехали с ним в его тяжеловесной «Волге», и он с понятной при его весе отдышкой крутил упрямый руль без гидроусилителя. Он сказал мне тогда одну совсем простую вещь, которая запомнилась:

– Перестаньте, Саша, неужели вы всерьез полагаете, что в этом мире существует справедливость?

Менджерицкий был одним из первых киношников, пересевших в Москве в те годы на неновый, но «Мерседес», больше уже соответствующий его человеческим габаритам. Он начал готовить почву для переезда из России задолго до многих. В Штатах потом у него был свой русскоязычный телерадиоканал, на котором он сам вел довольно популярные программы. Пару лет тому назад я получил бандероль из Америки – в ней оказался толстый роман «Осенью в Марин парке» с приятным посвящением. Хорошая добротная проза.

А в те времена – то ли для того, чтобы сделать «финансовую приятность» мне, то ли искренне желая помочь хорошим людям – скорее всего, и то и другое – он рекомендовал меня как классного бизнесмена по совместительству в еще один недавно организованный кооператив, возглавляемый Галиной Данелия, женой Георгия Николаевича.

…Мы сидели в большой, завешанной картинами квартире Данелия в центре Москвы на Патриарших прудах, и Галина Ивановна жаловалось мне, что у них «что-то не пошло». Некоторый доход приносила оборудованная по последнему слову техники звукозаписывающая студия, расположенная в одном из Дворцов культуры на Разгуляе, но и тут возникали трения с владельцами помещения. Это было особенно обидно, потому что состав кооператива подобрался действительно убедительный – кроме Данелия, входил в него, например, Макс Дунаевский, у которого хватало источников существования и без кооператива. По-моему, Максим вообще ввязался в это дел о просто из-за врожденного любопытства ко всему новому – будь то очередная жена или способ зарабатывания денег. Мало кому тогда известный Аркадий Укупник, приезжавший на разболтанной «девятке» с дежурным рассказом о полученном им комплименте за очередное сочинение от Аллы Борисовны, все время настаивал на роспуске кооператива и возвращении каждому его вступительного взноса. В целом, каждый жил своей напряженной творческой жизнью и, пожалуй, кроме самой Данелия, особенно и не был заинтересован в совместных доходах. Да и для Галины Ивановны наладить работу было, конечно, скорее делом принципа, чем жизненной необходимостью. Единственно, чего хотели все – это сохранить звукозаписывающую студию, на что нужны были средства.

Проболтавшись там с полгода и запустив издательский проект, который обещал принести солидные дивиденды, я постепенно тоже отошел от дел.

К тому времени мне удалось организовать собственное издательское объединение «Глобус», которое с первых дней требовало немалого внимания.

Наработанные за время сотрудничества с «Экраном» опыт и связи («нет в мире справедливости…») я полностью переключил на собственное издательство, где стал одновременно гендиректором и главным редактором. Профессионалу сегодня надо сделать над собой большое усилие, чтобы поверить в реальность цифр тиражей книг, которые мы выпускали. «Владимир или прерванный полет» Марины Влади вышла несколькими заводами, каждый из которых был минимум 100 000 экземпляров. Причем марка «Глобуса» красовалась на этих книжка первой, над логотипом правообладателя госиздательства «Прогресс». Большинство романов Артура Хейли выходили тиражами по 500 000 экземпляров и больше. Напечатанные найденными мною партнерами из Петрозаводска, отвечающими за техническую сторону издания, на недорогой бумаге, профессионально иллюстрированные, иногда в новых переводах, эти книги расходились по большой стране и расхватывались в считанные недели. Мне удалось договориться с центральной книжной базой, расположенной на окраине столицы, о покупке книг оптом с последующей их реализацией. Тяжелые грузовики с тиражами, которые я сам встречал в Москве, шли прямиком из Карелии на склады базы. Оставалось только проследить за разгрузкой, подписать необходимые акты и уболтать местную главбухшу через недорогой сувенир на внеочередной солидный перевод на наш счет. Список названий разрастался, что-то по согласованию и настоятельной просьбе могли реализовывать у себя на местах сами изготовители тиража. Тогда взаиморасчеты велись наличными. Как-то созвонившись, ко мне домой приехали трое партнеров из Карелии – как выяснилось, двое просто охраняли в пути одного, с дипломатом, набитым деньгами. Они оставили тогда 180 тысяч рублей – при том, что автомобиль «Жигули» в то время стоил тысяч восемь, – и очень удивлялись при этом моему абсолютному спокойствию.

Конечно, теперь я и сам поражаюсь своему врожденному идиотизму, заставлявшему меня в те времена почти полного безвластия почти все заработанное честно отражать в бумагах и платить с этого налоги. Прозорливые люди, понимая, в отличие от меня, что все это пиршество бизнеса в нашей стране очень скоро закончится, правдами и неправдами, скрывая от налогов, меняли заработанные рубли на валюту или вкладывали в начинающую появляться на рынке недвижимость. Мне же почему-то казалось, что все это продлится достаточно долго и не стоит рисковать, нарушая тогда еще сравнительно либеральное налоговое законодательство. Кроме того, мне просто нравился сам процесс реализации открывшихся возможностей. Например, мы с моим другом и партнером из Риги Игорем Голянским, прилично заработав на литературном ширпотребе, выпустили для души тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров маленький томик Игоря Северянина – частично в вишневом сафьяне и натуральной кожаной обложке ручной работы. Вступительную статью написала получившая за несколько лет до этого диплом филолога Валентина. Книжка эта, о которой упоминает Википедия, очень быстро стала продаваться спекулянтами под книжными магазинами по удесятеренной цене и оказалась библиографической редкостью.

Читая тогда любимый мною «Огонек», я случайно наткнулся на информацию о старте программы в поддержку французской литературы «Пушкин», объявленной Посольством Франции в Москве. Посольство, а точнее МИД Франции предлагал финансировать издания книг французских авторов на русском языке. За перевод и издание произведений из рекомендуемого списка Посольство обещало выплаты в размере 50 000 франков, что по тогдашнему курсу составляло десять тысяч долларов. После нескольких настойчивых попыток мне удалось добиться включения «Глобуса» в эту программу.

Заведовал ею хрупкий юноша по имени Пьер Тороманофф, выходивший встречать меня каждый раз к дежурному офицеру, сидящему на внутренней проходной за бронированным стеклом. В его присутствии надо было обменять в окошке удостоверяющий личность документ на нагрудную карточку гостя, после чего можно было попасть к нему в заваленный книгами и бумагами кабинет на первом этаже. Любое передвижение внутри Посольства было возможно только в сопровождении принимающего гостя сотрудника.

Мы договорились. Я выбрал из списка роман «Пустыня» Леклезио. Надо сказать, что не ошибся, – спустя десять лет этот малочитаемый у нас писатель стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Мы подписали договор, мне понадобилось совсем немного времени, чтобы уладить вопрос с переводчицей, однажды уже, как выяснилось, переводившей эту книгу, и найти партнеров, располагавших запасами бумаги и типографией. На этот раз ими стали знакомые из милицейского альманаха «Преступление и наказание», которым я пообещал выкуп всего тиража.

Пьер, отправляясь на родину в отпуск, оставил мне свои парижские телефоны, поскольку как раз в этот период я тоже планировал быть во французской столице, но наша встреча там так и не состоялась. Зато вернувшись в Москву, я получил официальное приглашение в Посольство на прием в связи с приездом в СССР Президента Французской республики.

Меня всегда поражал витиеватым фасадом особнячок на улице Димитрова, к которой теперь вернулось прежнее название Якиманка, известный как особняк купца Игумнова. Расположенный прямо напротив церкви, домик этот в псевдорусском стиле с дутыми колоннами и маленькими арками всегда при проезде мимо вызывал желание заглянуть внутрь и полюбопытствовать, что же там осталось от прошлого. Теперь такая возможность представилась – прием был назначен как раз тут, в резиденции Посла. По этому случаю, мы поехали в ГУМ и купили мне роскошный темный костюм, без которого я все это время ухитрялся запросто обходиться.

К назначенному времени выстроилась небольшая очередь, тяжелые двери открылись и, проверяя приглашения, людей начали запускать внутрь. Освободившихся на первом этаже от верхней одежды, приглашали подняться наверх по широкой мраморной лестнице.

В сравнительно небольшом зале, служившем когда-то гостиной, мебели было немного, по стенам висели старинные гобелены, а высокие окна прикрывали собранные внизу лентой гардины, оставляя возможность с улицы разглядеть лишь часть подоконника. Можно было подойти ближе и рассмотреть хорошо заметные снизу старинные часы перед центральным окном, много лет попадавшиеся мне на глаза при проезде мимо. На украшенном лепниной потолке висела огромная хрустальная люстра. Подали напитки, ожидание затягивалось.

Наконец, народ потянулся к окнам. И без того пустая улица внизу стала совсем вымершей. Из центра, со стороны Кремля, сопровождаемый милицейскими машинами с мигалками на высокой скорости подъехал кортеж черных машин, и, притормозив, автомобили сходу стали разворачиваться прямо через сплошную линию. Из правительственного «ЗИЛа», украшенного флагами СССР и Франции, вышел, запахивая пальто, высокий человек без головного убора и вошел в подъезд особняка. Через минуту уже без пальто, окруженный небольшой толпой, очень медленно, с остановками, он уже поднимался по широкой лестнице сюда, в зал. Последовала небольшая суета, всегда предшествующая официальным представлениям, и все приглашенные выстроились в круг.

– Еще один наш русский издатель, господин Александр Анненский. – суетившийся вокруг высокого гостя Тороманофф представил меня. Франсуа Миттеран протянул мне руку. Матово-желтая кожа, обтягивающая его лицо, была похожа по цвету на биллиардный шар из благородной слоновой кости. Видно было, что этот человек давно и серьезно болен.

– Господин Президент… – я поклонился, пожимая холодную руку.

Когда весь стотысячный тираж книжки Леклезио был напечатан, я, захватив положенные по договору экземпляры, приехал в Посольство получать основную сумму. Пьер провел меня на второй этаж в бухгалтерию Посольства и внимательно наблюдал, как мне отсчитывают деньги солидными пятисотфранковыми купюрами. Я расписался в получении.

– Смотрите, не пропейте их, Александр! – сказал он, видя как я укладываю все деньги в конверт, чтобы спрятать их во внутренний карман. Восприняв это как не слишком остроумную шутку, я только улыбнулся.

– Да уж постараюсь, Пьер.

Когда мы прощались уже у его кабинета он, глядя мне в глаза, повторил еще раз:

– Так смотрите же, поосторожнее, с этими деньгами…

Но я и тут ничего не понял. Контракт был выполнен полностью и в срок, и я полагал, что все в порядке. Мне, наивному, и в голову не могло тогда придти, что сотрудник Отдела культуры Посольства Франции, как какой-нибудь мелкий российский клерк, прозрачно напоминает мне о необходимости поделиться.

Только, когда спустя некоторое время мсье Тороманофф закончил свою службу в Москве, и на его место прибыл схожий юноша тоже с забытой уже мною полурусской фамилией, с которым мне в течение нескольких месяцев все никак не удавалось договориться по телефону о встрече, я начал что-то соображать. По всей вероятности, предшественник не поленился предупредить преемника, что сотрудничество с таким издателем, как я, в личном плане экономически не оправдывается…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.