ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Первого мая он увидел другого Ленина.

Положение па фронтах улучшилось, Колчака погнали от Волги, Юденича не пустили в Питер. На Восточном фронте нашими войсками взят Бугуруслан, продвинулись в районе Чистополя, идут успешные бои под Оренбургом и Уральском. От Царицына наши двинулись на Ростов, белоказачьей авантюре скоро придет конец.

Под Царицыном сражался Рогожско-Симоновский полк, сформированный в Москве военным организатором района Сергеем Моисеевым. Рассказывают, комиссар полка Моисеев в боях подает пример, находчив и храбр, ни снарядам, ни пулям не кланяется. Пригодился Сергею боевой опыт. Мировая война застала его в Париже, в эмиграции, и Сергей впопыхах вступил в армию союзников — заговорила дворянская кровь, решил защищать Россию. Кличка у него была Зефир. Из Царицына Ворошилов прислал в Москву телеграмму — хвалил Рогожско-Симоновский полк за отвагу. Зефир, можно надеяться, станет кремнем…

Вдоль Кремлевской стены пустынно. На корпусе Сенатской башни — мемориальная плита Коненкова: жен-щина с веткой мирры в руках и слова: «Павшим в борьбе за мир и братство народов». (Женщина — в традициях художников Парижской коммуны — полуобнажена. При открытии, подавая Ленину ножницы — разрезать ленту, Коненков назвал свою мемориальную работу мнимореальной.) Рядом свежая могила Свердлова в цветах. Длинная гряда братской могилы жертв революции ровно выложена дерном.

МК принял предложение Загорского: празднование не должно носить особо пышного характера. Провести демонстрацию трудящихся на Красной площади и митинги по районам. Показать бесплатно спектакли на площадях, утроить сеансы граммофонов. Днем бесплатно накормить детей и, по возможности, рабочее население, раздать бесплатно номера газет «Правда», «Беднота», «Коммунар». С наступлением темноты показать кинематографические картины.

Последним пунктом в решении МК записано: «Прилить невозможным выдать районам красную материю для флагов и лозунгов». Красная материя идет в обмен на хлеб в южные, хлебородные губернии, в Саратовскую и Симбирскую прежде всего. Комиссариат продовольствия отпускает красную материю только за особую наличную плату — хлебом. Не было еще такой цены у хлеба — цепы символа революции.

Исключение для Красной площади. На каждом зубце стелы красный флажок. Напротив Кремля на здании Верхних торговых рядов — алые полотнища с изображением рабочего и крестьянина. К рукам бронзовых Минина и Пожарского прицеплено по флажку.

На Лобном месте белое покрывало прячет фигуру Степана Разина, ветер полощет парус, складки у постамента пузырятся, рвутся из-под веревок, будто не терпится Стеньке распеленаться, выглянуть: какие они, потомки.

Площадь залита солнцем, природа балует. Колонны рабочих, отряды особого назначения в шинелях с синима леями, войска гарнизона.

Лозунги: «Под красное советское знамя, против черного знамени Колчака, генералов, капиталистов, помещиков!»

««Станьте овцами и живите в мире с волками», — говорят соглашатели. «Вырвите зубы у волков и лживые языки у предателей», — говорим мы».

«Рабочий не хочет командовать мужиком: он хочет помочь мужику и получить от него помощь».

Около полудня на площади появился Ленин, обычный, не парадный, пальто внакидку, слегка возбужденный, по-семейному вышел праздновать, с женой, с сестрой, поблизости чьи-то дети. Пока шел к трибуне, останавливался много раз, жал руки, улыбался, что-то говорил и шел дальше. Протянул руку Загорскому и сразу вопрос: настроение среди рабочих?

Загорский знал: с таким вопросом он обращается к каждому партийцу, особенно из МК или из Моссовета. Даже в праздник для него этот вопрос не праздный. И отвечать на него надо подумав, информацией, а не отговоркой, тут не годится расхожее: «Как живете? — Да помаленьку». И по твоему ответу Ленин видит, какое настроение у тебя и, более того, чего ты сам стоишь.

Велик соблазн порадовать Ильича в праздник, но чем — мечтой? Революционной фразой? Слишком дорога дружба с Лениным и велико уважение к нему. Язык не повернется благовестить попусту.

«Было бы только сознание недостатков, равносильное в революционном деле больше чем половине исправления!»— это его слова, А сознание недостатков — не перечень их (до второго пришествия хватит перечислять). Умей выделить главное, определяющее, если ты политический организатор.

— С января по май, Владимир Ильич, Москва отправила на фронты двадцать одну маршевую роту, пятьдесят пять тысяч лучших рабочих.

Ответ уклончивый, ответ неполный, но остальное Левин понимает сам. Надо обеспечить семьи фронтовиков, а к пустым станкам на заводах и фабриках поставить замену такую же умелую и сознательную и воспитывать их, чтобы не просто сохранить трудовой темп, а ускорить его. Красная Армия требует оружия, шинелей, обуви.

Пятьдесят пять тысяч. На фронт. Важно, нужно, необходимо. Но куда денешься от ощущения, что — от себя отрываем? Как они нужны Москве, эти десятки тысяч лучших рабочих! Как неизмеримо легче было бы с ними строить, работать, жить!..

Но кто будет воевать против четырнадцати держав?

И еще из оставшихся надо выделить сто пятьдесят, опять-таки лучших, в партийную школу при МК. С отрывом от работы. Чтобы с их помощью сохранить влияние в рабочей среде. Не только улавливать и плестись в хвосте разных настроений, но и самим создавать боевой, трудовой накал.

А потом и эти полтораста уйдут на фронт…

— Сколько осталось коммунистов в Москве, Владимир Михайлович?

— Неполных семнадцать тысяч, Владимир Ильич. Почти в два раза меньше, чем белогвардейских офицеров. Сейчас их в Москве тридцать восемь тысяч.

— Офицеры без армии не офицеры. Будем использовать их на технической работе по снабжению Красной Армии.

Они сами по себе армия. «Предавали и будут предавать…»

— Проводим еще и партийную мобилизацию, Владимир Ильич. Перед самым праздником МК предложил районным комитетам самообложиться…

Ленин покрутил головой — «самообложиться»! Но так вошло в обиход.

Загорский говорил кратко, вроде бы дельно, но испытывал досаду, понимая, что как-то минует главное, без озабоченности говорит, по принципу «черное с белым по берите, «да» и «нет» не говорите».

— Вопреки нашим ожиданиям, — по инерции продолжал он, — районы выделили довольно много товарищей. Двадцать из них уже отбыли на фронт. Остальные вольются в общегражданскую мобилизацию. Сразу же после праздника мобилизуем отряд старых большевиков до| Луначарского включительно. Направим их в провинцию на две-три педели, чтобы они провели мобилизацию па местах.

Ленин слушал рассеянно, действия МК ему были известны, если не конкретно, то в принципе, смотрел по сторонам быстро, цепко, спросил не к месту:

— Сами не голодаете? — И топ деловит, без тени сочувствия, сентиментальностью oн никогда не страдал, таким топом спрашивают: «А сами вы исполнительны?» — Последите за своими товарищами из МК, Владимир Михайлович.

— Я помню, Владимир Ильич: «Беречь казенное имущество». — И решил все-таки закончить о настроении: — Одним словом, настроение боевое, настроение трудовое…

Ленин скучно прищурился, опять посмотрел в сторону.

— …но, если говорить правду, Владимир Ильич, чудо нам бы не повредило.

Взгляд его живо вернулся к Загорскому.

— А вот это и есть чудо — говорить правду! — с напором сказал Ленин, и в глазах блеск, щеки стали теплей. — Даже если она нам невыгодна. Говорить правду на фоне лживых обещаний Колчака и Юденича, демагогии меньшевиков и эсеров. Мы будем непобедимы в том случае — и только в том случае, если всегда, при всех поворотах истории не будем выдавать желаемое за сущее, не будем врать из так называемых «тактических соображений». Мы должны говорить то, что есть, кто поставил нас в такое положение и почему мы должны защищать революцию. Слишком дорогой ценой платят рабочие за свое право быть хозяевами жизни, слишком дорогой! Но мы не должны лгать и обещать им тут же молочные реки и кисельные берега. Они перестанут верить нам и отвернутся. Ложная фраза есть гибель нравственная, верный залог гибели политической.

Подошли к трибуне, грубо сколоченной из досок. Ленин поставил ногу на неструганую ступеньку, будто проверяя, надежна ли, проверил, затем коротко вскинул руку — и Загорскому:

— Прошу.

Мгновенно — домик в Сешероне, четвертый год, усатый, лысый, в косоворотке, незнакомец мужицкого вида приглашает, не подозревая, что сейчас раскритикуют его за раскол в пух и прах. Как легко было с ним тогда остаться наедине и говорить долго, как медленно текло время в начале века — только набирало разгон. Ступеньки юности, крашеные, домашние, и ступеньки зрелости, наспех схваченные гвоздем нетесаные отрезки, но и тогда и теперь — вверх, и вверх — по его зову.

— Владимир Михайлович! — требовательно сказал Ленин, видя, что Загорский мешкает. — Сверху вам видней будет настроение Москвы.

Загорский взбежал по светлым свежим ступенькам — высоко, штук двадцать, — выскочил наверх, не поднял головы, ведь не его ждет площадь, обернулся к лесенке, подал Ленину руку.

А площадь сверху все-таки была красной. В каждой колонне знамя. И всюду, не густо, не сплошь, но по всей площади рассыпаны там и сям маковки красных косынок — женщины хранят их теперь для большого праздника, как хранили прежде по сундукам кашемировые шали и шелковые косынки.

— …В прошлом году Первого мая мы были под угрозой германского империализма, — говорил Ленин с трибуны. — Теперь он сломлен и повергнут в прах…

Была бы прежней Россия — был бы конец войне.

Был бы конец войне, но не было бы никакой России, ни прежней, ни нынешней, не совершись революция. Она сохранила Россию, помимо всего прочего, еще и от реальной возможности стать германской колонией.

— Изменилась картина празднования пролетарского дня не только у нас, — звучал над площадью высокий баритон Ленина. — Во всех странах рабочие стали на путь борьбы с империализмом. Освободившийся рабочий класс победно справляет свой день свободно и открыто не только в Советской России, но и в Советской Венгрии и в Советской Баварии…

Трудно сказать, победит ли окончательно и надолго ли победит революция в Венгрии и в Баварии, в каждой стране свои условия, но то, что именно в эти дни там победил народ, послужило великой поддержкой российскому пролетариату.

— Да здравствует международная республика Советов! Да здравствует коммунизм!

Толпа рукоплескала, кричала «ура» и «да здравствует», толпа ликовала — свой праздник, наш!

Никогда и нигде Загорский не видел такой толпы, вдохновенной, единой, целеустремленной, ни в Германии, ни во Франции, ни в Швейцарии, ни в Англии.

Ленин выступал трижды в разных местах Красной площади. И Загорский, стоя возле трибуны, глядя на толпу в упор, видел удивительно одинаковый, тусклый цвет нищеты. Белые и черные, синие и зеленые некогда одежды полиняли и выстирались, стали монотонно-серыми обносками. А обувь? Галоши на босу ногу, плетенные из шпагата тапочки, сыромятные опорки и, как роскошь; лапти, надежные, веками проверенные.

В Рязани пехотная школа выпустила первых краскомов. Вместо сапог красным командирам выдали по паре новых лаптей. Приказ начальника школы гласил: обувать лапти по торжественным случаям и на параде.

Создана ЧИКВОЛА — Чрезвычайная исполнительная комиссия войсковых лаптей.

Нельзя без боли смотреть на нужду, на худые, изможденные лица. Нищета в праздник становится еще ощутимее, бьет в глаза. Нигде он не видел такой толпы прежде, ни в Германии, ни во Франции, ни в Швейцарии, ни в Англии. «Страна-страдалица…»

— …На этом месте сложил он голову в борьбе за свободу, — говорил Ленин с Лобного места у памятника Степану Разину. — Много жертв принесли в борьбе с капиталом русские революционеры. Гибли лучшие люди пролетариата и крестьянства, борцы за свободу, но не за ту свободу, которую предлагает капитал, свободу с банками, с частными фабриками и заводами, со спекуляцией. Долой такую свободу, — нам нужна свобода действительная, возможная тогда, когда членами общества будут только работники. Много труда, много жертв надо будет положить за такую свободу. И мы сделаем все для этой великой цели, для осуществления социализма.

«Сделаем все». Трудно привыкнуть к нужде и голоду, невозможно привыкнуть. Но и упираться взглядом только в нужду и голод — значит не замечать, не понимать, не убеждаться в главном: в боевой стороне пролетарской жизни, не видеть каждодневной, ежечасной борьбы и ее результатов. А нужду мы потерпим, дело временное. Нам ее навязали, и мы ее победим.

Гремят литавры, ухает барабан. Парад кавалерии и пехоты.

Прогромыхал по площади танк, отбитый у французов под Одессой.

Пошли рабочие, песня прибоем «Смело, товарищи, в ногу», гармошка, пляска, колонна — вроссыпь, и пошла карусель, и с притопами, и с прихлопами, взмаха рук, платочки птицами, белозубые лица, отчаянные глаза — парод ликует, забыты беды, море по колено…

Ликование и страдание — край пости — бескрайности! — русского характера. Это про нас говорил Маркс: человек отличается от животного как безграничностью своих потребностей и их способностью к расширению, так и невероятной степенью сокращения их. Невероятнее быть не может, но — история движется нами, нами познано и усвоено главное ее направление. «Мы наш, мы новый мир построим…»

Из ворот Спасской башни выехал автомобиль, миновал деревянную будку для выдачи пропусков, подъехал к трибуне. Ленин поднялся на подножку автомобиля, приветственно вскинул руку. Шофер начал разворачивать машину, сейчас они уедут в Кремль. Толпа на мгновение приостановилась — и ринулась к автомобилю без команды, без клича, разом, как единое целое, вмиг окружила его тесным живым кольцом, приветствуя вождя криками, намереваясь нести его па руках.

Слышать грохот рукоплесканий, возгласы одобрения Ленину не в новинку, Ленин любит массу, для пего всегда важно, нужно удостовериться в ее поддержке и единстве, он заряжает ее словом, и она его заряжает ответно.

Сейчас Загорский увидел другого Ленина, смущенного и недовольного. Застыла на его лице неловкая, растерянная улыбка, казалось, он хотел пристыдить: не надо, товарищи, зачем же вы так, оставьте, пожалуйста, я-то тут при чем? — будто он не он, не фигура, не вождь — двойник всего-навсего, дублер того, настоящего Ленина…

Площадь постепенно пустела, оркестр гремел псе дальше, затихали песни.

Не хотелось думать, не хотелось помнить, что завтра будни.

Тревожные будни будущего. В котором главное из чудес— говорить правду. Иного чуда Ленин не обещал. Остается в силе сказанное им в конце марта: последнее тяжелое полугодие.

Загорский посчитал, загибая пальцы в кармане, — полугодие закончится в конце сентября.