ИЗ ПОСЛЕВОЕННЫХ ЛЕТ

ИЗ ПОСЛЕВОЕННЫХ ЛЕТ

Передо мной письмо матери моей, Павлы Петровны. Без числа отправки, но по времени это март месяц 1947 года. Она пишет мне корявым своим почерком без знаков препинания на тетрадном листочке (образование её — деревенские курсы всеобуча в двадцатые годы). Листочек пожелтел от времени, не всегда текст можно разобрать, но большая часть слов сохранилась:

«...Жемс (так она звала меня) кое-что я хотела тебе привести дак у меня случилось несчастье... я только доехала до Берега (деревня на пол пути от наших мест до Вельска, где я учился в десятилетке) моя лошадь Первик несколько не пошла... обратно от Морозова еле её пригнала а дровни на другой лошади привезли вернулась домой только боле расстроилась... когда тебе будет выходной ты дойди до Берега там я оставила табак и картошки мешок хотя ты немного унесешь дорога скоро распадет в Вельск не попасть больно мне хотелось к тебе приехать да не пришлось».

Содержание письма о том, что мать везла мне в город картошку для пропитания и с полсотни стаканов табаку-самосада для продажи. Чтобы я на вырученные деньги мог что-то купить из обуви или одежды. Но до города доехать она не смогла, лошадь отказалась тащить даже полупустые дровни. Пришлось матери оставлять картошку у кого-то в деревне Берег и вести ослабевшую лошадь обратно в поводу. Увязая валенками в намокшем уже снегу, постоянно в напряжении, чтобы лошадь не упала, тридцать километров тащить её обратно до дома. В таком состоянии, давно некормленая, лошадь если упадет, то может и не подняться. А тогда беды не оберешься, лошадь-то колхозная. Да и жалела она лошадь по-человечески. Сколько на ней она переборонила полей, сколько проделала прочей колхозной работы, не перечесть. В другом письме она пишет: «...корма в колхозе нет нисколько кони голодом но ето говеем будет худо если кони падут очень я жалею лошадей». Бескормица в тот год была страшной!

Вот такая картина. Сколько же матери надо было испытать душевных мук, сколько перенести страданий за эту злополучную посадку. Одно сознание того, что сын где-то голодает, а она ничем не может ему помочь, надо полагать, вгоняло мать в слёзы, в тоску неимоверную. Будь проклято то время!

Еще в одном письме мать пишет: «...мы с Терезой (сестрой моей) живем хорошо да только с часу на час ждем тебя... надо огород садить сама все на поле нет времени никак не могу все сделать». Мать никогда не жалуется, каждое письмо начинается со слов: «Мы живем хорошо». Какое уж там хорошо! Когда нет денег уплатить проклятый сельхозналог, скатать валенки или починить обувь, что-то купить из одежды сыну и подрастающей дочери. Да и дотянуть до весны с кормом для коровы, единственной надежды семьи, без которой погибель. Но как-то все это мать переносит без особых нареканий к судьбе, считает нищету и нехватку денег неизбежным злом.

Одно только ее нервирует и угнетает: почему сын редко пишет письма. Она со слезами упрекает меня: «Кабы я была грамотна то каждый день тебе стала писать письма... мне писать письмо одна только темна ночь... карасину нет в лавке дак как его достанешь». В полутьме, при свете коптилки, мать все же ухитряется сыну писать чаще, чем он ей.

Стыдно и горько сознавать, что столь черствым я был к матери в молодые годы. Ну что стоило отправлять матери хотя бы по одному письму в неделю. Чего-чего, а грамоты было более, чем достаточно; как-никак учился я в десятилетке. Но нет, не находил времени даже для короткого сообщения, что жив и здоров. Мать упрекает меня в очередном письме: «...я только очень обижаюсь на тебя в том что десятый год тебя учу неужели слишком трудно написать матери...».

Я отписываюсь, конечно, изредка. Стараюсь её не огорчать. Что тоже живу хорошо, что картошки занял у Феди (домохозяина, где я квартировал), что есть знакомый на колбасной фабрике, где я могу покупать кости и варить бульон. Но сердце матери разве этим успокоишь. Снова и снова она не спит ночами, думая о сыне, о плохой его одежде, о том, что он голодает, а послать ему картошки или молока для пропитания нет никакой возможности.

Прошли годы. Давно нет уже в живых великой труженицы Павлы Петровны. Но труды её не пропали даром: детей она вырастила и дала им образование. А неблагодарного ее сына и через много лет нет-нет да и кусанёт совесть, что в труднейшее голодное время он был таким глухим и чёрствым к родной матери.