ОТЕЦ

ОТЕЦ

Почти всегда первый вопрос, который задают мне журналисты или просто знакомящиеся со мной люди (а журналисты обязательно): «Почему у Вас имя Джемс?» Иногда это меня раздражало, иногда забавляло, но со временем я привык к такому вопросу и стал отшучиваться: «Потому, что мой отец был английско-подданным. У Остапа Бендера, как известно, отец был турецко-подданным, у меня английско-подданным».

Да-да, я не вру, в самом деле, это так. С отцом была следующая история. Когда в годы Гражданской войны английский экспедиционный корпус дошёл по Северной Двине до Шенкурска, то отец, тогда еще молодой парень, находился в то время там. Через три дня красногвардейцы англичан из Шенкурска вышибли. Но я вправе считать отца английско-подданным. Это, конечно, шутка. А вот почему отец назвал меня Джемсом, сестру Терезой, вторую сестру Кларой, третью сестру Розой, осталось невыясненным. Отец погиб в начале войны, я ещё не дорос до возраста, когда сыновья задают отцам такие вопросы.

Вероятнее всего, отец был интернационалистом коммунистического толка. Тогда понятно, откуда взялись имена Роза и Клара; в те годы имена Розы Люксембург и Клары Цеткин гремели. А вот откуда взялись Джемс и Тереза, не совсем ясно. Возможно, отец был наслышан о Джемсе Уатте. Бесспорно, отец по части имяобразования был реформатором. Но хорошо ещё, что он не поддался моде того времени и не присвоил новорожденным имена типа Трактор, Владлен, Новомир, Ленгвард и так далее. Как секретарь сельского совета, регистратор рождений и смертей по должности, такую возможность он имел.

Мой отец, Саврасов Илья Фёдорович, родился в довольно многодетной семье. У него было четыре сестры и один брат, все старше него. Был, правда, еще один брат, не родной, по матери (моей бабушки, которая вышла за вдовца, уже имевшего сына), но последний как бы не считался своим, жил отдельным домом на отшибе и с моим отцом был, по-видимому, не в очень приязненных отношениях.

Семья отца была бедняцкой. Вероятно потому, что предки его не были крепко привязаны к земле, а больше занимались побочными промыслами. Прадед вообще считался в деревне лодырем. По легенде — он любил сидеть на завалинке своего дома и кидать (шибать) камнями в прохожих, за что домочадцы его и получили кличку Шибаевские. Сельчан в вологодских деревнях зачастую знают не по фамилиям, а по таким вот прозвищам, перешедшим к ним от дедов и прадедов. Дед мой был заядлым лесовиком и постоянно пропадал на охоте или рыбалке. Работать на земле он не мог по состоянию здоровья. Не сохранилось сведений, какой был у него надел земли в общине и как мог он кормить такую большую семью, пахотой почти не занимаясь. Из-за бедности семьи дочери его, сестры отца, не раз уходили на сезонные заработки в Ярославскую область. А одна из дочерей добралась даже до Петербурга, где какое-то время зарабатывала себе на пропитание в прислугах.

Во всяком случае к семнадцатому году семья отца в деревне была почти что самой бедной. Да, видимо, и во всей округе, где насчитывалось 11 небольших деревень по 20—40 домов. Поэтому в двадцатые годы отец попал в комбед, что и определило его дальнейшую судьбу. В смутное время Гражданской войны он был ещё молодым парнем, окончившим три класса церковно-приходской школы. Учился он хорошо и даже был по окончании третьего класса награжден именным евангелием («За отличные успехи и примерное поведение»). Любопытно, что будучи потом последовательным атеистом, разрушителем местной церкви, подаренное евангелие он все же уберёг, не уничтожил, что следовало бы сделать правоверному коммунисту. И оно, с похвальным автографом учительницы, сохранилось до сих пор.

В годы НЭПа отец, по-видимому, работал дома по хозяйству и на извозе. Однажды он ухитрился каким-то образом попасть под копыта лошади, остался глубокий шрам на лбу. По воспоминаниям бабушки, он с трудом выжил после травмы: отметина же на лбу осталась на всю жизнь. Отец неплохо умел обращаться с топором. Перед войной он собственноручно срубил на задах огорода просторную баню, которой многие годы пользовались чуть ли не все жители деревни.

Одним из его любимых занятий в детстве и молодости было плетение из березового лыка различных предметов хозяйственного обихода. Ступни — это само собой, иногда их называют «лаптями», но это неверно; лапти — изделия из липовой коры и имеют несколько иную форму. Ступни в бедняцкой семье — предмет первейшей необходимости. Их изготовляли даже женщины. Бабушка, к примеру, очень ловко плела ступни, и даже меня, малолетку, пыталась этому научить. По глупости я стеснялся, о чём сейчас приходится сожалеть.

Отец плёл из берестяного лыка не только ступни, но и корзины (зобеньки), некое подобие котомок или рюкзаков (пестери), солонки, хлебницы, шкатулки и даже детские игрушки. Долго хранились в доме мячики, петушки, коровки, самолётики. Изделия из дранки — «бураки» и разных размеров корзины для всяких хозяйственных надобностей тоже были ему сподручны.

Лес, который начинался в трехстах метрах от деревни и простирался на десятки верст (сузём), был его родной стихией. Штатным охотником он, правда, не был, и даже своего ружья не имел, но из лесу никогда не возвращался с пустыми руками. То глухаря принесёт, то зайца, то лисицу, то тетеревов. Однажды притащил даже живого филина, которого я очень боялся. Филин щелкал клювом, взъерошивал перья и казался очень злым. Всю эту живность он ловил петлями, а клестов силками. Ловить клестов он научил и меня. Детская эта забава весьма пригодилась в голодные годы войны: зимой клесты ранообразили наш стол. Они очень вкусны, в отличие от воробьев, которых тоже иногда приходилось есть.

Даже с тремя классами образования отец считался в нашем местечке грамотеем. Не зря в последние годы перед войной он был секретарем сельского совета. До председателя он, правда, «не дорос». К тому были, вероятно, свои причины. А именно, его мягкотелость, любовь к водочке да и к женщинам. С первой женой (моей матерью) он разошелся в середине тридцатых годов. А новых жён, по слухам, у него была даже не одна. Хотя в родительском доме они не появлялись, а существовали где-то на стороне.

Было в его биографии и еще одно тёмное пятно, тоже, видимо, портившее ему карьеру. Он сидел в тюрьме. Правда, недолго и по причине неполитической, но всё же. А случилось вот что. В какое-то время он работал в лесосплавной конторе. И однажды, будучи начальником сплавного участка, проворонил аварию с запанью. Из- за большого наплыва леса или по какой-то другой причине в верховьях Северной Двины прорвало запань. А чтобы не случилось большого затора, ближайшую запань ниже по реке надо было открыть, что входило в обязанности отца. С этим приказом к отцу был послан конный нарочный, но он отца не нашёл. Тот где-то загулял с приятелями и появился на работе только через сутки. За это время сплавляемый лес до нижней запани дошёл и образовал огромный затор, серьезно осложнивший лесосплав на этом участке реки. В итоге — большие убытки по лесосплаву, и отец загремел в тюрьму.

Вскоре, однако, его выпустили, и на рубеже двадцатых-тридцатых годов он уже проводит в своих местах коллективизацию. Надо полагать, это был нелегкий период его жизни. Окулачивать и выселять на возможную погибель своих односельчан, своих близких знакомых — это малоприятное и тяжелое дело. Куда легче с подобной работой было справляться герою Шолохова из «Поднятой целины» Макару Нагульнову, пришельцу со стороны, не имевшему корней в подопытных селах.

Но отцу... Ох, как было нелегко ему выполнять эту грязную работу! Если даже он и свято верил в коммунистические идеалы.

Понимал ли он, что его руками творится преступное деяние? Сейчас уже не спросишь его об этом. В оправдание его можно сказать лишь то, что он проводил раскулачивание не слишком ревностно. В целом по нашему местечку (Косковскому сельсовету) была выслана лишь самая малость населения — примерно десятая семья, или даже менее того. В то время как в соседних волостях раскулачивалось до 30—40 процентов живущих там крестьян. Кроме того, рискуя своей головой, некоторых из подлежащих раскулачиванию мужиков он уведомлял об этом решении комбеда: приходил ночью и говорил им, чтобы они немедленно скрывались. Назавтра милиция уже не заставала хозяев дома. Конечно, кто-то знал об этих поступках отца, но никто его не выдал. Зла на него раскулаченные не держали, понимая, что он действовал подневольно.

Был ли отец действительно атеистом, понять сейчас трудно. Он активно выполнял указания вышестоящих инстанций: ломал приходскую церковь, приспосабливая её под клуб, описывал церковное имущество, щепал иконы. Но делал ли это он только по приказу или имел внутреннее убеждение о вредности религии, никто не может теперь сказать. Иконы с божницы в доме он пустил на растопку, но, как уже упоминалось, подаренное ему в школе евангелие сохранил в целости.

Крестить детей в церкви отец, конечно, запретил. Мать не смела, но бабушка тайно водила меня к батюшке, когда мне было два или три года. То ли окрестили меня тайно, то ли просто бабушка водила к причастию, узнать потом мне было не дано. Когда я повзрослел, а отца и бабушки уже не было в живых, то я узнал лишь смешную сторону этого посещения церкви. С именем Джемс мне не дали бы даже причастия. Бабушка сказала священнику, что меня зовут Женей. С таким именем можно сойти и за мальчика, и за девочку. Когда я попробовал с ложечки вино (причастие), то попросил у батюшки ещё, таким сладким показался мне этот напиток. На что батюшка улыбнулся и сказал: «Какая бойкая девочка Женя». Таким вот образом я сошёл в церкви за девочку.

Отец был беден. Беден даже не то слово; он был совершенно неимущим. Правда, дом и приусадебный участок в тридцать соток, с которого кормилась наша семья, он имел. А секретарская его зарплата составляла мизерную сумму, что-то около полутораста рублей. Из неё он часть денег отдавал нам на покупку хлеба, а сам питался, где придётся. Дома он бывал редко, поскольку с матерью моей был не в ладах.

Когда он ушел в армию, из его вещей остались не новый уже костюм, две или три рубахи да поношенные сапоги. Более у него не было ничего. Расставаясь со мной, он сунул мне в руку масленку из-под ружейного масла (почему-то она мне врезалась в память), да показал, где лежит ящичек с нехитрым инструментом: молотком, кусачками, плоскогубцами, гвоздодёром. Осталось от него еще два топора, один из которых (плотницкий) бабушка спрятала и не давала его мне до конца войны. Несмотря на похоронку, она все время надеялась, что сын с войны вернётся.

Но он не вернулся. Погиб отец в боях под Калининым в феврале 1942 года.