ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Солнце хотя и пригревало и в воздухе уже разносился едва уловимый запах разогретой хвои, но от снега все потягивало холодком. Еще каких-нибудь две-три недели, и на деревьях лопнут липкие почки. А сейчас еще может взыграть снежный буран, и если с востока подует ветер, то несдобровать тому, кого застигнет в степи. Его страшная сила валит с ног, и не только человек, но и конь захлебнется морозным воздухом, леденящим кровь. Налетит буран — сразу потемнеет, словно ночь опустилась на землю, с сатанинской силой засвистит ветер, и незримые ведьмы поведут хоровод, завывая на все лады.

В такой день Блюхер, застигнутый бураном, пробивался в санной кибитке с Балодисом к Челябинску. Конь остановился, опустив морду вниз, ища защиты. Быть бы беде: и Блюхера, и Балодиса, и коня замело бы снегом, но, к счастью, буран утих, и конь, отдохнув, медленно поплелся. Только глубокой ночью путникам удалось добраться до города и заночевать в первом же доме на окраине. А утром Блюхер уже выступал на заводе «Столль и К°», призывая рабочих записываться в полки Красной Армии.

Дутов, бежав из Оренбурга в Тургайские степи, нашел приют у богатых казаков и стал скликать своих головорезов. Шли к нему офицеры, которые не хотели мириться с тем, что у красных нет больше погон и чинов, шли казаки, защищавшие свое богатство, и те, что, вкусив разбойную жизнь, уже не хотели иной. Теперь Дутов решил не ограничиться захватом Оренбурга, а изгнать красных из Троицка, Челябинска, Уфы и Стерлитамака, отрезать от Советской России богатый железом Южный Урал и прервать железнодорожное сообщение между промышленными районами страны и хлебной Сибирью. Вокруг станиц появлялись и исчезали, как привидения, разрозненные дутовские банды, крадучись поджигали дома, и тогда красные языки пламени взвивались над станицей, угрожая спалить ее всю дотла.

Из Екатеринбурга прибыли в Челябинск четыре отряда и в числе их тот, которым командовал Ермаков. В тот же день Блюхер направил их в Троицк и предложил командиру всех отрядов Цыркунову и начальнику штаба Рыбникову связаться с Томиным.

Разведка донесла Дутову, что Блюхер сосредоточивает свои силы у Троицка и Верхне-Уральска. Тогда атаман решил захватить сперва Оренбург. Ему удалось изгнать красных из некоторых станиц и приблизиться к городу.

В Ревкоме шла спешная мобилизация. Цвиллингу тяжело было без Блюхера. Теперь он должен был сам доставать винтовки и патроны, пулеметы и продовольствие. Каждый день приходили вести, одна тревожнее другой: якобы дутовцы миновали Ильинскую и движутся к Озерной, железнодорожное сообщение с Челябинском через Орск — Троицк прервано.

В тот день, когда малочисленный отряд во главе с Цвиллингом, не обладавшим военным опытом, выступил из города, чтобы отогнать приближающихся дутовцев, солнце ярко сияло над Оренбургом. По едва уловимым приметам чувствовалось приближение весны: запахи, доносившиеся из степей, теплые потоки воздуха. И все же люди предусмотрительно прятались в погребах в надежде, что в конце концов установится чья-то крепкая власть.

Надежда Илларионовна не осталась в стороне. Она отнеслась к борьбе красных с белыми, как в карточной игре, в которой ей, как шулеру, хотелось сорвать куш краплеными картами. И, как шулер, она действовала решительно. Узнав о предстоящем выступлении отряда Цвиллинга, она накануне выехала в пароконных санях. Сам атаман едва бы узнал ее. Укутанная по-старушечьи, Надежда Илларионовна спешила к Дутову предупредить его о предстоящем походе оренбургских большевиков. Ночной морозец прихватил раскисшую за день дорогу. Полозья, скользя по обледенелой колее, резали тонкий лед. Согретая шубой и шалями, Надежда Илларионовна сонно дремала. Она ехала потому, что твердо решила завладеть атаманом и подчинить его себе. Ведь Сашка Почивалов — мимолетная ее прихоть, и если он так нелепо попал в руки матроса, который, очевидно, уже давно его расстрелял, то предаваться отчаянию не следует. Таких, как Почивалов, она встретит на своем пути немало, а вот Дутов — это тот козырь, с которым она выиграет партию в своей одинокой жизни. После долгих поисков ей удалось напасть на след дутовского штаба. Ее принял полковник Сукин, успевший уже помириться с атаманом. Он был поражен, встретившись с пожилой, малопривлекательной женщиной, и уверовал в то, что Александр Ильич действительно не искал приключений, как ему в пьяном виде рассказывали Сашка Почивалов и партнер по карточной игре хорунжий Енборисов.

— Устройте мне свидание с наказным атаманом, — настойчиво просила она.

— Это исключено, — вежливо ответил Сукин. — Он неотлучно находится при своей семье, и проехать к нему совершенно невозможно, но о вашей ценной информации он будет поставлен в известность, а пока я приношу вам свою благодарность.

Надежда Илларионовна была разочарована приемом, однако сумела не выдать себя, решив, что рано или поздно эта встреча состоится и атаман оценит не только ее чувства, но и преданность тому делу, которому он себя посвятил.

Ее поездка, как она и ожидала, сыграла большую роль для дутовцев. По указанию Сукина у станицы Изобильной казаки засели в засаду и стали дожидаться красных.

Цвиллинг, не встречая сопротивления по дороге, был уже близок к Елецкой защите. У станицы Изобильная отряд оказался в мешке. Казаки, выскочив из засады, стали без разбору рубить оренбургских большевиков. В неравной борьбе красные храбро сражались, но устоять против больших сил казаков они не смогли. Цвиллинг с небольшой группой бойцов сумел подыскать выгодную позицию, поливая дутовцев свинцовым огнем из пулемета. Но вот отказал пулемет — в нем перекосился патрон. Казаки сразу набросились на смельчаков. Один за другим гибли бойцы. Укрывшись за трупами, Цвиллинг из нагана отстреливался от наседавших на него казаков. И вдруг страшной силы удар. Кровь хлынула из горла, из онемевшей руки выпал револьвер. Перед глазами проплыло бородатое, распаленное, безумное лицо…

…Вечером тем же путем возвращались в Оренбург пароконные сани, и в них сидела укутанная по-старушечьи Надежда Илларионовна.

Томин уже дважды приезжал к Блюхеру в Челябинск. Прибывших на помощь спешно направляли к Верхне-Уральску и Троицку. До поздней ночи главком отмечал на карте движение своих сил. Екатеринбургский отряд, переименованный в Пермский полк, был направлен в Троицк и получил приказание двинуться на Санарский — Подгорную — Степную — Сухтелинский. Вторым отрядом командовал Геренгросс, с задачей занять обороту у станции Карталы. Третий отряд под командованием Бабурина двинулся на Бородинский — Березинский. Комиссаром его был Елькин.

Сделав необходимые распоряжения в Ревкоме, Блюхер с Кошкиным и Балодисом спешно выехали вслед за отрядами, обогнали их и поскакали вперед. У Аннинского поселка Кошкин заметил казаков и по погонам определил — беляки. Ехать лесом было небезопасно, и они свернули в сторону.

— Вернемся обратно, — предложил Балодис. — Кругом дутовцы, дальше не проедем.

— Струсил, морячок, — подзадорил Кошкин. — Если к ним в тыл заехать, то такую панику можно сотворить, что…

— Что и сами не рады будем, — перебил Балодис. — Не о себе думаю, а о нем, — и кивнул в сторону главкома.

В эту минуту до них донеслась пулеметная дробь. Блюхер поспешил на выстрелы. За ним порученцы. Неожиданно перед всадниками выросла старая казачка. Блюхер придержал коня и осадил его на задние ноги.

— Далеко идешь, маманя? — спросил главком.

— Спаси Христос! Подальше от светопреставления.

— От кого бежала?

— От своих.

— А твои красные или белые?

— Хучь бы их всех землей засыпало. Одни гуторят — дутовцы, ить другие — блюхерцы, один чертило, другой вислоухий, все чисто умом тронулись, а нам жизни нету.

Блюхер улыбнулся и снова спросил:

— В Аннинском поселке-то кто?

— Казаки.

— Дутовцы?

Казачка обернулась и обвела рукой в воздухе полукруг.

— По всей Гумбейке они, — пояснила она, — и в Аннинском, и в Елинском, и в Куликовском, по всей реке. Здеся все чертилы, вислоухих не любят.

Главком сразу понял, как в этих станицах и поселках называют дутовцев и красных. В другое время он от души похохотал бы, хотя не считал себя вислоухим и не понимал, почему за ним упрочилась среди казачества такая кличка, но сейчас ему было не до смеха. Дав коню шенкеля, он умчался. Выехав снова на шлях, Блюхер столкнулся с Елькиным.

— Твои стреляют, Елкин-Палкин? — весело спросил Блюхер.

— Это казачья разведка, человек восемьдесят. Наши ребята сейчас очистят дорогу, полковника в плен захватили.

— На помощь к тебе идет Пермский полк, будешь в нем комиссарствовать, — поспешил Блюхер обрадовать Елькина и подумал: «Изменился Салка, разведка у него работает хорошо, знает, какой перед ним противник». И добавил: — Полковника, говоришь, захватили? Вот добыча! Только бы не прикончили.

Кошкин, встретившись с взглядом главкома, понял, в чем дело, ускакал вперед и вскоре возвратился, ведя на поводу связанного по рукам дутовского полковника. Он был одет в теплую зеленую бекешу с золотыми погонами, папаха съехала на затылок, а глаза жмурил, словно сова, застигнутая врасплох утренним светом.

— Откройте глаза! — приказал Блюхер.

Пленник посмотрел на главкома, и все увидели неуверенный и блуждающий взгляд полковника.

— Какой-то дурак смазал мне по физиономии, и я уронил пенсне в снег, — откровенно пожаловался он. — Без них абсолютно ничего не вижу.

— Очень жаль, — с поддельным сочувствием вздохнул Блюхер. — Кто вы?

— Начальник дутовского штаба полковник Сукин. За потерю Оренбурга атаман назначил меня командиром сотни. С кем имею честь разговаривать?

— С главкомом Блюхером.

Полковник, не моргая, смотрел безжизненными глазами, которые казались искусственными, как у чучела зверя.

— Как некстати я потерял пенсне, — произнес он тоном сожаления, словно сидел в кресле и держал перед собой альбом с фотографиями, которые ему очень хотелось рассмотреть. — До зарезу жаль, что не могу разглядеть знаменитого немецкого генерала, про которого мне прожужжали уши.

— Я другой Блюхер, — с напускной серьезностью сказал главком. — Тот действительно генерал, а я бывший унтер-офицер девятнадцатого Костромского полка, пятой пехотной дивизии.

Порученцы засмеялись.

— Ну и трепачи собрались в моем штабе, — непринужденно признался полковник.

— Мы успеем с вами поговорить обо всем на досуге, — сказал Блюхер, — а сейчас извольте дать точные и верные сведения. Где атаман? Сколько у него сил? Где они дислоцируются?

— Судя по вашим вопросам, вы офицер без приставки «унтер», но я вам все равно отвечу. Силы атамана мне сейчас решительно неизвестны. Предполагаю, что в общей сложности наберется до четырех тысяч казаков. Они сосредоточены в основном у Верхне-Уральска и станицы Красниковой.

— Куда Дутов может отступить?

— Только не за Урал. Там его не жалуют. Остается один путь — по станицам.

— Полковник, — перебил Блюхер, — если вы чистосердечно все расскажете, то я прикажу вас отправить к Дутову.

— Тогда я буду молчать. Служить у красных я не намерен, но извольте не возвращать меня к атаману.

— Боитесь его?

— Дутовым я сыт по горло. Ему ничего не стоит обругать последними словами своего начальника штаба. Да и вообще, признаться, он бездарная личность.

— Служить у нас я вам не предлагаю, но от Дутова уберегу. Так вы говорите, что в станицах у него поддержка?

— Не только среди казаков, — ответил Сукин, — но и нагайбаков, а их довольно много.

— О нагайбаках я ничего не знаю, — признался главком. — Кто они такие?

— Вы офицер — и не знаете, кто такие нагайбаки? — с укором заметил Сукин. — Это потомки крещенных в восемнадцатом веке нагайцев. Они возвращались то в ислам, то снова в христианство, потом смешались с татарами и башкирами. С казаками нагайбаки дружны и помогают им.

— Правда ли, что по всей Гумбейке казаки сочувствуют дутовцам?

Сукин задумался и, пожав плечами, ответил:

— Пожалуй, это так. Александро-Невский, Великопетровский, Куликовский поселки, да и остальные по реке, — постоянное пристанище дутовских казаков. Знайте одно — никакого плана у атамана нет, но дутовщину вы не уничтожите, пока не снимете головку. Атаман пользуется большим авторитетом у казаков.

— Кошкин! — приказал главком. — Отведи полковника и накажи от моего имени, чтобы его отправили в Троицк. Пусть там находится под арестом. Допрашивать его запрещаю. И чтобы не забыли накормить его.

— Вы очень великодушны, — сказал на прощанье Сукин.

Томин, получив приказание выступить, стал поспешно собираться в Троицк к своим сотням. Коробейников, наоборот, медленно седлал коня, намереваясь заговорить с Томиным.

— Пошто не весел? — спросил сердито Томин.

— Боюсь за Груню.

— Сестра не дите.

— Дите-то не тронут, а ее ненароком зарубить могут.

— Это за что же?

— Не прикидывайся мальцом, — пожурил его Савва. — Сегодня в Кочердыке мы, а завтра дутовцы. Кто не знает, что Томин главкомом у красных? Языки найдутся, донесут. Для казака же девка — не приманка, а забава. Зарубят ее за брата — и концы в воду.

— А ты чего хочешь?

— Пусть с нами едет.

— Где же видано, чтобы бабы с войском ходили?

— На фронте милосердные сестры ехали в каретах, — санитарках и на фурманках. Сам небось видел. А у нас почему нельзя?

— Пальцем тыкать будут в меня, — состроил кислую мину Томин. — Каждому не скажешь, что моя сестра.

— Эту заботу я на себя возьму.

Томин, прилаживая подпругу, задумался. Груню он любил, но никогда о ней не заботился, считая, что в таком возрасте она сама знает, как ей поступать. Предложение Коробейникова застало его врасплох, и он не знал, на что ему решиться.

— Как управлюсь — погуторю с ней, — сказал он, словно соглашаясь с доводами Саввы.

Коробейников только и дожидался этого. Он поспешил в дом и на пороге столкнулся с Груней.

— Где Николай? — спросила она озабоченно. — Садись за стол, картошка поспела.

— Грунечка! — взволнованно произнес Савва. — С Николаем сейчас разговор вел, и порешили тебя взять с собой.

— Это куда? — широко раскрыла она синие, как у брата, глаза и подняла широкие брови.

— В войско.

— Мне и дома не плохо.

— Нельзя тебе одной оставаться.

Груня никак не могла понять, к чему клонит Савва, и, слушая его невнимательно, взяла хлеб со стола, уперла его в упругую грудь и стала резать ножом.

— Нельзя, — повторил Савва. — Злая война идет по станицам, ни мы белых миловать не станем, ни они нас. За твоим Николаем еще охотиться будут, а за брата и сестре достанется. Опять же и моя душа неспокойна будет.

— Не верю.

— Знала бы, как я тебя люблю, — послушалась, жить одному не мило, но хочу быть не полюбовником, а мужем тебе и отцом наших детей.

Груня, дорезав хлеб, застыла с ножом у груди.

— Сбрешешь, — сказала она решительно и грозно, — зарежу тебя и себя.

— Режь, Грунечка, а сейчас слушай меня.

— Как же я до Троицка доберусь?

— Завтра на зорьке вернусь за тобой и коня приведу.

Савва крепко сжал ее в объятиях, почувствовав тепло, от которого трудно было оторваться. Груня, припав к плечу Саввы, беззвучно шептала ласковые слова.

На другой день Коробейников вернулся. Груня встретила его холодно, словно накануне никакого уговора не было.

— Собирайся! — сухо предложил Савва.

Она села на сундук, скрестив руки на груди, и уставилась в одну точку. По выражению ее лица Савва догадался, что она сейчас обдумывает важную задачу, от которой зависит вся ее жизнь, и решил ей помочь.

— Полюбовно с тобой обсудим, — сказал он, опасаясь задеть ее неосторожным словом, — видно, сама судьба меня сюда послала, чтобы нам спароваться. — Савва снял с головы ушанку, расстегнул шинель, гимнастерку и сбросил с шеи нательный крестик на черной тесемке. — На вот, надень! Перед богом клянусь, что ты мне жена.

Груня подняла свои глаза на Савву — тот оробел перед ее независимым взглядом, в котором были усмешка и презрение.

— Ты свой крестик к сбруе прицепи, мне он так нужен, как казаку юбка. Я неверующая, а человека вижу сквозь стеклышко. Клялся ты не от сердца, совесть принудила, а такой ты мне не нужен.

Коробейников оглядел ее с головы до ног. Под густыми бровями синели смелые и строгие глаза, руки от работы большие, а под кофточкой, туго облегавшей талию, поднималась упругая грудь.

— Грунечка, — взмолился он, — не мучь меня. Да я согласен хоть сейчас…

— Езжай до Николая. После боя вернешься — погуторим, а сейчас — уходи. — Она тяжело вздохнула и повторила: — Уходи!

Коробейников медленно поплелся к двери, держа в руках свой нательный крестик.

Не обернувшись, он вышел на улицу, с трудом сел на коня и ускакал.

Весна ворвалась дружно. Из бурой земли, освободившейся от снега, выглянула зелень травы и разлеглась необозримым ковром. Вот-вот она подсохнет и вспыхнут в степи весенние палы. Там, где земля обуглится и почернеет, неприхотливый суслик, почуяв горький смрад, обежит ее сторонкой, только орел, размашисто распластав крылья, пролетит, закрывая от солнца плешивые островки.

Под Троицком в неодетых лесах от запушивших сережек, казалось, уже тянуло запахом грибов и слегка подсоленным укропом, зато в самом Троицке со всех дворов несся запах конского навоза — в городе собралось множество конных отрядов.

Блюхеру доложили, что из Смеловской, Воронинской и Нижне-Озерковской станиц прибыли двести пятьдесят казаков служить советской власти, но сперва они заявили: «Подайте нам Блюхера».

Блюхер вышел в своей неизменной кожаной тужурке.

— Об чем спрашивать будете? — спросил он громким голосом.

Казак с каштановой бородой и в старой фуражке с высоко поднятым верхом хриплым и прокуренным голосом сказал:

— Порешили мы служить Советам, но только хотим доподлинно знать, не свояк ли Ленин ерманскому императору? Ежели так, то служить нам нет резону.

Блюхер лукаво улыбнулся, а потом прыснул со смеху, а за ним Шарапов, которого он привел с собой. Казаки посмотрели на них и сами стали чуть посмеиваться.

— Вы у него спросите, — показал он пальцем на Шарапова.

Семен Абрамович пожевал губами, лихо заломил свою фуражку и сказал:

— Казаки! В кровях родился Ленин. Сам он симбирской, жандармы мытарили его по тюрьмам. Про то, что он свояк ерманскому императору, так это дутовская побасенка, потому атаману выгодно его в грязь затоптать.

— Все понятно, — быстро решил каштановый казак. — Мы тебе верим. В какую сотню кому идти?

После беседы с казаками Шарапов подошел к Блюхеру и сказал:

— Порядок надо навести, Василий Константинович, иначе перебьем друг друга.

— Ссоритесь?

— Один другому в зубы даст — так разве это ссора? Привычное дело. Я про другое. Вот как в поиск идем — неразбериха случится.

— Ну какая?

— Мы казаки, и встречные — казаки. Мы без погон и встречные тако ж. А может, это дутовцы? Пока разберемся — перебьем друг друга. Вот я, к примеру, сотник и повстречал разъезд, а рази я могу знать, наш он или нет?

— Чего ты хочешь, Семен Абрамыч?

— Хочу, чтобы приметный знак был.

— Какой?

— Ну, значитца, встретились, к примеру, мы с тобой. Я левой рукой фуражку снял, махнул три раза в сторону, а правая у меня вытянута по плечу. Спрашиваю тебя: «Кто такие?» — «С Урала». — «От кого?» А ты отвечаешь: «От дедушки с бородой». Значитца, мы одного толку. Но знать должны только сотники да командиры эскадронов.

— Эх, Семен Абрамыч, — шутливо вздохнул Блюхер. — Умней ты любого полковника, а ходу тебе в старой армии не давали. Обязательно введу твой приметный знак.

Предложение Шарапова Блюхер принял серьезно во внимание и в тот же день сообщил об этом командному составу казачьих сотен. Томину, как начальнику гарнизона города, было поручено согласовать действия отрядов.

— Где Груня? — спросил Томин у возвратившегося Коробейникова.

— Не поехала.

— Это почему же?

— Наотрез отказалась, не верит в мою любовь.

— Сам расхлебывай, я Груне не родитель.

Коробейников отвернулся. Хотелось ему рассказать обо всем тому, кто понял бы его. «Филькину поведаю — засмеет, — размышлял он. — Василию не до меня, он теперь главком». Слезы душили его, руки опускались. «Что мне до войны? Надоела она горше редьки».

А Троицк шумел. На улицах полно народу и бойцов. Тут и смех и озорная брань, шутки и споры. Кто спешит с пакетом, кто коня ведет в кузню подковать, кто песню заводит под гармошку.

В местной типографии наборщик Шамшурин быстро нанизывал на верстатку строку за строкой, набирая воззвание к оренбургскому казачеству. Воззвание краткое, но выразительное:

«К вам, братья, наше слово! Мы говорим, что не должно быть на земном шаре ни бедного, ни богатого, ни барина, ни мужика. Если вы не с нами, то против нас. Докажите, казаки, на деле, что вы за трудящуюся бедноту. Ловите Дутова, ловите дутовцев, всю бежавшую к ним сволочь и приведите к нам для справедливого народного суда. Иначе мы поймаем их и на пути сметем все живое, но добудем этих палачей, изменников народа, живыми или мертвыми».

Отряд братьев Кашириных не мог соперничать по численности с другими отрядами, зато дисциплина в нем была поистине железная.

Енборисов получил в свое распоряжение сотню. Казаки этой сотни в первое время боялись его, ни о чем не говорили с Кашириным, опасаясь навлечь на себя гнев Енборисова. Разлагающее влияние бывшего хорунжего они приняли сперва с опаской, потом с охотой.

— Это он для виду лает, а знает, что казак без бабы и водки не проживет, — говорили они между собой. — Правильный он человек.

Не раз, бывало, енборисовские разъезды захватывали молодых казачек, насильники связывали их по рукам, затыкали рот кляпом; обесчестят и скроются — ищи ветра в поле. Енборисов знал об этом и с напускной строгостью наказывал: «Чтобы все было шито-крыто, иначе засеку до смерти». Енборисовские молодчики с каждым днем смелели, меняли насильно коней в станицах, обманывали жителей именем Блюхера, а братья Каширины не могли догадаться, что это дело рук Енборисова. Лишь один Евсей Черноус, зорко следя за сотней Енборисова, как-то сказал дома за ужином:

— Не серчай на меня, Николай Дмитрич, но Енборисов, как ящерица, проползет в какую хочешь щель.

— Все люди по-разному, — ответил Николай. — Енборисов человек, как бы тебе объяснить, иного склада. Заносчивый он, но сотню крепко держит в узде.

— На фронте мы таких не жаловали, а здесь он каждый раз ить что гуторит: «Я член рекапе и лучше знаю душу казака». Это почему же член рекапе лучше знает, чем я, беспартийный?

— Бахвалится по молодости, а со временем образумится. Я на собрании ему об этом скажу.

— Опять же про Ивана Дмитрича, — продолжал Евсей, — он к человеку подход имеет, и все у него в акурате, а брататься с другими отрядами — ни в какую. В чем дело? У Томина уже два, а у нас и полуполка нет, да и Томин с Блюхером теперь заодно. А мы что, рыжие?

Николай Дмитриевич удивлялся тому, как Черноус читает его мысли, и думал: «Поговорю с Иваном серьезно, станет упрямиться — поделим отряд, и я уйду к Блюхеру».

Евсей решил высказать все, что у него накопилось под спудом.

— Статочное ли дело, что мы топчемся на одном месте, как быки в стойле? Ни одного боя с белыми не знали, а вокруг Верхне-Уральска видимо-невидимо дутовцев. Не обижайся, но скажу, что на душе: знал бы наперед — не пошел бы в ваш отряд.

Последние слова Черноуса Николай Каширин расценил уже не как упрек, а как прямую угрозу. А тут еще сам старик Каширин подлил масла в огонь:

— Ить правду гуторит, сынок. Из своей станицы уехали, на чужом горбу сидим, а все без пользы. Почивалова нет, — значитца, сами можем управлять. А Иван свое: «Я да я».

Случайный разговор между Евсеем и Николаем Дмитриевичем грозил перерасти в открытое недовольство Иваном, но неожиданно в дом вошел сам Иван Каширин. Как охотничья собака, он повел носом, почуяв, что речь идет о нем.

— Едем, братцы, в поиск, — Не давая им опомниться, быстро произнес он. — Курсировать будем от Верхне-Уральска до Троицка. На этом участке дутовцам поставим кордон.

— Слава те господи, образумился, — сказал старик Каширин в сторону Ульяны.

— Это вы, батя, про кого? — хитро, но беззлобно спросил Иван.

— Со старухой гуторили про одного человека.

— А звать того человека Иваном Кашириным? Знамо! Видать, не по душе пришелся своему братцу.

При этих словах Черноус резко повернулся к Ивану:

— Извиняй, Иван Дмитрич, замутил все я, а не твой брат, которому и тебе не срам в ноги поклониться. Самостоятельный он человек, рассудительный, и казаки его сильно уважают. И я не последняя спица в колеснице и свое соображение имею. А что не ахфицер, а простой казак без чинов, то в том беды нет, мы за это и воюем теперя против ахфицеров.

— Погоди, Евсей! — вмешался Николай Дмитриевич. — Ты сейчас сказал то, о чем я давно толкую Ивану, а он уперся и все стоит на своем, — дескать, мы без Блюхера усмирим Дутова. У брата то, что на политическом языке называется анархизмом. Ваня меня понимает.

Старик Каширин тревожно посмотрел на старшего сына.

— Как видишь, Ваня, — продолжал Николай, обращаясь уже к брату, — я был прав. Черноус по-своему говорит правильно, но он не догадывается, что беда нашего отряда в отсутствии политической работы, а ты сознательно ее игнорируешь. У нас есть коммунисты, но они растворены в общей массе, как сахар в воде. Чем мы отличаемся от дутовских казаков? Не носим погон, не говорим «ваше благородие», не грабим людей. Это очень мало. Что знают наши казаки про политику советской власти, про Красную Армию в Советской России? Ни-че-го! Нам нужны в сотнях и эскадронах комиссары, нужны политические работники. Ты хотя и коммунист, но с кропоткинским душком.

Иван молча расхаживал из угла в угол, и но тому, как он слушал брата, можно было сделать вывод, что в нем борются противоречивые желания. То он был готов тотчас начать раздел отряда, чтобы одному довести задуманное дело до конца, то его брало сомнение и ему казалось, что в словах Николая много горькой истины и не лучше ли чистосердечно сознаться.

— Побеседуем на досуге, а сейчас надо выступать, — сказал он решительно и вышел на улицу. Вслед за ним вышли и Николай с Евсеем.

Блюхер двинул екатеринбургский отряд к Верхне-Уральску. Первый же поселок Берлинский был занят без единого выстрела. Население встретило красных без видимого удовольствия. Днем состоялись выборы в Совет казачьих депутатов. На сходе никто не кричал, все сидели смирнехонько, вяло поднимали руки — голосовали — и бесшумно расходились по домам. Такая же картина повторилась в Подгорной, Степной и Сухтелинской станицах, но когда отряд двинулся дальше, то в двух верстах от околицы передовой разъезд неожиданно столкнулся с невесть откуда появившимися дутовцами.

Начальник штаба екатеринбургского отряда Рыбников, находившийся среди бойцов, приказал наспех подготовить окопы, прикрывшись кизяком и навозом. По спешившимся за увалом белоказакам грохнула трехдюймовая пушка. Бой возник сразу. Неожиданно к Рыбникову подскакал исполинского роста конник с устным приказанием Цыркунова отступить.

— Ты почему, сукин сын, не привез письменного приказа? — набросился на него с иеной у рта Рыбников. — Кто тебя подослал?

Конник, несмотря на свою богатырскую силу, по бледнел от страха, но собрался ответить, а Рыбников не дал ему слова сказать и, приблизившись к нему, закричал:

— Ты меня знаешь?

— Знаю, — пролепетал испуганно конник.

— Кто я?

— Сталевар с Верх-Исетского завода.

Рыбников одобрительно покачал головой, подумал: «По-видимому, из моих мест, а не дутовский казак», но не успокоился.

— Тебя послал сам Цыркунов?

Конник молча кивнул головой.

— Ладно, — решил Рыбников, — вернешься разом с нами. Если ты, чертова душа, изменил — я тебя своими руками разменяю. — И тут же подумал: «Почему все-таки Цыркунов приказал отойти? Горе наше — воевать вместе с офицерами. Цыркунов бывший штабс-капитан, успел уже снюхаться с контрой, хотя до сих пор ни в чем не был уличен… До сих пор не был, а теперь переметнулся».

В полдень отряд возвратился в Степную. Рыбников поспешил к Цыркунову.

— Не кипятись, — пытался его успокоить командир отряда. — Мы и здесь не останемся, а отойдем к Троицку. Тыл наш оказался неприкрытым, боеприпасов не подвезли.

— Кто же накуролесил?

— Отряд Томина не подтянул своих сил. К тому же Блюхер узнал, что Дутов воспользовался бездеятельностью отряда Кашириных и занял Верхне-Уральск большими силами. Если бы я вовремя тебя не отозвал — висел бы ты сейчас на казачьей пике, как шашлык на вертеле. Опять же в станицах припрятались дутовцы.

— Ерунда! — возразил Рыбников. — На моих глазах в трех станицах выбирали в Совет казачьих депутатов.

— Ты хотя и коммунист, но слепой, как кутенок, — уже строгим голосом прикрикнул Цыркунов. — Выбирать-то выбирали, а кого — знаешь? Дутовцев выбирали. Да я тебя часослову, что ли, учу? Раз приказал — исполняй, а мне Блюхер приказал.

Под вечер отряд покинул Степную, и при выходе из станицы ему вдогонку полетели шальные пули.

— Дошло до тебя? — спросил Цыркунов у Рыбникова. — Ты прикажи из трехдюймовки дать один снаряд по станице.

Рыбников послушно исполнил приказание Цыркунова — выстрелы из станицы прекратились.

Отряд шел всю ночь, утром миновал поселок Берлинский и снова приблизился к Троицку. У Черной речки, возле которой тянулся небольшой лесок, Цыркунов услышал возглас «ура», и тут же показалась белоказачья лава. Она летела на застигнутый врасплох отряд, грозя его смять. Решали минуты, и вот в эти минуты командир батареи успел развернуть пушки и дать по лаве три залпа шрапнелью. Под прикрытием артиллерийского огня командир пешей сотни Колмогоров повел верх-исетских рабочих в атаку, но тут же упал, сраженный пулей. Подбежавший Рыбников заменил Колмогорова. В бой вступили и другие сотни. Цыркунова ранило, его заменил Ермаков, но через несколько минут ранило и Ермакова. На поле боя вылетел тот самый конник, которого Рыбников заподозрил в измене. Он рубил с остервенением, пытаясь добраться до моста, где залег дутовский пулеметчик. Рыбникова хотя и жгла рана, но он не спускал взгляда с конника. Вдруг по его лицу пробежала судорога — он ясно увидел, как налетевший сзади белоказак вышиб конника пикой из седла.

— Сволочи, — вырвалось у него из груди. — Такого Муромца уложили.

Екатеринбургскому отряду грозила смертельная опасность, но спасение пришло неожиданно. На белоказаков стремительно налетел подоспевший Томин со своими сотнями. Впереди в кумачовой рубахе летел на сером жеребце сам Томин, а за ним сотня Шарапова. Старик прижался к гриве коня и, вложив два пальца в рот, свистел сатанинским свистом.

Дутовцы не выдержали и бросились наутек.

Только к ночи екатеринбургский отряд возвратился в Троицк. В штабе Блюхера шло совещание.

— Пусть бойцы отдохнут два дня, а потом возобновим наступление, — сказал главком.

— Я считаю необходимым послать специальный отряд на усмирение непокорных станиц, — предложил Цыркунов, нервно подергивая левым плечом, которое ему успели перевязать после ранения.

— Вы говорите точнее, — поправил его Блюхер, — не специальный отряд, а карательный.

— Хотя бы так.

— Это вредная затея. Поймите раз и навсегда, что не все казачество на стороне Дутова. Томина вы со счетов сбросили. И Шарапова. И казаков их сотен. Карательные отряды — метод царского правительства. Я на этот путь не стану, хоть бы сам Крыленко мне приказал. Нам нужно расслоить казачество: бедняков и малоземельных — к нам, богатеев — к Дутову. Вот тогда мы обрастем силой.

— Нам в спину стреляют, а вы теорию разводите, — возразил Цыркунов, недовольный Блюхером.

— Я эту теорию познал на заводах и в тюрьме.

Цыркунова все же поддержали другие командиры, а Томин злобно крикнул им: «Это офицерские замашки». Поднялся шум, все заговорили разом.

Блюхер не ожидал, что его слова вызовут такую бурю.

Он считал себя правым, но ему казалось, что он не смог объяснить, в чем кроется политическое недомыслие Цыркунова и других, предлагающих карательные меры против станиц, поддерживающих Дутова. Спор мог перерасти в ссору между командирами отрядов, но тут вдруг поднялся Шарапов и надсадным голосом крикнул:

— Дозвольте мне, старому казаку, слово сказать!

— Успокойтесь! — призвал Блюхер командиров. — Послушаем самих казаков.

Шум улегся, но для каждого было очевидным, что это ненадолго, ибо среди спорщиков нет человека, который мог бы силой своего авторитета примирить и подчинить их себе.

— Товарищи, которые из ахфицеров, и товарищи из рабочих, — спокойно начал Шарапов. — Я уважаю всех, кто идет с советской властью. Казака всю жизнь учили, — и между прочим, учили их ахфицеры, — что рабочий есть враг престола и за это его надо стегать нагайкой, Так то было при Николае. А теперь обратно получается. Теперь гуторят, что казак есть враг советской власти. Ну какой я враг, если я кровь проливаю за эту власть? А Василий Константинович Блюхер? Он же первейший революционер, Хучь он рабочий, а душу казака понимает. Но карать казака надо, а растолковать, что к чему.

В комнату незаметно вошел Елькин. Он слышал нескладную речь Шарапова и догадался, о чем идет разговор.

— Мое слово такое, — продолжал Шарапов, — раз главком приказывает, значит, выполняй. За неисполнение — трибунал. А ты, товарищ Цыркунов, как поступил бы на фронте за неисполнение приказания? Ты где находишься — на фронте или вечерять до дружка пришел?

Дальше Шарапов не знал, о чем говорить, и, не закончив, грузно сел на скамью. С места вскочил Цыркунов, но к столу стремительно подошел Елькин и, обведя всех взглядом, внушительно спросил:

— Что здесь происходит — митинг или совещание командиров? Сядьте, товарищ Цыркунов, вам никто слова не давал. Урок политграмоты вы получили от казака Шарапова. — Повернув голову в сторону Блюхера, он четко произнес: — Товарищ главком, продолжайте совещание. — И сел рядом с Шараповым.

— Моя ошибка в том, — сознался Блюхер, — что я своим ложным демократизмом довел совещание командиров до говорильни. Больше этого не будет. Вас, товарищ Цыркунов, предупреждаю, что если вы осмелитесь нарушить мой приказ, то будете отстранены от командования и преданы суду. Всё! На этом совещание закрываю.

До утра Блюхер не мог успокоиться. Ему стыдно было перед самим собой, что не одернул как следует Цыркунова с самого начала. «Может быть, потому, что он бывший штабс-капитан? — думал он. — А быть может, я устал?» Рассуждая с самим собой, он уснул за столом. Балодис молча следил за ним. Убедившись, что главком крепко спит, он с трудом поднял его, перенес на походную койку, а сам лег на пол.

Одна часть отрядов двинулась на запад от Троицка к Верхне-Уральску, другая на восток.

— Зачем распылять силы? — спросил Томин у Блюхера.

— Дутовцы очень подвижны: то они появляются в одном месте, то в другом. Братья Каширины мне не подчинены, но они могли бы нам оказать большую помощь. Я послал к ним человека с предложением действовать вблизи Верхне-Уральска и по возможности у Белорецка, а ты, Томин, двинь своих конников в степь на станицы Полтавка, Аннинская и Парижская. Туда же я посылаю екатеринбургский отряд.

— Значит, в степь, — повторил Томин с тоскливым, как показалось Блюхеру, видом.

Томина не пугала степь, которую он знал с детства, ему хотелось быть поближе к родной станице. Ведь там осталась Груня, и ее могла постигнуть печальная участь. Впрочем, встреча с большими силами противника тоже не сулила радостей.

Весна в тот год хотя и наступила рано, но в степи среди зеленых побегов еще лежала прошлогодняя трава, и потому казалось, степь перенесла тяжелую болезнь.

Томин ехал впереди отряда и зорко всматривался в даль. К нему подъехал Шарапов, подравнивая коня.

— Может, мне мою сотню поближе к сырту подать? — И показал рукой.

Томин молча кивнул головой.

— Пошто печалишься? — спросил Шарапов.

— На степь смотрю, вроде она после белой горячки.

— Так завсегда, пока не раскисли под сыртами снежные плеши да солнце не припалило. Посля заиграет радугой.

Шарапов отъехал, и вскоре до Томина донеслась его команда: «Сотня, полоборота вправо, марш-а-марш!» За командой — топот копыт. Вспомнил Томин, как в детстве ехал он степью с дедом в плетеной кошевке. Весенний день угасал, косые лучи солнца играли в буйном цветении бобовника и чилаги. Огненно-желтые адонисы и фиолетовые касатики манили в лазоревую даль, где солнце садилось за сырты. И вдруг конь, прядая ушами, пустился во всю прыть. Николай не сразу догадался и повернул лицо к деду, а тот, откинувшись на спинку кошевки, выпустил из рук вожжи. Смерть неожиданно свалила старого казака. Вспомнил сейчас Томин, как он еле живой добрался до Кочердыка, белое лицо отца с искусанными губами, голосистый плач сестренки Груни… И вот сейчас он вновь в степи, может быть где-то вблизи той дороги, по которой ехал с дедом, но думал он совсем о другом: сумеет ли отряд устоять в открытом бою и победить. Иначе смерть. Интересно, о чем сейчас думает Шарапов? Ему за шестьдесят перевалило, и, наверное, мечтает о такой жизни, в которой бы ни один станичный атаман или урядник не цыкнул на него. Ради такой жизни стоит повоевать. Не мало крови впитает в себя степная земля, не мало костей, омытых дождями, будут валяться в ковыле, зато спустя пятьдесят или сто лет героям поставят памятник и на нем высекут имена. Только вместо креста будет звездочка.

Отряды идут, а степной дали все нет конца. От Бузулукского бора в Заволжье до истоков Тобола тянутся оренбургские степи с разбросанными горбатыми сыртами. По крутым откосам пламенеют малиновые глины и розовые мергеля, а между сыртами извиваются маловодные реки. Необозримой лавой текут на восток, и только перед Уральским хребтом, остановившись у исполинских гор, укутавших себя густыми лесами, они огибают их с юга. Зато, выйдя снова на простор, разливаются по всей Западной Сибири.

Оренбургская степь! Едешь по ней дни и ночи, и нет ей конца. Весною буйное цветение кружит и дурманит голову. Тюльпаны и тонконог, ковыль и дикая вишня расписывают замысловатый узор ковра. После обильных снегов земля разбухает от талой воды, но пригреет горячее солнце, выпьет жадно всю влагу, и начнет земля сохнуть, пока вся не потрескается, как старая кожа.

Шарапов с сотней давно исчезли за обрубленным шиханом сырта. И вдруг издалека донеслись гулкие выстрелы. Томин тотчас преобразился. Приказав екатеринбургскому отряду рассыпаться подковой, он поманил к себе Назара Филькина.

— У тебя добрый конь. Гони обратно к Блюхеру с моей запиской. Но только наметом.

— Ясно! — ответил Филькин и, спустив на подбородок ремень фуражки, рванул коня с места в карьер.

Томин же, дав шпоры своему серому жеребцу, увлек за собой конников. Обогнув сырт с другой стороны, он столкнулся с Шараповым.

— Нащупал? — спросил он нетерпеливо.

— Утекли, — с сожалением ответил Шарапов, заломив от злости фуражку на макушку. — Одного из седла вышиб, зад ему продрал, а живой. Крестится, что Дутов в станице Бриены.

— Я уже послал к Блюхеру за подмогой.

— Ить дело! Пресвятая богородица поможет нам разбить супостата. Костры бы зажечь на ночь. Пущай Дутов знает, что в степи лагерь.

— Подумает, что палы, — предположительно сказал Томин.

— Им еще рано.

Вечером, когда смеркалось, поднялся пламень костров. Наутро подоспел Блюхер с резервными отрядами. Войска выступили в поход. Под станицей Бриены возник бой. Посланный в обход Шарапов вышел к реке, отбил двести подвод из дутовского обоза и зарубил несколько офицеров.

Недалеко от станицы сгрудилась белоказачья лава. Над головами сверкал ливень стальных клинков. Внезапно с восточной стороны станицы раздались три пушечных выстрела. Среди белоказаков началось замешательство.

«Молодец Шарапов, — подумал Томин, — но сдюжит ли он против такой лавы?»

Мелкими перебежками екатеринбургский отряд приближался к станице. Блюхеру удалось окружить ее, заставив Дутова расколоть свои силы. В решительную минуту Томин бросился с конниками в атаку. В кумачовой рубахе он был заметен, как факел, и именно в него посыпался град пуль. Филькин, выскочивший вперед, заслонил Томина своим телом и тут же, смертельно раненный, вылетел из седла, а конь Томина, стелясь по степи, унес его в сторону.

Справа один из отрядов прижал вплотную к Бриенам дутовцев. Заметались белоказаки. Дрожала земля от топота конских копыт. Над станицей уже стлался дым загоревшихся домов. Дико мычали коровы, задыхавшиеся в дыму и пламени.

Шарапов, потеряв свыше полусотни и сам раненный в левую руку и плечо, укрылся у околицы за домами.

Дутов мог и на этот раз, как под Оренбургом, сокрушить красные отряды, но он неумел маневрировать своими силами и приказал отступить. Ему удалось вырваться из кольца именно там, где осталась шараповская полусотня, которая не могла причинить ему большого вреда, но страх так охватил белоказаков, что, встреченные огнем пятидесяти конников, они стали давить друг друга, ища спасения.

Дутовцы бежали в Тургайские степи. За ними гнался Томин, но у горной реки Ай прибыл приказ Блюхера прекратить преследование.

Над станицей парилась от теплого ветра дорога. Догорали зажженные снарядами дома, вокруг бродили погорельцы. Неподалеку у лужи отряхивались равнодушные гуси.

Через станицу возвращались смертельно уставшие от боя, но все же радостные отряды. Где им было знать, что с запада на них надвигался грозный враг.