ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мало кто спал в канун того дня в покоях лавры. Да и во всем Сергиевом Посаде ощущалось больше движении и суеты. И хотя до великой субботы еще целая неделя впереди, миряне окрестных сел, прослышав о намерениях Советской власти, стекались к стенам монастыря на подводах, верхами, а больше пешими, по распутице, по грязи, по гололеду. Полно народу в богадельне-больнице — лавра издавна славилась исцелением хромых и сухоруких, слепых, глухих, немых, бесноватых, — полно в странноприимном доме, на постоялых дворах, да и в трактирах не пусто, само собой.

После затяжной, снежной, особо лютой зимы наступила наконец весна, студеная, пасмурная, с ветрами, но все же весна природная, а с нею и весна духовная — великий пост.

В голодную пору и пост не поет, не было у православных искушения мясной и скоромной пищей, не довелось отвести душу и на жирной масленице, да и после пасхи не разговеться.

Без воздержания выпал пост, без смирения плоти, невольный — пусто по сусекам и амбарам, пусто в погребах, ларях, бочках, крынках, хлебницах, будто Мамай прошел. И оттого христианину удовлетворения нет, лишен он благой возможности показать крепость веры своей и послушания.

А к тому же сошлись нынче в великий пост глад и мор чужедальний — испанка. И в завершение бед на завтра, одиннадцатое апреля, Исполком Сергиева Посада назначил вскрытие мощей преподобного Сергия Радонежского. Инок Ириной лег спать как обычно. Завтра он увидит, бог даст, мощи нетленные отца Сергии. А может, и тленные, что с того? Одним словом, увидит то, что угодно господу.

Однако же в Троицком соборе, где вот уже две сотни лет стоит жертвованная императрицей Анной Иоанновной, в двадцать пять пудов литого серебра, с сенью на четырех столбах, рака преподобного Сергия, будет но он один, смиренный инок Ириной, будет стечение мирян, но удостоенных веры великой и потому взирающих розно — с надеждой, с любопытством мирским и сомнением, а иные и с постыдным неверием. Разного ждут, разное и предстанет пред их очами темными, истинной верой не очищенными.

Инок Ириней лежал-лежал, смежив веки, и начал ворочаться, ощущая смуту, ибо покойный сон его, веру крепкую пронизывало некое знание, как сквозняк при двери отверстой, сведения ему чуждые, однако въедливые: патриарх всея Руси Тихон срочно и поелику возможно тайно разослал архиереям наказ лично освидетельствовать раки святых и удалить из них всякие искусственные приспособления и посторонние предметы для устранения повода к соблазну христиан. Наказ огорчительный, можно сказать, еретический по образу изложения, по своему подозрению, будто в раку могло попасть нечто постороннее, искусственное, да где? — в Троицком соборе! Надобно чтить патриарха Тихона, как всякого наместника божьего, но надобно же и патриарху чтить святую славу Троице-Сергиева монастыря. Надобно-надобно, а сон перебивает мысль: дыма без огня не бывает.

Осенью минувшего года, сразу после покрова, в раке преподобного Александра Свирского обнаружена при вскрытии восковая кукла. Принародно! Нет худшего позора монастырю в глазах прихожан. Вместо мощей — а мощи по-старославянски мошть, сила, — вместо силы нетленной — воск хрупкий, ломкий, от робкого огня в соплю оплывающий. Срамота и стыд! Тот монастырь в глуши, в лесах карельских, в Олонецкой губернии, а Сергиев — на виду, под боком у белокаменной.

И еще был слух, будто в Тамбовской губернии вместо мощей обнаружили груду костей и среди оных будто бы одну увесистую, мерзких размеров кость, похожую па лошадиную, после чего якобы повод возник для сатанинского остроумия: определять мощь святых лошадиною силою, наподобие силы парового движителя. Издревле говорено на Руси: бойся плешивого да смешливого.

Однако же бог поругаем не бывает. И коли всякая власть от бога, то и Исполком Сергиево-Посадский решение такое принял не сам.

Какое же изменение сулит вскрытие, польза от него или вред? Один вред, мощи неприкосновенны.

Пятница наступила. В заутрене, однако, но прозвучало никаких слов предостережения, не последовало ни хвалы, ни хулы, и, похоже было, высокое духовенство само ив уверено было, чего ожидать. Разговор о вскрытии пошел давно, шел, шел, да все мимо, авось и сегодня пронесет. Но Ириней все-таки недоумевал: почему показ мощей дело антихристово?

С утра иноки ходили к городским властям бить челом. Ириней не пошел, молился в одиночестве, избавляя сердце от постыдной тревоги. Сам воздух в Посаде, кажется, был пронизан тревогой, и не поймешь, откуда она исходила, из каких таких звуков, слов, ветра.

Рассказывали, возвратись, пo-мирски шумно, горячливо, похоже было, рады, что вырвались из степ лавры и приобщились на минуты какие-то жалкие к мирской суете, а иные и с девкой успели переглянуться. Радовались людской толчее, как простые дети, авось что-то стрясется, ждали. Ириней чуял, есть и такие в лавре, скажи ому слово красный флаг водрузить па колокольне, он и рванет, мелькая пятками, на пятый ярус.

Говорили, будто народу в исполкоме полно, крестьяне понаехали, красноармейцы, служивые с красными звездами пришли, комиссары в коже, и все якобы стоят на вскрытии, и верующие, и отступники. Ушли оттуда лаврские ни с чем.

Возле стен монастыря шумно и людно, как па ярмарке. Торчат вверх оглобли, распряженные кони хрумтят сеном. В трактирах половые не успевают подавать чай, кипяток «с таком» — плати за пар. Ходоки, паломники отовсюду, из Тверской губернии, из Владимирской, а один приметный, непонятного обличья, мужик не мужик, барин не барин, в бороде до глаз, рассказывал, будто от самой Уфы шел, где своими глазами видел, как тамошний архиерей верховному правителю Колчаку преподнес в дар икону Сергия Радонежского и тем самым будто дорогу указал, куда ему дальше следовать с воинством благословенным. И пошел Колчак теснить красных. Воткинский завод взял, Бугульму взял, Симбирск взял, па пасху в Москве будет. И вместе с ним идут полки Иисуса и архистратига Михаила в английских мундирах с нашитым крестом православным. И благословляет их на подвиг ратный епископ Андрей, вскормленный лаврой, он же князь Ухтомский в миру.

Крестились мужики и бабы да глазами хлопали, не зная, радоваться сим вестям или обождать.

Говорили разное, но больше — будто мощи нетленны и бояться нечего, безбожники посрамлены будут. Вспоминали историю, давнюю и недавнюю. О том, как живой Сергий благословлял Димитрия Донского перед полем Куликовым. И о том, как в войну с германцем посылала лавра в царскую ставку благословение «святыми мощами, милостию божиею дивно сохраненными от тления и разрушительного действия стихий». Так что посрамлены будут.

Прошел по лавре, покружил по тропинкам наместник Кронид, тяжело ставя ноги и волоча посох, будто чугунный. Лучше бы ему скрыться с глаз, по виду его сумрачному любой глупый поймет: с мощами может быть всякое. Мирских в лавре прибавилось, чиновные с портфелями, служивые в шинелях и картузах, один все бегал в черной тужурке, потом исчез. Инок Варсонофий, одержимый падучей, рассказывал всем, как своими очами видел, будто вошел в Троицкий собор один из энтих, в коже, как сатана, мерзкое зелье курит, приблизился к раке мною-целебной — и упал замертво.

После обедни Мартирий, вратарь, прислужник у царских врат, выбежал вдруг из Надвратной церкви — и к собору с криком:

— Пушки привезли! Господи спаси и помилуй, пушки красные на колесах!

Варсонофий-блаженный, крестясь, затрясся, запричитал, переходя на визг:

— Костьми лягу, не пущу нечистых, пошли им, господь, полную голову вшей и руки укороти, чтобы не могли чесаться.

С ним два инока по бокам, готовые принять его на руки, когда Варсонофий упадет и забьется. К Надвратной ринулись все, кто был в лавре, и свои, и чужие.

На площади посреди скопища телег, лошадей, людей стоял автомобиль в красной материи, а над кузовом торчали па паучьих железных ногах черные шары, похожие па драконовы головы со стеклянным бельмом. Воинство в шлемах не подпускало толпу близко, боясь ее сокрушительного любопытства, а чиновного вида мирянин, в пальтишке, в очках, с бородкой, живо взмахивая рукой туда-сюда, успокаивал толпу, услужливо говорил:

— Не пушки это, товарищи, граждане и гражданочки! Это осветители для киносъемки. Вся процедура вскрытия будет заснята на особую пленку, чтобы показать людям правду, как оно есть на самом деле. Сохраняйте спокойствие, товарищи, граждане и гражданочки. — Он прытко вертелся в разные стороны, привставал па цыпочки, показывая толне худую шею. Варсонофий двинулся было к нему, пытаясь отстранить, полез было к матине, но робко; в очках что-то стал объяснять ему отдельно, но Варсонофий уже закатывал глаза, а братия рядом смотрела на него, выжидаючи, когда он наконец пустит пену, чтобы отнести его в келью.

Пока перетаскивали драконьи головы, устанавливали их в соборе да тянули, словно рыбаки сети, свои веревки и провода, прошел не один час. Гудел монастырь, гудела площадь перед ним, гудел весь Сергиев Посад. Разномастная толпа роилась у старых стен — в зипунах и в армяках, в лаптях и в сапогах, в рясах и подрясниках, в платках, в шапках и в шалях, среди них и юродивые, простоволосые и босиком. Тем временем в Надкладезной часовне шла обычная торговля свечками, нательными крестами, иконками и святой водой. Монастырь жил своей неостановимой жизнью. На площади торговали знаменитым троицким квасом и очередной книжицей «Троицких листков» под названием «Может ли христианин быть социалистом?» Листки брали все — кому сунут, тот и берег. Возвратясь домой, кто усерден и праведен, попросит грамотного прочесть на сон грядущий, или соберутся миром и послушают благую весть на сходе. Лаврская типография работала исправно, несмотря на лихую годину. Ириней знал, как знали то и гордились тем другие иноки монастыря, — идут «Троицкие листки» по всей Руси великой. Наместник Кронид с особливой гордостью напоминал лавре: выпущено ими полтораста миллионов листков, хватит каждому жителю государства Российского, будь то православный или католик, иудей или магометанин.

Только пот скудно стала торговать лавра, беднеет казна, нечем подивить прихожан. У католиков больше связи с живым Христом. В Кёльнском соборе хранятся черепа трех волхвов, что явились с дарами новорожденному Иисусу. Ихние соборы побогаче православных. Торгуют хлебом богородицы и столбом, на котором трижды пропел петух перед отречением апостола Петра, торгуют перьями из крыла архангела Гавриила, слезой Марии Магдалины и египетской тьмой в пузырьке и даже челюстью того осляти, па котором Христос въехал в Иерусалим.

Было время, торговала лавра следом господним, а сейчас — квас да «Троицкие листки»…

Вот и солнце село, поутих люд на площади, темнота опустилась на монастырь, когда в девять часов началось действо, которое иначе как светопреставлением не назовешь, — море света залило коническое нутро Троицкого собора. Засияли бельма черных драконов, пышат раскаленным добела жаром, высветили всякую тень у стен и под сводами, заискрились золотые оклады иконостаса, парчовое облачение («в Сергиевой лавре и вошь в парче»), поблекла, растворилась в свете цветная роспись на стенах, обозначилась древность трещин и облезлая штукатурка.

Толпа стояла тесно, яблоку негде упасть, сильно пахло потом, овчиной, дурным, кислым, будто драконовы головы выпаривали из толпы нечистый дух.

Благочинный лавры иеромонах Иона, с Георгиевским крестом на шелковой рясе, поднял самые верхние, парчовые покрывала раки. Замелькали руки, крестясь, выше вскинулись белые лбы мужиков, темные платки баб, бормотание слилось в гул.

— Святителю отче Сергие, яви чудо милости своей у раки многоцелебной, — забормотал Ириней.

Храбрый Иона, отменно храбрый, воевал на море против супостата германца, удостоен Святого Георгия, по оставил ратное дело и принял постриг.

А к чему храбрость там, где нужна истовость, одна лишь жажда нужна явить мощи Сергия народу христианскому в тяжкую пору, к чему тут храбрость и крест Георгиевский? На то воля архимандрита Кронида. Не поручать же дело Варсопофию-блаженному, чего доброго, его родимчик вдарит, упадет в раку.

Кружилась голова от адского пекла, тошнило. Ириней отломил кусочек черствой корочки и положил в рот украдкой. «Святителю отче Сергие, яви чудо милости…»

Возле раки сбились в кучу исполком Посада, доктора из Москвы, партийцы местные да еще из ближних волостей — из Рогачева, Софрина, из Хотькова. Однако духовенство не затерялось, выделяется облачепием — архимандрит Кронид, иеромонах Порфирнй, настоятель Вифанского монастыря да еще иеродиакон Сергий, настоятель Гефсиманского монастыря и Черниговского. Все одеты по сапу. Народ в рубище, а церковное облачение бог хранит.

Кронид уже здесь не властен, командует исполком: начинать. Тишина стояла, застрекотал аппарат — что-то будет.

Иеромонах Иона снимает один за другим покровы — зеленый, голубой, черный, синий. Все четко шито серебром и золотом с крестами, будто вчера готовилось. Обозначились контуры тела, перевязанного накрест по груди и у колен синей лентой в палец шириной. Игумен Ананий помогает Ионе поднять фигуру из раки. Снимают с головы черный мешок, вышитый крестами, снимают покров, под ним увитая желтой лентой еще цветная одежда, голубая, а голова в черном. Иона распарывает ножницами голубую парчу, теперь уже фигура стала совсем плоской, пальца в четыре толщиной, не больше, и одета в самотканое сукно, грубое и уже истлевшее. Иона снимает с головы черную шапочку, виден череп, Иона бережно приподнимает его — челюсть отваливается, зубы наперечет, семь штук. Один из докторов склонился ближе и проворнее Ионы достал сверток бумаги промасленной, развернул — показывает рыжеватые волосы. Без единой сединки. Ворохнул доктор рукой останки, поднялась пыль. Загреб пригоршней что-то мелкое, разжал пальцы, заискрилась и свете дохлая моль. Плавали чешуйки, держались в воздухе как дым, долго не оседали…

Ириней отвел взгляд в сторону, увидел лики толпы, услышал голоса:

— Тленные мощи, смотри не смотри.

— Следовало земле предать отца Сергия.

— Осквернили храм божий.

— Бог поругаем не бывает.

— Теперь храм надобно освятить…

Стоит в свете белесый хам в галстуке, кривит губы ехидно, рядом с ним отрок в шинели, стриженный в тифу, растерян, как дитя малое, бледен, ртом воздух хватает. Девка пухлогубая мелко крестится, старухи сумрачные губами шевелят. А возле Иринея широкий костлявый мужик, пожилой и падежный, в зипуне нараспах, с твердыми морщинами на худом лице, бородка сивая, жидкие волосы слиплись на темени, обнажив бледную кожу, бормочет сонно и жалко; и тоска, жалость к нему и к другим верующим, которых обобрали налетом, пронизала Иринееву душу — зачем? Кому это нужно? Для какого добра? В такую годину оставить людей без пристанища последнего, веру бросить на ветер, пусть распылится она, как моль?

Замолк, отпономарил протокол казенный голос, тело толпы двинулось к выходу, никто не закричал, и небеса не разверзлись, и ни одна душа нечистая не упала замертво, и стало еще страшней — где возмездие? В последний раз глянул Ириней в нутро раки многоцелебной, запомнить хотел подробности и потом истолковать подобающе, сердце свое успокоить, — увидел нутро, — высвеченное сатанинским светом до крошки, до малой пылинки — череп проваленный, челюсть редкозубую, кости, осыпающиеся на концах в желтый прах, прядь волос в сальной бумаге, какой обертывают пирожки на масленой, пригоршни дохлой моли. Прах, тлен…

Толпа вынесла Иринея из собора, он жадно хлебнул воздуху, отволокся в сторону, еле держа колени, скатился с крыльца, привалился спиной к шершавому камню степы и мягко, как куль, опустился наземь, ощутив лопатками холодное тело собора.

Зачем, зачем они это сделали?..

Перед глазами его мерцало лицо мужика, похожею на его отца. Стылая пустота в глазах, покинутость, щеки без кровинки и синие губы давно голодного человека. Он не сам по себе мучился, не за себя страдал, семья у него, жена с клешпятыми от трудов руками, ребятишки с животами пухлыми, коровенка с боками аки стропила, — и всему этому надо найти смысл, чтобы терпеть дальше. Изъяли опору в нем, вышибли столб вседержащий, и все померкло — семья, хозяйство и жизнь не только на этом свете, но, что главнее, на том. Указали ему на жалкий конец человеческий, на труп смрадный. Отобрали надежду на жизнь вечную.

Патриарх Тихон, архимандрит Кронид, иеромонах Иона, почему вы, мудрые и храбрые, явили людям сей сосуд скудельный — прах, тлен, моль? Вам ли служить нечестивому делу. Или вы не ведали, что там есть, в раке, не предвосхищали могущего быть? А коли знали, предвосхищали, почему не сподобились меры принять, поддержать несчастных допустимой ложью, явить чудопростое из множества чудес церкви, накопленных за многие лета, начиная со жрецов египетских?

Но вы отвернулись от мира по своей нерадивости, в пусть теперь голодные, недужные, обездоленные идут восвояси, бредут и едут во все края не только с пустым брюхом, по и с пустой душой.

Высветили души до донышка, как печной горшок на солнышке.

Пастыри мудрые и хоробрые, вы позволили и своим присутствием благословили крушение надежды, любви и веры. Сан берегли? Звание? Но божию строителю надлежит быть не себе угождающу.

Они безвластны — вот весь ответ.

А кто властен, если царя нет? Есть Ленин, генералы есть и войска иностранных держав, все они суете служат разноликой, а превыше их — бог вседержащий я вера народная.

Народ знает, чего ждать от ученых лекарей. Чего ждать от нечестивого исполкома, он тоже знает. Но превыше всего он ставит, чего ждать от вас, отцы церкви, — чуда ждать, укрепления веры. Но вы не явили чуда. Опустив очи долу, помогли властям веру разрушить, последнее пристанище отнять. Ведь вы для них, для людей, а не они для вас.

«А для кого я сам? Не о боге думаю, грешный, о людях. Нет во мне бога, как мне теперь жить, чем пустоту заполнить?»

Не явили чуда, негодные, и позволили зиять пустоте, ироды. «И отобьют у вас, пастыри, стадо ваше».

Нет в нем смиренномудрия…

Что осталось? Образ света всепожирающего, укрощенной молнии, ни спасения, ни забвения, и мрака такого нет, который бы поглотил сей свет. Чем развеять его, дабы вернуть надежду, и откуда он, по чьему настоянию, где источник?