РУССКОЕ УСТЬЕ
РУССКОЕ УСТЬЕ
В начале прошлого века политический ссыльный Владимир Зензинов оказался на севере Якутии в поселке Русское Устье, расположенном в придельтовой части реки Индигирки. Там он обнаружил сообщество странных русских людей, которые как бы вышли из древней Руси. Они изъяснялись на старинном русском языке, сохранили многие старинные обычаи, грамоты не знали, их как бы не коснулась цивилизация. Занимались они рыболовством, охотой на перелётную дичь, вели промысел песца. Ездили по тундре на нартах с собачьими упряжками, колесо напрочь забыли. Всего их насчитывалось в 1912 году 462 человека.
Зензинов записал легенды, услышанные им на Русском Устье от стариков, будто предки этих людей вышли из России, причемочень и очень давно, во времена, может быть, Ивана Грозного, скрываясь от преследований жестокого царя. На поморских судах кочах и ботах — они прошли по северному морю несколько тысяч верст и обосновались в устье Индигирки. В памяти у стариков сохранилось, что среди переселенцев были состоятельные люди, даже дворяне. В. Зензинов опубликовал эти легенды и свои наблюдения жизни русско-устьинцев в книге «Старинные люди у холодного океана» [3], чем привлёк внимание широкой общественности к этим людям. Позднее Русское Устье посещали журналисты, писатели и этнографы. Издательством «Пушкинский дом» в Санкт-Петербурге была опубликована книга «Фольклор Русского Устья» [9]. В семидесятых годах там побывал Валентин Распутин, чтобы поближе познакомиться со странными людьми.
Но есть и другое мнение о происхождении колонии русских людей на Индигирке. А. Л. Биркенгоф [2] в своей книге «Потомки землепроходцев», изданной в 1972 году, отрицает ценность легенд и преданий русско-устьинцев об их приходе на Индигирку морем на кочах прямо из России. И считает, что они могли быть потомками землепроходцев — казаков, стрельцов и промышленников, пришедших на Лену и побережье северного моря в тридцатые годы XVII столетия [6].
Так, когда же возникла колония русских людей в устье реки Индигирки: до прихода туда из Якутска первых казачьих отрядов или после того?
Вскоре после открытия реки Лены и основания города Якутска казачьи отряды и стрельцы спустились и к побережью Ледовитого океана. Судя по сохранившимся документам в архиве Г. Ф. Миллера [1] и по другим источникам, впервые на Индигирку вышли енисейский десятник Елисей Буза и тобольский казак Иван Ребров. Это случилось в 1638 году. Иван Ребров поставил в устье реки два острожка. Интересно то, что в своих донесениях он называет Индигирку «Собачьей рекой» [1]. Вероятно, казаки Реброва впервые увидели езду на собаках, и их удивление отразилось в документах («скасках»). Привезли ли с собой русские переселенцы ездовых собак (с ненецкой тундры, к примеру) или они переняли опыт обращения с собаками у местных племен, в исторических документах Миллера сведений не сохранилось. Но то, что жители Русского Устья к приходу казаков из Якутска освоили этот вид транспорта в тундре и пользовались им, сомнений вроде бы нет. Не одни же собаки без людей бегали на берегах Индигирки, чтобы она получила название «Собачья река». В острожках Ребров не оставил своих людей, так как необходимости в этом, видимо, не было.
В 40-е годы на Индигирке были поставлены еще три ясачных зимовья: Верхне-Индигирское (Зашиверское), Ожогинское и Русско- Устьинское. Ставили зимовья, как упоминается в документах Миллера, десятник казачий Мокрошубов и служилые люди Андрюшка Горелов, Ивашка Торхов и Вторка Катаев. По другим данным, зимовьё Зашиверское было построено отрядом служилых людей Постника Иванова в 1639 году. Судя по справке из энциклопедии, зимовья на Индигирке в 1642 году ставили и Семен Дежнев со Стадухиным. В данном случае неважно, кто первый ставил в низовьях Индигирки зимовьё. Интересно то обстоятельство, что оно названо Русско-Устьинское, а не Нижне-Индигирское (как на Колыме — Нижне-, Средне- и Верхне-Колымское). Но если в документе, датированном 1645 годом, зимовье названо Русско-Устьинским, значит, русские здесь уже жили. Вот один из ключей к разрешению многолетних споров, когда же русские пришли на Индигирку.
А. Л. Биркенгоф [2], однако, считает, что западная протока Индигирки изначально называлась «Русской», и потому поселившиеся позднее на ней русские люди и были названы русско-устьинцами . Аргумент этот нельзя считать достаточно веским, ибо кто из почивавших здесь аборигенов мог её так назвать, если они даже представления не имели до прихода казаков, что такое Россия и в какой она стороне.
Одним из доказательств того, что в устье Индигирки до прихода кочей из Якутска не было людей, Биркенгоф считает «скаски» или «списки» потерпевших крушение на море Мокрошубова, Булдакова и орелова в 1649—50-е годы, которые выходили по льду к устью Индигирки, а потом добирались по реке на лыжах и на нартах до Уяндинского зимовья, что в 600 километрах южнее. Если были жители в устье Индигирки, то почему, дескать, казаки не остановились у них, спрашивает А. Л. Биркенгоф.
Объяснение здесь простое: казаки должны были возвращаться в Якутск, а путь обратно был только один — через Уяндинское зимовье, откуда уже был освоенный «тракт» через верховья Яны на Алдан и в Якутск. (Именно этим путем шёл в 1636 году Постник Павлинов из Якутска: по притоку Алдана реке Тукулан, через горы на реку Сартана, по ней в долину Яны, и далее по Адыче и Туостаху к Индигирке.) В этом зимовье был и воинский гарнизон, и какие-то запасы продуктов. И не так далеко обитали подъясачные скотоводы-якуты и кочевали оленеводы эвенских племен, у которых можно было арендовать лошадей для продвижения к Алдану и приобрести мясо. Ждать оказии на море было бесполезно, её могло и не быть. Проходящие кочи из Якутска шли на Колыму и в протоках Индигирки не задерживались. А прокормить десятки сторонних людей русско-устьинцы просто не могли, не было у них в достатке даже рыбы — основной их пищи. И не было условий для жилья и запаса дров. А вот дать нарты и лыжи, на которых Мокрошубов и другие уходили к Уяндинскому зимовью, они могли, может, даже сопровождали казаков с упряжками собак. Сами казаки зимой в тундре построить нарты, разумеется, не могли. Нелишне заметить, что они не задержались и в Олюбинском зимовье, которое находилось на полпути к Уяндинскому в лесной зоне, где кто-то обитал и где жилье и дрова не были такой неразрешимой проблемой, как в тундре. Выходить с Индигирки потерпевшим крушение надо было только зимой, не ждать лета, это очевидно.
О том, что индигирцы помогали попавшим в беду казакам и служилым людям, есть и другие свидетельства. В 1652 году «стольнику и воеводе Михаилу Семеновичу Лодыжинскому» в Якутск поступает донесение «от служилого человека Ивашки Овчинникова о разбитых в Омолоевской губе непогодою кочах и что они сидят в тундре». И несколько позднее донесение от Ивашки Кожина «о разбитом в Омолоевской губе до основания коче и о разнесённых запасах». Долго потом сидели в тундре потерпевшие крушение, если только зимой 1653 года их вывезли «нартами на Индигирку». Кто их вывез и куда, в какое место на Индигирке, сведений в документах Миллера нет, но, надо полагать, без русско-устьинцев тут не обошлось.
Но почему в «скасках» казачьих отрядов и в донесениях «служилых людех», сохранившихся в документах Миллера [2], нет упоминаний о русских жителях в низовьях Индигирки и Яны? Ведь вполне очевидно, что казаки с ними встречались, у них находили приют и посильную помощь. Одно из наиболее вероятных объяснений этого — нежелание русских поселенцев афишировать свое жительство на Яне и Индигирке. Только недавно они ушли от тяжёлой государевой руки, нашли безопасное место на земле, где им не грозит смерть, их никто не облагает податями и насильно не заставляет работать на разных повинностях, и вдруг появляются служилые государевы люди, которые снова могут ввергнуть их в кабалу. Само собой разумеется, они пытались избегнуть этой участи. Может быть, они договорились с казаками, чтобы те не выдавали их присутствия на Индигирке (догадку об этом высказывает и С. Н. Азбелев [9]). Да, вероятнее всего, так оно и было, и казаки честно блюли договор, умалчивая о том, кто им помогал. Если бы их вывозили аборигены оленьими упряжками, то они бы в «скасках» об этом упомянули, а о собаках — умолчание! Но эвены и якуты на собаках не ездили, чукчи обитали далеко, так что вывод тут очевиден. Может быть, в Якутске и слышали о каких-то русских в дельте Индигирки, но просто не трогали их, не заставляли платить ясак, как эвенов, якутов и чукчей. Ещё и потому, что взять с них было нечего. Охотой на пушных зверей в то время они почти не занимались, домашних оленей не держали, питались рыбой и дичью. Поэтому их промыслы не представляли интереса для государевой казны.
Есть, однако, мнение, что в Якутске вроде бы знали о русском поселении в низовьях Индигирки. Р. В. Каменецкая [4] пишет, что будто бы сохранился документ об уплате налога 142-мя русско-устьинцами в 1650 году, среди которых были устюжане, усольцы, мезенцы, белоозерцы, колмогорцы, пинежане, новгородцы. На кочах, а местами на собаках, эти люди «двигались потоком в поисках пушных угодий», все дальше пробираясь вдоль побережья на восток, пока не дошли до Индигирки. По сути, может быть, так оно и было, но существование документа «об уплате налога» русско-устьинцами в 1650 году сомнительно. Не могли так подробно знать в Якутске о русско-устьинцах, чтобы ещё обкладывать их налогами.
Здесь совершенно явная путаница. Оброчные книги в Якутске действительно содержат упоминание, что в 1650 году с Индигирки уплатили оброк 142 человека. Но это промышленные люди, пришедшие на соболиный промысел в лесную зону Индигирки, а вовсе не русско-устьинцы. А то, что эти люди тоже с севера исконной России, не удивительно. С других мест России попадали в Якутию немногие.
Впрочем, если упомянутый документ достоверен, то это еще одно свидетельство о древности заселения Русского Устья. К 1650 году не могла там образоваться столь обширная колония русских только из мангазейских и енисейских казаков Бузы, Реброва, Дежнева, Стадухина, они все были на счету в Якутском воеводстве.
У Д. Н. Анучина есть интересная мысль, что часть предков русско- устьинцев переселилась из Мангазеи [9]. Это не противоречит историческим документам, поскольку первопроходцами на Лене были мангазейские казаки [6]. В 1619 году мангазейские власти собрали отряд в 40 казаков во главе с Пантелеем Демидовичем Пяндой. Отряд двинулся из Туруханска вверх по Нижней Тунгуске и через три года вышел к Чечуйскому волоку на Лену. Нелёгок был путь, если он потребовал трехлетнего срока!
На реку Лена с Нижней Тунгуски отряд Пянды перешёл по зимнику длиной всего 12 километров с выходом на Лену где-то в районе нынешнего Киренска [11]. Казаки (вроде бы) построили новые струги, спустились по Лене то ли до нынешнего Якутска, то ли до Олекминска, и, повернув обратно, обследовали верховья реки. Осенью того же года казаки Пянды с Лены перешли на Ангару и на следующий год возвратились в Мангазею. Л. И. Шинкарев пишет, что они вернулись в Енисейск, но вышли из Туруханска, а не из Енисейска. Разве, что до Енисейска им было ближе, и, возвращаясь, они направились к нему [11]. Сведения об отряде Пянды, о местах его перехода с Тунгуски на Лену и о возвращении обратно противоречивы. Неясно даже, вернулся ли он в Мангазею или впоследствии продолжил работу на Лене вместе с енисейскими казаками. Но сохранились источники, где упоминается, что весть о «великой реке Лене» в Москву доставил всё же мангазейский воевода Андрей Палицин в 1633 году [1].
Первую экспедицию по сбору ясака мангазейцы организовали в 1630 году. Дружину в 30 казаков возглавил Мартин Васильев. Казаки поднялись по Нижней Тунгуске до нынешнего Ербогачена и, перевалив волоком на Чону, спустились по ней и по Вилюю до Лены. В дальнейшем мангазейские казаки уже осваивали якутские просторы вместе с енисейскими от Якутского воеводства, а сама Мангазея вскоре то ли захирела, то ли вообще перестала существовать.
Все это так, но бытующее мнение о том, что Русское Устье основали землепроходцы, прибывшие в тридцатые годы XVII столетия, вероятнее всего ошибочно. Конечно, в те годы множество людей побывало на побережье северного моря. Вслед за казаками и «служилыми людьми» — сборщиками ясака — шли промышленники, которыми Якутск был буквально наводнен. Только в 1642 году, поданным Ф. Е Сафронова [8], через якутскую таможню прошло на соболиные промыслы 839 человек, на рыбную ловлю 31 человек. Часть этих людей, возможно, появлялась с казаками Реброва, Дежнева, Стадухина и в устье Индигирки. Но все потом уходили за соболями в лесную зону. В 1650 году на соболиный промысел по Колыме и Индигирке было отпущено из Якутска 66 человек, из них самостоятельных промышленников, приказчиков и торговцев — 13, «покрученников» (наёмных работников) — 53 [8]. Всех привлекала возможность поживы в неизведанных краях. Но был ли у них стимул оставаться там на постоянное жительство? Если проанализировать ситуацию, то стимула вроде бы никакого.
Соболя в тундре нет, соболь водится только в лесах на сотни километров южнее, в среднем течении Индигирки. Песцового промысла в те годы в прибрежной тундре или не существовало, или он находился в зачаточном состоянии у эвенов и чукчей. Добывать песца для собственных нужд те могли и в лесной зоне, где зимовали с оленьими стадами. Охота на морских зверей — тюленей, моржей — была неподъёмной из-за отсутствия промысловых судов и обычно тяжёлой ледовой обстановки на море. Только бивни мамонта и клыки моржей интересовали скупщиков в Якутске, но добывать их было нелегко, да и доставлять в Якутск непросто.
Словом, никакого смысла задерживаться на постоянное жительство в краю льдов, ураганных ветров в голой тундре с длиннющей полярной ночью у приходящих из Якутска служилых и промышленных людей не должно было быть. Не следует упускать из виду, что все служилые люди и казаки были на учете в якутском воеводстве. Им выдавалось задание («память») по сбору ясака с иноземцов» и по поискам «новых землиц», и им же полагалось содержание: мука, крупы, соль, масло, огневые припасы и «денежное довольствие». В случае успешного «подведения под государеву руку» местных племен и сбору с них положенного ясака, служилых людей ожидало какое-то награждение, почести, продвижение по службе и определённое пенсионное обеспечение («за кровь и раны» в стычках с иноземцами). Если же они не возвращались в Якутск, оседая в «новых землицах» насовсем, то теряли все привилегии и право считаться государевыми слугами.
Не удивительно, что даже преступники, «воровские люди», бежавшие в 1647 году из Якутска от воеводы Пушкина, под предводительством известного первопроходца Василия Бугра, и ограбившие несколько торговых кочей на Лене, не спрятались от преследователей в дельте Индигирки (где бы их никто не нашёл), а перезимовали вместе с преследователями — казаками Стадухина в Нижне-Янском зимовье. И в 1648 году оказались на Колыме, а позднее, в составе отрядов Стадухина и Дежнева, осваивали бассейн Анадыря и побережье Охотского моря. После смены власти, при воеводах Францбекове и Акинфове, они были, видимо, прощены, и Василий Бугор вернулся в Якутск.
Кстати, в пятидесятые годы все предприимчивые люди старались попасть на Анадырь и далее к Охотскому морю. Перевалочном пунктом, куда стремились кочи из Якутска, было Нижне-Колымское зимовье. А в дельту Индигирки люди попадали лишь по нужде, после кораблекрушений. Русское Устье оставалось как бы на «отшибе» северного морского пути.
Представление A. Л. Биркенгофа о том, что селение «Русское Устье» формировалось постепенно в течение длительного времени, нуждается в уточнении. Конечно, к первоначально обосновавшейся здесь группе людей могли позднее присоединяться поселенцы с других мест севера Якутии: с Анадыря, с Алазеи (как считает Биркенгоф, отрицающий в то же время вероятность подселения русских из Зашиверска, которое высказывалось другими исследователями. Все уцелевшие русские семьи с Зашиверска, по его мнению, осели в районе Ожогина и Аллаихи, они не стали уходить из лесной зоны в тундру). Но более поздние поселенцы не были, по-видимому, многочисленны и не могли размыть плотное языковое ядро первопришельцев. Тем более, что последние были замкнуты, консервативны, недоверчивы и не очень охотно допускали в свою среду «чужаков».
Как уже говорилось, ни в одном документе описи Миллера за весь XVII век упоминаний о Русском Устье нет. Первое известие о нем находим в документах Большой Северной экспедиции Беринга. Отряд лейтенанта Дмитрия Лаптева, продвигаясь в 1739 году вдоль побережья от Лены на восток, вмёрз со своим ботом «Иркутск» в лёд недалеко от устья Индигирки и перезимовал в Русском Устье. Русско-устьинцы помогли Лаптеву перевезти нартами триста пудов продовольствия на реку Колыму (а это 600 верст!) и вырубили пешнями изо льда его бот. Над вырубкой трудились весной 85 человек. Видимо, немалое население было в этом поселке, если трудоспособных взрослых насчитывалось около сотни.
Несколько позднее Русское Устье упоминается в связи с тем, что жители его подобрали на речке Вшивая небольшой отряд Никиты Шалаурова и перебросили его на Яну. Но эти события происходят через сто лет, после того как на побережье пришли первые казацкие отряды Елисея Бузы и Ивана Реброва.
Можно обсуждать два варианта возникновения Русского Устья на Индигирке. Или его основали казаки отрядов Бузы и Реброва, осевшие на постоянное жительство в этом благодатном месте, или жители Русского Устья пришли и основали поселок раньше, чем появились первые казацкие отряды из Якутска.
В пользу первого предположения говорит то обстоятельство, что пришедшие на Индигирку казаки не могли вроде бы не заметить в устье реки довольно крупного поселения русских людей. И Ребров первый строит жилье на Индигирке — «острожек», который позднее и вырос в поселок Русское Устье.
В пользу второго предположения Валентин Распутин приводит другие факты и соображения [7]. Первые казацкие отряды шли из Якутска на побережье северного моря без женщин. Да было бы и странным, если бы они брали жён и детей, идя почти на край света в полную неизвестность, в края снега и льда. И цель у них была не заселение края, а сбор ясака с местных жителей и присоединение к государевым владениям новых «землиц». Выполнив очередное задание, они возвращались в Якутск. А в Русском Устье изначально имелись русские женщины. Их появление вполне логично, если они пришли вместе с мужчинами морским путем до появления первых казацких отрядов.
Конечно, какое-то смешение крови русских жителей с кровью аборигенов — якутов, юкагиров и эвенов — было во все времена. Мужчинам, естественно, трудно было обходиться без женщин, если русских было мало, и они брали в жены девушек из местных племен, роднились с аборигенами. Но в потомстве со временем национальное обличье должно было бы довлеть, а русскость исчезать. А на лицах русско-устьинцев даже в XX веке не были заметны, или только слегка просматривались, черты местных национальностей. Облик их был, как замечает наблюдательный Распутин, типичный для жителей бывших Новгородских вотчин — нынешних Архангельской и Вологодской областей.
В устье Яны тоже было какое-то древнее русское поселение, называвшееся Село Казачье. Жители этого села считали, что они прибыли на Яну морем на кочах. И что было это очень давно. Возможно, именно в этом селе провёл шесть лет десятник Алексеи Буза, собиравший ясак с 1636 по 1641 год по рекам Оленёк и Яна. Если там уже были русские поселенцы и среди них женщины, то это неудивительно. Зачем казакам было торопиться обратно в Якутск, где их, может быть, ждало наказание за нерадивость в сборе ясака и в приобретении «новых землиц». Но это, конечно, домысел.
Как уже говорилось выше, у русско-устьинцев тоже существовала легенда, что пришли они не с юга по рекам Лена и Индигирка, а ступили на эту землю с моря, уходя на кочах от притеснений Ивана Грозного. Как известно, последний свирепо расправлялся с новгородской вольницей, и уцелевшие от казней жители бежали не редко в неведомые земли, бросая имущество и насиженные места. Могли уходить и большими группами, с женами и детьми, что, возможно, и случилось с будущими русско-устьинцами. Валентин Распутин отмечает, что русско-устьинцы гордятся тем, что пришли ни Индигирку раньше якутов. Хотя последние к началу XVII века (по данным Ксенофонтова, 1992 [5]) уже обитали в верховьях Яны и по Оймякону.
Другой любопытный факт отмечает Валентин Распутин [7]: русско-устьинцы не были раскольниками. Они пришли на Индигирку до раскола русской православной церкви, начало которого относится к 1653 году. Именно в этом году патриарх Никон начал выпуск исправленных богослужебных книг. О расколе русско-устьинцы не знали ничего. Хотя если бы они пришли в Якутию уже в середине пятидесятых годов, то о протопопе Аввакуме и патриархе Никоне они не могли бы не знать. Этот факт, конечно, косвенный, но очень значащий, определяющий верхнюю дату возможного появления русско-устьинцев на Индигирке.
Еще одно интересное соображение Валентина Распутина. В книге «Фольклор Русского Устья» есть такая фраза: «В топонимике жителей дельты Индигирки сохранились названия, восходящие к именам некоторых предводителей казачьих экспедиций середины XVII века» [9]. Значит, русское население здесь до прихода казаков существовало, иначе некому было бы эти названия присваивать и в памяти сохранять.
В связи с этим возникает вопрос, почему переселенцы по пути на восток приткнулись именно к устью Индигирки, а не остановились, к примеру, в устье Оби, Енисея, Оленька, Лены? По этому вопросу есть следующие соображения. Нижнее течение Оби и ее притока реки Таз было, по-видимому, в XVI веке уже колонизировано новгородцами, и поморы на кочах хорошо знали туда дорогу. Да и государевы «служилые люди» с казаками, возможно, туда наведывались собирать ясак с местных племен. Не случайно на берегу реки Таз возник в 1601 году город-крепость Мангазея. Беглецам, естественно, не было смысла обосновываться там, куда могли дотянуться руки царских слуг. Они шли дальше на восток.
Устье Енисея отстоит недалеко от устья Оби, и оно тоже могло посещаться казаками и промысловиками-охотниками. Есть легенды, что в конце XVI века промышленные люди уже плавали по Тунгуске-реке, ведя обменную торговлю с тунгусами. Обосновываться в этих местах переселенцам тоже было небезопасно.
Устья других крупных рек, впадающих в северное море, Оленька и Лены, находятся на значительном удалении от «землиц», известных в то время московским властям. Но для постоянного жительства приустьевые места этих рек не совсем благоприятны. И вот по какой причине. Оленёк и Лена пересекают здесь отроги Хараулахского горного хребта, и близ их устьев нет достаточного количества озер, где бы гнездилась перелетная птица. Последняя в основной массе уходит летом на водоемы обширной дельты Лены, где она малодоступна для охотников. Следует заметить, что в сравнении с Индигиркой эти реки не так богаты рыбой. Они текут большей частью по карбонатной толще палеозоя, в которой мало питательных для рыбы веществ. В летнее время вода в них совершенно прозрачна. Индигирка же тысячу километров течет по четвертичным осадкам, размывая насыщенные питательной органикой рыхлые песчано-глинистые толщи. Вода в ней в любое время года мутная, как молоко, в которой рыбной мелочи несметное множество.
Огромность самой реки Лена, постоянные штормы на ней и гористые берега не располагали для постоянного жительства в прошлом, как не располагают и в настоящее время. С давних времен в приустьевой части реки имелся лишь небольшой поселок Тит-Ары, возможно, в XVI веке не существовавший. Коренные жители по Лене и по Оленьку селились подальше от тундры, в лесной зоне, в 300-400 километрах от устьев.
Река Индигирка являет собой уникальное явление природы. Такой насыщенности рыбой, как уже сказано, нет ни в каком другом водоеме Якутии (не считая, конечно, Колымы, тоже исключительно рыбной). Кроме того, по обеим берегам реки в приморской низменной равнине имеются сотни рыбных озёр. И эти же озёра — кормовые для всевозможной прилетной птицы. По озерам, по старицам и по рукавам реки в её приустьевой части скапливаются летом тысячи линных гусей, добывать которых можно практически голыми руками.
Надо полагать, к этой реке переселенцы вышли не случайно. Вероятно, была глубокая разведка вдоль нелегкого и длительного пути беглых кочей из Поморья. Может быть, не одну зимовку пришлось им пережить, двигаясь от Печоры до Индигирки, прежде чем они вышли к этому благодатному месту и обосновались в нём навсегда. А, может быть, обосноваться там их заставила всё же нужда, изношенность кочей или их крушение.
Помехой для аборигенов этих суровых природных краев они не стали. Местные жители— эвены, чукчи— были оленеводами. На побережье океана они выходили со стадами оленей только в летнее, «комариное» в тайге время. С наступлением холодов и пронзительных северных ветров оленей перегоняли из тундры к югу в лесную зону, где у кочевников имелись более или менее постоянные места обитания. Прибрежная тундра стала интересовать аборигенов только с возникновением и развитием песцового промысла. А он появился значительно позднее прихода русских на Индигирку. Во всяком случае первые промысловики, сопровождавшие пешие казачьи отряды из Якутска, о песцах не знали, они ни интересовались лишь соболями. Практически только соболей они вывозили в Россию. К примеру, по данным Ф. Г. Сафронова [8], в июне — июле 1641 года «торговые и промышленные люди вывезли на Русь 29 785 соболей, 22 164 пупков собольих, 27 лисиц красных, 7 росомах, 20 горностаев, 180 белок». Песца, как мы видим, в таможенной переписи ни одного. И лишь в 1685 году в списке вывезенной из Якутска пушнины вместе с 2304 шкурками соболей видим одну рысь, 6560 горностаев и 100 песцов. Ясно, что песцовый промысел и на Индигирке стал развиваться только к концу XVII столетия.
У пришельцев с аборигенами наладились, вероятно, добрососедские отношения на базе обменной торговли. Русские могли поделиться новыми приёмами охоты (пасти, кулемы, плашки) и рыболовецкими снастями (неводы, сплавные сети, пешни, мережи). А у местных жителей они могли позаимствовать меховую одежду, обувь, предметы повседневного обихода и продукты питания. Научились у местных также строить наиболее рациональное временное жильё на местах рыбалки и охоты — урасы, балаганы, тордохи. Случаев враждебного отношения к ним аборигенов в памяти русско-устьинцев не сохранилось. Повода для конфликтов у них могло не быть ещё и по той причине, что ясак они не собирали, «аманатов» не требовали и тем самым не раздражали местных жителей и не причиняли им обид.
Конечно, природное изобилие не означало, что жизнь переселенцев на новом месте была легка. Суровым и непрерывным трудом, как отмечает в своих воспоминаниях Владимир Зензинов, она была наполнена во все время года. Не только мужчины, но также женщины, старики и подростки с 10—12 лет постоянно были заняты разнообразными хозяйственными делами.
Главная пищей людей была рыба. Её ловили круглый год: весной и летом сетями и неводами, зимой сетями подо льдом. Иногда лёд достигал толщины полутора метров, так что не просто было долбить в нём лунки, ставить и проверять сети. Рыбу надо было заготовлять не только для пропитания людей, но и в качестве корма для ездовых собак. На каждую взрослую собаку уходило от 7 до 10 «сельдей» (ряпушки) в день. А хороший хозяин мог держать до 40 ездовых собак, что заставляло ловить рыбу в огромных количествах. Ранней весной мужчины ловили нерпу, мясо которой тоже служило кормом для собак. Пока ещё лёд был крепким, подбирались к лункам и растягивали около них сети, в которых нерпа и запутывалась. Промысел нерпы был довольно опасным, так как лёд весной был не всегда надёжен.
В июле месяце начиналось «гусевание». Мужчины сплавлялись на легких лодчонках по протокам реки до их устьев, где местами в старинных озерах скапливались линные гуси, и добывали их тысячами. Плохой считалась охота, если добывалось по 50—60 гусей на загонщика, а хорошей, если приходилось по 700—800 штук на человека. После рыбы гуси были вторым источником питания. Причем русско-устьинцы научились хранить забитых гусей без соли, зарывая их в ямы, в мерзлоту. В августе месяце мужчины охотились на оленей, били их пиками на воде, когда мигрирующие стада переплавлялись через реки. Подобная охота на утлых лодчонках — ветках — чрезвычайно опасна, но временами добычлива.
Осенью у мужчин новая забота — ставить или приводить в порядок ловушки для песцов («пасти»). А зимой они должны были эпизодически проверять ловушки, чтобы попавшие в них песцы не были попорчены другими хищниками. На разъезды по ловушкам (в темноте полярной ночи!) уходило не менее месяца довольно тяжкого труда. Ловушек могло быть до 200 штук и на удалении до сотни километров от заимок. Шкурки добытых песцов надо было еще обработать, что тоже требовало немалого времени. По всем маршрутам расположения пастей, в 15 — 20 километрах одна от другой, имелись промысловые избушки для ночлега и отдыха (балаганы или урасы). В каждой избушке хранился неприкосновенный для посторонних запас дров и продуктов. По неписаному закону трогать вещи и чужих избушках считалось тягчайшим грехом.
Постоянной круглогодичной заботой индигирцев были дрова. В тундре дров нет, их поставляла только река. Это значит — надо было постоянно дежурить у реки в большую воду и вылавливать плывущие деревья-топляки, что на утлых лодочках делать не так-то просто. Дров на полярную зиму требовалось немыслимое количество. Не только для круглосуточно горящих камельков в постоянных жилищах, но и для обогрева временных стоянок в процессе длительных поездок на зимнюю охоту и рыбалку. Дрова приходилось возить с собой в нартах. На строительство домов и для разных хозяйственных поделок (нарты, лодки, песцовые пасти) тоже требовался лес и притом хорошего качества. Бывали засушливые годы, когда Индигирка не поставляла плавника в достаточном количестве. Тогда приходилось дрова экономить, разводить огонь в очагах только утром и вечером для приготовления пищи, а в остальное время «сберегать тепло» под одеялами или шубами.
Любые хозяйственные работы, связанные с передвижением, выполнялись исключительно на собачьих упряжках. Оленьим транспортом русско-устьинцы практически не пользовались. Зато в тренировке и воспитании ездовых собак они достигли выдающихся успехов. Мастерство индигирцев в обращении с собаками, по словам А.Г. Чикачева [10] (коренного русско-устьинца), было отмечено даже знаменитым полярным исследователем Руалем Амундсеном. В своих воспоминаниях он писал: «В езде на собаках все русские и чукчи стоят выше всех, кого мне приходилось видеть. Он выменял или закупил индигирских собак и на их упряжках достиг южного полюса. С индигирскими и нижнеколымскими собаками Георгий Ушаков и Николай Урванцев за два года изучили острова Северной Земли. По их признаниям, без дрессированных собак они бы этого сделать не смогли [2].
В голове упряжки обычно запрягались две наиболее выносливые и смышленые собаки. Хорошо тренированная передовая собака — главное богатство хозяина упряжки. Ценность передовой собаки не только в том, что она хорошо слушается команд и ведёт упряжку, но и в том, что в полярную ночь, нередко в пургу, не сбивается с намеченного хозяином маршрута, издалека чувствует жилье и хорошо различает заметённую снегом дорогу. В холодное время года, особенно при встречном ветре, у собак могло быть обморожение паха или сосков. Чтобы предотвратить это, на тело собаки надевали «ошейники» или «нагрудники» — повязки, сшитые из песцовых или заячьих шкур. При езде по насту или гололеду собаки могли поранить лапы. Во избежание этого для них шили из прочной ткани своеобразные «сапожки» или «торбаски».
В строительстве нарт индигирцы тоже достигли большого мастерства: их нарты были легкими, обладали хорошей проходимостью и отличались прочностью. На нартах перевозился груз в расчете 25—30 килограммов на одну собаку. При хорошем скольжении в марте-апреле 10—12 собак могли везти до 30 пудов груза [10].
Управлять нартой, особенно при быстрой езде, далеко не просто. Каюру необходимы сноровка, опыт и быстрота реакции в обращении с «прудилом» (тормозной палкой). Езда на пересечённой местности со множеством спусков, подъёмов и поворотов довольно опасна, надо обладать мужеством и выносливостью. Кроме того, надо уметь ориентироваться в безбрежной глади тундры. Неопытность в ориентировке на местности могла грозить гибелью. Во время застигшей в дороге непогоды надо было уметь сохранить себя и собак, а это тоже далеко не просто.
Еда у русско-устьинцев была довольно однообразной, но (как замечает В. Зензинов) обильной, и состояла почти исключительно из рыбы. Чаще всего ими употреблялась строганина из чира, нельмы, муксуна, да и из любой другой жирной рыбы, вплоть до осенней ряпушки. Строганина была под рукой в любое время года; летом рыба промораживалась в погребах, где температура держалась в самую жару от —3 до — 7 °С. Ели строганину без соли, часто с чаем.
Ежедневной похлёбкой служила «щерба», то есть уха из рыбы, сваренной в пресной воде. Соли употреблялось русско-устьинцами мало даже в те времена, когда её нетрудно было достать. Видимо, сказывалась закоренелая вековая привычка обходиться без соли вообще. «Щербу» ели обычно вечером, но и в любое другое время дня, она являлась как бы дежурным блюдом. Иногда рыбу жарили на угольях, и опять же без соли.
Обыденной едой была и вяленая рыба — юкола. Она как бы заменяла собой хлеб. Приготовлялась юкола так. Свежую, только что вынутую из сетей рыбу распластывали, очищали от внутренностей, надрезали мясо до кожи квадратиками, ставили внутри распорки и вывешивали сушиться на солнце. Свежую рыбу муха не трогала ( не откладывала личинки), а за сутки рыбий жир схватывался прочной плёнкой, которую муха прокусить уже не могла. Через трое суток юколу можно было считать готовой. Таким способом рыбу сохраняли без соли даже в самое жаркое «мушиное» время.
Следующими постоянно использующимися блюдами были борча и варка. На борчу шло всё то, что оставалось в рыбе после отделения от нее юколы, — кости, мякоть, частично кожа. Все это сушилось, потом истиралось в деревянных ступах и хранилось и виде сухой волокнистой кашицы. А «варкой» называли ту же «борчу», но проваренную в рыбьем жиру. Хозяйки готовили также «топтаники», напоминавшие обычные российские пироги, но с той разницей, что готовились они целиком из рыбы. Из мороженой икры ряпушки пекли также оладьи, «барбаны» (толстые колечки) и даже блины, которые по толщине и форме почти не отличались от мучных блинов. Все это испекалось на жиру озёрного чира без какой-либо примеси животного масла. Рыбными деликатесами считались также мороженая налимья печенка (макса по якутски) и жирный рыбий горб, который ели сырым, без соли.
Мясо для русско-устьинцев было большой роскошью. Случайно подстреленный дикий олень, или добытый на переправах мигрировавших стад весной и осенью, заготовленные с лета и проквашенные линные гуси, куропатки, зайцы («ушканы») да кое-какая перелетная дичь — вот и весь их мясной рацион. Из мелко нарезанного мяса гусей, диких уток и гагар делался так называемый «кавардак», когда эта смесь жарилась в собственном соку. Поджаренные на рыбьем жиру мелкие кусочки оленины назывались «coлянкой». Мясными деликатесами считались олений язык и губы, сырой мозг из оленьих ног, сухожилия оленя и гусиные лапки, которые грызли сырыми.
Соприкоснувшись близко с жизнью русско-устьинцев, Владимир Зензинов удивлялся, что при таком «рыбном» питании и при полном отсутствии молочных продуктов, фруктов и овощей у жителей Русского Устья не наблюдалось серьёзных заболеваний. Цинги они не знали, и о ней даже от предков своих не слыхивали. Моровые язвы — корь и оспа, — от которых вымирали целые рода коряков и якутов, косвенным образом задевали и русско-устьинцев: часть поселенцев, по-видимому, гибла. Но в целом колония уцелела, и спасало её, вероятно, то, что жили люди не в одном компактном посёлке, а были рассредоточены по многим местам на протоках Индигирки и редко соприкасались. Зензинов в 1912 году насчитывает в дельте Индигирки около 20 «дымов», отстоящих одно от другого на десятки километров. А в центральном поселке, собственно в Русском Устье, имелось в то время всего 6 домов, в которых жили люди.
Дома в центральном поселке, по сведениям А. Г. Чикачёва [10], — это рубленые русские избы, но с плоскими крышами. Более зажиточные хозяева жили в домах пятистенках, где, как и на Руси, имелись горница и прихожая, а вдоль стен размещались широкие лавки (Чикачёв, 1990). Оконные рамы держались на задвижках из мамонтовой кости. В рамы вместо стекол вставлялась слюда, которая зимой заменялась льдинками. Сени всегда имели два выхода, и двери в них открывались вовнутрь. Это на случай снежных заносов, чтобы можно было из дома выйти. Делом чести хозяев было содержать зимние дома в чистоте. Полы в избах мыли горячей водой, а половицы иногда скоблили, очищая от грязи (как в русских избах на Вологодчине, где полы мыли с дресвой). Избы в тёмное время освещались «лейками», то есть плошками, в которые наливался рыбий жир и опускался фитиль, скрученный из тряпок. Лейки изрядно коптили, поэтому над ними подвешивался матерчатый абажур, предохранявший потолок избы от копоти.
Летом семьи русско-устьинцев жили в «русских урасах», как они сами называли свои жилища. Урасы являли собой пирамидальные сооружения четырёхгранной формы. Четыре жерди по углам («козлы»), к которым крепятся рейки, а к последним уже потолочный настил, покрытый дерном, и стенные доски, плахи или тонкие жерди, в зависимости от того, какой материал имелся под рукой. В стенах проделывали окна со «стеклами» из налимьей кожи, а в средине потолка — отверстие для отвода дыма. Под отверстием на полу ставился деревянный ящик, набитый песком — «шесток». Двери крепились в углублениях («пятах») на деревянных чурках и открывались наружу. Под потолком юрасы укреплялись две параллельные рейки («грядки»), к которым подвешивалась юкола для копчения, К грядкам же крепился крюк, за который подвешивали котел или чайник. Пол в урасах был земляной.
Из-за нехватки леса нередко строили маленькие избушки наподобие якутского «балагана». Называли их «юртушками» (примерно такой же тип жилищ был обнаружен при раскопках заполярной «Мангазеи» [10]). Кроме жилых, каждая семья имела и хозяйственные постройки: амбары, погреба, сараи для хранения собачьего корма («коспохи») и для хозяйственного инвентаря («рубоделы»). Некоторые состоятельные хозяева на зимних заимках имели «баньку» — небольшой амбар с деревянным полом. На шестке посредине «баньки» укладывались камни, нагреваемые огнем в камельке. Это почти что чёрные бани с «каменцами на севере европейской России, где нагретые камни давали тепло и согревали воду в ушатах.
От морозов в зимнее время русско-устьинцев спасала меховая одежда, материал и покрой которой были почти целиком заимствованы у коряков и чукчей. Но назывались меховые изделия чаще по русски, к примеру, зимний головной убор назывался «малахай». «Он изготовлялся из пыжика, опушался мехом бобра или росомахи, а внутри подбивался мехом песца или пыжиком. На дорогу в сильные морозы надевался сверху еще дорожный малахай, сшитый из волчьей шкуры.
Главной защитой от морозов была кухлянка — большой меховой тулуп с капюшоном, сшитый из оленьих шкур. Под кухлянку поддевалась меховая рубашка из летних оленьих шкур длиной до пояса, называемая «дундук». А в особо сильные морозы поддевался «паровой дундук», то есть две меховые рубашки, вдетые одна в другую. Сверх «дундука» для предохранения его от влаги надевалась камлейка» — широкая матерчатая рубаха с капюшоном. На ногах штаны чукотского покроя, сшитые из камуса, — шаровары «чажи». Обувь — ботинки из кожи оленьих ног с подошвами из шкуры старого оленя — надевалась на шаровары. Вот в такой упаковке охотники ездили зимой проверять пасти.
Женская одежда была чисто русского покроя: обычное платье — «капот», прикрывавший икры ног, длиной почти до пят, сборчатая юбка, кофта с длинными рукавами, полотняные или ровдужные штаны, меховые или замшевые сапожки. Зимой женщины носили жакеты, подбитые изнутри песцовым мехом и с меховым воротником. Манжеты, карманы и полы жакетов обшивались мехом лисицы, росомахи или тарбагана. На голове поверх платка носили лисью или бобровую шапку-ермолку. Женская обувь — торбаса — шилась из оленьего камуса, с подошвой из шкуры старого оленя, мехом внутрь. Под обувь натягивались меховые чулки («чажи»), сшитые из подстриженной шкуры молодого оленя. Торбаса окаймлялись цветной тканью с вшитым мелким бисером.
Летом мужчины и женщины во время рыбной ловли надевали «бродки» — мягкие сапоги из ровдуги. Головки таких сапог изготовлялись из кожи нерпы. Носили также непромокаемые сапоги из лошадиных кож — «сары», приобретавшиеся у якутов. На руках летом носили «персчанкты» — перчатки, сшитые из ровдуги и вышитые по верху, зимой — рукавицы из оленьих ножных шкур.
Судя по описаниям жизненного уклада русско-устьинцев, в нём много общего с недавним жизненным укладом крестьян европейского севера России. В семейных отношениях, в свадебных церемониях, в праздничных торжествах, в ритуалах похорон просматриваются российские обычаи и традиции. То же самое касается поверий, примет, предсказаний. Хотя русско-устьинцы были православными христианами, посещали свою неказистую церковь, держали в домах иконы, усердно молились, крестили детей, но в душе они оставались язычниками: верили в нечистую силу, в лешего («сендушника»), в домового («сушедко»), в русалок («водяных хозяек»), в нечистую силу («пужанок»). «Сендушник», по их представлениям, напоминал гоголевского чёрта. Он принимал облик людей, иногда появлялся в урасах и был даже непрочь сыграть с желающими в карты. А распознать его можно было по примете — он панически боялся масти треф.
Гадания девушек в крещенскую ночь удивительно похожи на такие же в Вологодской области: то же кидание башмачков через плечо, зеркало в бане полуночью, чашка с водой на морозе и прочие. Приметы у русско-устьинцев были свои, но вот общеизвестная примета: если уголёк выскочил из печи на пол, то в доме будет гость. Редкая хозяйка в доме на Руси, где есть русская печь, не вспомнит эту примету, если «стрельнул» уголёк.
Как и на Руси, у русско-устьинцев запрещалось мыть или подметать пол в тот день, когда хозяин уехал из дома. Верили, что это принесет несчастье, что уехавший может не вернуться. Любопытно, что одним из способов умиротворить погоду у русско-устьинцев было распевание былины про Садко — богатого гостя. Древняя новгородская былина сохранена была у них в устной памяти через много поколений.
Сохранились в памяти сказителей былины «Алеша Попович и Тугарин», «Илья Муромец и Идолище», «Добрыня и Змей». Исследователи фольклора Русского Устья отмечают, что, несмотря на позднейшие искажения и добавления, память русско-устьинцев сохранила в основе своей древнерусские тексты былин, относимые по времени возникновения, может быть, к Киевской Руси.
То же относится к сказкам, которые были неотъемлемой частью культурной жизни русско-устьинцев, множество которых хранилось в памяти сказителей. Сказки являлись для русско-устьинцев источником знаний о мире и в то же время служили организующей и нравственной силой. В сказках просматривались непреложные законы человеческого общежития, семейных отношений (своеобразного домостроя), этических норм поведения в тех или иных условиях.
Сказки русско-устьинцев в основном те же, что и на севере европейской России. Среди них и «Смерть Кощея», и «Гусли-самогуды», и «Три царства», и «Звериное молоко», и «Бова-Королевич», и «Кот, петух и лиса». Перечень тематики сказок обширен: в их числе и бытовые, и волшебные, и о животных, и своеобразные «сказки-былички». Конечно, текст их не совсем идентичен древним текстам известных на Руси сказок, в них привнесены новые детали, да и элементы более поздней литературной их обработки (Пушкиным, к примеру). Следует иметь в виду, что все же русско-устьинцы с XVIII века не были полностью отрезаны от внешнего мира. Что-то из песен, сказок и преданий передавалось и навещавшими их приезжими из Казачьего, из Нижне-Колымска, из Зашиверска. Сказки интересны и тем, что излагались они своеобразным говором русско-устьинцев.
Частушки у русско-устьинцев в XX веке процветали, они сочинялись на всякие злободневные темы, как и везде в деревенской России. Старинных среди них практически не сохранилось. Из трехсот частушек в сборнике «Фольклор Русского Устья» [9] лишь единичные можно отнести к классике. Например:
У русско-устьинцев:
По Подгорной я иду,
Собаки лают на меня,
Пускай лают, про то знают,
Что милёнок у меня.
Вологодский вариант на туже тему в пятидесятые годы прошлого века:
По деревеньке иду,
Собаки лают на беду;
Собаки лают, видно, знают,
Что к сударушке иду.
Или такая русско-устьинская:
Моя милка маленька —
Чуть повыше валенка.
Валенчик обуеца,
Пузырьком надуеца.
Вологодская — про милку, ростом маленькую:
Моя милка маленька —
Чуть побольше валенка.
В лапотки обуется,
Как пузырь надуется.
Когда-то на Вологодчине пелась задушевная частушка:
Я тогда тебя забуду,
Сероглазая моя,
Когда вырастет на камушке
Зеленая трава.
Отпевка была такая:
Я тогда тебя забуду,
Мой милёнок дорогой,
Когда вырастет на камушке
Цветочек голубой.