Отец Дорофей и «отец» Иаков
Отец Дорофей и «отец» Иаков
В то трудное время велась повседневная борьба не только с теми, кто пролезал к нам из враждебного лагеря. И среди нас были такие, которых приходилось крепко осаживать.
В Кальнике еще, в первый же день знакомства с частью, я пошел искать комиссара полка. Вдоль разбитой мостовой ровной линией вытянулись стандартные каменные дома. У одного из заводских служащих — обитателей этих коттеджей — и проживал наш комиссар Яков Долгоухов.
Не зная еще, с кем столкнет меня судьба, я вспомнил многих комиссаров червонного казачества. Боевое настроение казаков формировалось партийным коллективом и главой его — комиссаром части. Личный пример тех, кто звал массу на подвиг, играл решающую роль. «Коммунист, — говорил Примаков, — до боя действует словом, а в бою — клинком».
Комиссар 1-го полка Иван Кулик, увлекая казаков в атаку, погиб геройской смертью от клинков махновских бандитов.
Под Хорлами во главе бригады, устремившейся на белогвардейский десант, скакал комиссар Иванина. Близкий разрыв тяжелого снаряда вышиб военкома из седла. (До сих пор семидесятилетний Савва Макарович Иванина носит в легких осколок вражеского снаряда — память о перекопских боях.)
Комиссар бригады Роман Гурин, показывая пример бесстрашия казакам 3-го и 4-го полков в жаркой схватке с легионерами Пилсудского, был тяжело ранен на галицийской земле. С незажившей еще раной Гурин вскоре вернулся в строй.
Получив две раны в схватке с улагаевской конницей под Перекопом, не покинул своего места политрук из 1-го полка Степан Еломистров. Лишь третье, смертельное ранение вывело из строя отважного политработника.
Командир, стремящийся создать из своей части безотказно действующий боевой коллектив, знает, что ключи к сердцу солдата находятся в руках комиссара, если только он настоящий комиссар.
Якова Долгоухова я застал дома. Зажав в зубах дымящуюся тяжелую трубку, в полосатой тельняшке, кожаных брюках, он расхаживал босиком по давно не мытому полу огромной необжитой комнаты. Помещение не блистало ни чистотой, ни меблировкой: у простенка — кривой стол, в темном углу — высокий топчан, покрытый солдатским одеялом.
Долгоухов остановился посреди комнаты, разгладил пятерней шевелюру.
— Ага, новый комполка! Садись, приятель! — процедил он сквозь зубы, указав трубкой на кособокий ящик, заменявший табурет.
Я подумал: «Что ж, это неплохо — комиссар из моряков! Сразу видно — и тельняшка, и обкуренная трубка, и первое же обращение на «ты». Комиссары — бывшие моряки — не редкость. Они крепкие рубаки и горячие ораторы. Масса любила речистых политработников. Недалеко ушло время, когда один хороший митинг заменял десятки приказов...
— Чертовское давление в котле... сто атмосфер... с похмелья, конечно, полундра. Что ж, надо знакомиться, — тянул сиповатым голосом хозяин. Прошлепав босиком к простенку, наклонился, извлек из-под стола бутылку. Разочарованный, швырнул ее в угол комнаты. — Пусто... нечем зарядиться. Какое же это к бесу знакомство без полфедора?
«С чего начать наш деловой разговор? — подумал я, удивленный странной речью комиссара. Вдруг со двора донесся бойкий топот копыт. Хозяин бросился к окну, распахнул жалюзи. Яркий свет хлынул в помещение, и весь беспорядок, царивший в ней, предстал в полном «блеске».
— Подкрепление... полундра! — воскликнул внезапно повеселевший Долгоухов.
Я подошел к окну. Какой-то тощенький безбородый попик, с узелком под мышкой, ловко соскочил с коня. Суетясь, привязал поводья к скобе амбарных дверей. Направился торопливо в помещение. На пороге снял широкополую шляпу. Молодое, с голубыми глазами лицо рыжего попика показалось мне озорным.
Положив на стол узелок, гость пробасил: «Закусон». Лихо откинув полу черной рясы, извлек из карманов широких брюк, заправленных в порыжевшие старомодные сапоги, две полкварты — «выпивон», а всё вместе — «угощон».
— Будем знакомы — отец Дорофей.
Батюшка, чувствуя себя как дома, развернул узелок, затем проворно раскупорил полкварты и наполнил немытые стаканы. Долгоухов сгреб другую бутылку, взболтнул содержимое, затем стал следить, как серебряные пузырьки, закружившись, медленно оседали на коническое дно посудины!
— Первак! — авторитетно заявил он.
— Благодарные прихожане! — Поп многозначительно щелкнул языком.
Меня очень заинтересовал комиссар, а еще больше его собутыльник. Сначала мелькнула мысль: «Ловко играет поп роль простачка. Работает на какого-нибудь пана атамана. Среди бела дня, в рясе, на красноармейском коне галопом влететь во двор комиссара — это грубая работа!»
— Воин да не пьющий — зело любопытно! — пробасил попик, прижав к нагрудному кресту отвергнутый мной стакан. — А мы с вашим предшественником да вот и с отцом Иаковом, — указал на Долгоухова, — откровенно говоря, принимаем сию благодать паки и паки...
— Ради знакомства! — ничуть не смущаясь, просипел хозяин. — Полундра! Здравствуй, стаканчик, прощай, винцо.
— Сгинь зелье, пропади! — выпалил отец Дорофей и мастерски осушил стакан. Крякнул, а затем добавил: — Откровенно говоря, вы видите перед собой классика...
— Какого это еще классика? — удивился я.
— Классика алкоголизма! — болезненно усмехнулся отец Дорофей и добавил: — Вот так мы и глушим скуку!
Еще в Ильинцах комиссар дивизии Лука Гребенюк, напутствуя меня, советовал сдружиться с секретарем партбюро Мостовым и комиссаром Долгоуховым, недавно назначенным в полк, моряком, рубахой-парнем, и засучив рукава взяться за работу. Но кого же встретил я в лице комиссара полка! Во мне все больше закипало возмущение.
— Допускаю, — возразил я попу, — вам действительно скучно. Прошли веселые времена для вашей касты. Но впервые вижу скучающего комиссара.
— Завел молебен, — сощурил осоловелые глаза Долгоухов. — Отче наш, иже еси на небеси. Ты мне покажи, комполка, где бешеные атаки, где риск подполья? Все кончилось, наступил полный штиль... — Хозяин оттянул ворот тельняшки. — Ты подай мне наступление, «ура», свалку... Возьмем же, снова, награды! Дают не тому, кто ближе к бою, а тому, кто ближе к начальству. А это чудо-нэп? Мечтал о пожаре мировой революции, а мне говорят: «Вывози незаможникам навоз на поля». Замахнулись на твердыни Европы, а носятся с паршивенькой гвоздильной мастерской. То резали буржуев, а нынче сами их выращиваем. Нет, нынешняя фисгармония не по моей флотской душе. Слыхали новый стишок, сам сложил:
Дух поднять, чтоб всем буржуям?
Протестуем! Протестуем!
— Скука душит, — скинув рясу и оставшись в розовой косоворотке, заскулил поп. — Но главное — не падать духом. Токмо уповать...
— На что уповать? — спросил я.
— На дух божий. Токмо он всесилен и вездесущ. Трижды были в заблуде пастыри, кои опоясали чресла мечом. Это исусово, христово воинство, верю, неугодно было самому Иисусу Христу...
— И получилось по священному писанию, — сказал я, — взявший меч от меча и погиб.
— Совершенно верно, командир, — согласился поп. — Стараясь разгадать грядущее, я возвращаюсь к прошлому. Век назад французы с криками «Aux lanternest!»[21] вешали духовных отцов на фонарях. Храмы божий превратили в вертепы. Потом опамятовались. Уразумели: царство земное сулили всем, а досталось немногим... Лишь у стоп господних есть для всех пристанище.
Пьянчужка попик, разглагольствуя, сразу же показал себя не таким уж простачком. И не всякий трезвый поп в те суровые времена изрекал то, что слетало с уст собутыльника Долгоухова.
— Все подвержено приливам и отливам. И удел нашей долгогривой братии уповать на прилив. Уповать и искать стезю к душам оскорбленным и униженным. На то указует нам незримая десница.
— Калиновское «чудо»? — спросил я.
— Что Калиновка? — пренебрежительно скривил рот отец Дорофей. — Топорная работа. Не те времена...
В Калиновке, той самой, что примыкает к Кожуховскому лесу, «обновилась» икона. Разжигаемые духовенством фанатики, увлекая за собой тысячи верующих, совершали многолюдные крестные шествия. Отроки с безумно устремленными вдаль глазами несли хоругви, а отроковицы, в белых, длинных полотняных рубахах, с распущенными волосами, — иконы. Участники крестных ходов, ожидая скорого конца мира и немедленного пришествия Христа, предавались поощряемому духовенством безделью.
Как только раскрылись жульнические махинации с калиновским «чудом», сразу же угас религиозный психоз и вызванные им многолюдные шествия.
— Времена теперь иные, иные у церкви должны быть и способы, — продолжал жужжать поп. — Не обманом, подобно калиновскому, а христовой правдой святая церковь наша обрящет былую силу.
— Очень в этом сомневаюсь, — сказал я.
— Наш всеблагий учитель внушает нам долгое терпение. Не узрю я, узрит потомство. Вере христовой две тысячи лет, и жить ей присно и во веки веков. Вот, — взмахнув коротко подстриженной гривой, указал он на комиссара. — Отец ваш Иаков что творит? Паки и паки ничего. А человеческая душа, как и натура, жаждет наполнения. Не будет наполнять ее отец Иаков — будет наполнять отец Дорофей.
— Заткни хрюкало, батько, — отозвался Долгоухов, — не посмотрю на твой сан, долгогривый водолаз, и протащу тебя мордой по половице. Треплешься про наполнение, а стаканы порожние...
— Само собой, — ответил поп и взялся за бутылку. — Попалась мне брошюрка Емельяна Ярославского. Презабавно пишет. За животину хватался. Ловко кроет нашего брата. Но Ярославский где-то там в Москве, а тут кто? Тут отец Иаков! Что, вопрошаю, смогут сделать добрые ваши пастыри, не такие, как отец Иаков, когда люди увидят, что не для всех уготовано царство земное, для избранных лишь. Вот тут-то исподволь начнем мы. У каждой божьей твари с древности существует неискоренимая потребность в душевном тепле. И я, не таясь, говорю: уповаю! Чем больше будет таких, как отец Иаков, тем скорее воспрянет из пепла наша присновозносимая, всеблагая и всеутешающая святая церковь. Аминь.
— Не зря говорится: «волос долог, а ум короток», — наконец заговорил Долгоухов. — Я не монах. Умею не только пить... А вашего брата душили и душить будем.
И тебя, батя, прихлопнем, хотя ты парень и ничего, компанейский. Даже церковное золото отдал для голодающих. Не то что другие...
Веселого попика ничуть не устрашили угрозы. Наполнив очередной стакан, высоко поднял его.
— Да, — с гордостью заявил он, — я с амвона склонил верующих... Церковные сосуды сданы, ничего из злата-серебра не утаено. Упаси господи... — Поп перекрестился, выпил, крякнул и, вновь наполнив стакан собутыльника, затянул вполголоса:
Налей вина, и эти будни,
При чашах, полных до краев,
Мы в праздник перестроим чудный
И юность вспомним нашу вновь...
Лихо опрокинув самогон в глотку, он швырнул стакан в дальний угол комнаты. Уперев руки в бока, пошел отбивать чеканную дробь, сам себе подпевая:
Ой, топы, топы, топы,
Собиралися попы
К благочинному идти
Благочинную трясти...
В такт поповской песне Долгоухов энергично размахивал руками. Казалось, вот-вот и он ударится в пляс. Очевидно, мешало присутствие третьего. Не переставая широко жестикулировать, затянул:
Дух поднять, чтоб всем буржуям?
Протестуем! Протестуем!
Шалопутный служитель божий внезапно остановился:
— Пойдем, отец Иаков, к моей благочинной. Может, она нас, рабов божьих, чем-либо попотчует от щедрот своих неисповедимых...
Вся эта сцена произвела на меня гнетущее впечатление. Вот теперь-то я понял, почему так загадочно улыбался адъютант Ратов, спрашивая меня, познакомился! ли я уже с комиссаром.
Особенно была неприятна бравада пьяного Долгоухова, не сумевшего понять, что откровенный в своих высказываниях попик во многом был прав. Мечты, которые лелеял он, очевидно, подогревали в те бурные времена не одного отца Дорофея. И, чтобы без промаха бить по этим коварным мечтам церковников, мало одних книг Ярославского и плакатов с лозунгами: «Религия — опиум для народа».
Жизнь партии с народом и для народа, всенародная борьба за создание светлого царства на земле для всех трудящихся без неоправданной роскоши для немногих, забота о счастье всего человечества без забвения нужд отдельного человека — вот те неприступные скалы, о которые разобьются надежды хитроумного отца Дорофея и всех его присных.
В тот же день я собрался ехать в местечко Дашев, чтобы представиться бригадному начальству — соблюсти этикет. В мирное время комбриг полками не управлял, а следил лишь за их строевым обучением. Его должность в шутку называлась архиерейской. Но серьезная беседа предстояла с комиссаром Корнелием Афанасьевичем Новосельцевым[22] старшим в бригаде коммунистом. Ему-то я и должен был рассказать о первой встрече с Долгоуховым.
Направляясь в расположение первого эскадрона, которым командовал кубанский казак Храмков, я пересек главную улицу поселка, мощенную крупным булыжником. Тут меня чуть не сшибли с ног два «ковбоя», лихо проскочившие за околицу. Один из них был Долгоухов, а другой — его собутыльник, поп-»философ» Дорофей.
Но ехать в Дашев не пришлось: комиссар Новосельцев сам явился в Калыник. И не один. Вместе с ним пожаловала местная власть.
Высокого роста, плечистый, с открытым мужественным лицом, комиссар прошел в помещение штаба и сразу занял командирское место. Чем-то до крайности расстроенный, поздоровался со всеми официально и строго. Велел найти и вызвать в штаб Долгоухова.
Дашевский председатель — в прошлом рабочий Кальникского сахарного завода — с возмущением жаловался на Долгоухова. На главной улице местечка он задавил поросенка, возле потребиловки, хулиганя, поджег бороду старику.
Нет смысла рассказывать о последствиях лихих подвигов «отца» Иакова. Они и так ясны. Но на встрече комиссара бригады с Долгоуховым стоит остановиться.
Явившись в штаб, одетый с головы до ног в хрустящую кожу, Долгоухов, не вынимая изо рта трубки, тяжело опустился на табурет.
Новосельцев, заложив правую, раненую руку за портупею, скомандовал:
— Встать!
Долгоухов, попыхивая трубкой, не шевельнулся. Глядя вызывающе на военкомбрига, небрежно ответил:
— А мне и так удобно.
— Встать, приказываю! — повторил комиссар и сам вскочил на ноги.
Это подействовало. Поднялся не торопясь и Долгоухов.
— Ну, а дальше? — спросил он с издевкой.
— Дальше попросите разрешения сесть, — сказал комиссар и опустился на стул.
— Ну что ж! Разрешите? — нехотя выдавил из себя Долгоухов и добавил: — Полундра!
— Не разрешаю. К кому вы обращаетесь? Спросите по форме: «Разрешите сесть, товарищ военкомбриг».
Наконец комиссар своего добился, и Долгоухов сел.
— Теперь застегайте ворот!
— Мне жарко.
— Всем жарко. Вы не в кабачке, а на военной службе, и пока еще комиссар полка. Подберите ворот гимнастерки, застегните кожанку на все пуговицы. И нечего выставлять напоказ морскую тельняшку!
Долгоухов не торопился выполнять приказ.
— Застегивайтесь, и поживей! — стукнул. Новосельцев кулаком по столу. — Нечего корчить из себя балтийца. Какой вы моряк? По анкете — портовый табельщик.
— Вы кто? Царский офицер? — развязно спросил Долгоухов, застегиваясь. — Жмете по-офицерски!
— Я путиловский рабочий, — ответил Новосельцев, — и понимаю: в Красной Армии не место разгильдяйству. Вы позорите высокое звание комиссара. Собирайтесь. Поедем. В политотделе разберемся... А если вам уж так скучно, милости просим в Туркестан. Может, басмачи вас развеселят...
Долгоухов ушел... Новосельцев, сняв с головы папаху, вытер платком вспотевший лоб.
— Ну и напасть на мою голову. Впервые вижу такого. Тоже мне полундра — табельщик разнесчастный. А строит из себя лихого клёшника-братишку. Позорит моряков, позорит комиссаров.
— Но вы ж ему дали перцу! — с нескрываемым удовольствием сказал Ратов, хорошо знавший Новосельцева еще по белопольскому фронту. — Посмотрел бы он, как вели себя наши комиссары в Мозырских болотах...
— Не говори, Петр Филиппович! — ответил Новосельцев.
— А вы расскажите, Корнелий Афанасьевич, — попросил Ратов, — пусть молодежь послушает.
— Что ж, — Новосельцев немного успокоился после беседы с Долгоуховым. — Знаете, товарищи, когда просят Горького что-нибудь рассказать, он отвечает: «Я вам лучше напишу», а когда просят Новосельцева написать, он говорит: «Давайте я вам лучше расскажу». Вот я вам выложу, как я сделался комиссаром.
— Послушаем, — закуривая, сказал председатель Дашевского Совета.
— Так вот, — начал Корделий Афанасьевич, — возвращался я с Восточного фронта заросший, немытый, грязный. Одним словом — позиционный солдат. Было это летом восемнадцатого года. Прихожу к начальнику политотдела в Симбирске. А он меня посылает комиссаром в инженерный батальон. Думаю, куда мне! Но он нажимал вовсю. Тогда я попросил инструкцию, а он говорит: «Ишь чего захотел! Программа партии есть? Пойди и по ней работай. А мы по твоему опыту составим инструкцию». Явился я в батальон. Машинистка — барыня! Переписчики и те в десять раз чище меня. Я стушевался. Комбат фон Таубе сразу же мне сказал: «Хорошо, что пришли. Бумаги без печати недействительны, а печать без комиссара не закажешь». Спрашиваю его: «Коммунисты в батальоне есть?» А он: «Прикажете навести мост через Волгу — пожалуйста. Или протрассировать линию окопов — с охотой. Но коммунистов в практике своей работы не встречал». Начали знакомиться. Он сказал: «Да, я фон-барон, но в октябре 1905 года в Москве нес на плечах гроб Баумана. Выгнали за это из института. Я не коммунист, но считаю, что и беспартийный может честно служить Советской власти». Рассказал и я о себе. А что там — токарь с Путиловского. «Ну, с такой биографией, — Таубе вскочил с места, — теперь выходят в наркомы». Поехали в казармы. На фронте еще гуляла вольница, а там всё по струнке. Чуть что не так, Таубе сыплет наряды, выговора. Я ему: «Это напоминает старину». А он: «Товарищ комиссар, знайте, будь то армия царская или пролетарская, а без дисциплины не может быть войска».
Зажили мы с фон-бароном дружно. И научился я у него многому, по правде скажу. А поначалу идти в батальон очень уж опасался. Думал, не справлюсь. И до того оробел, что полдня проболтался на базарной площади. Какой-то инвалид крутил там карусель. Вот я и катался на деревянном коне. А как истратил на это баловство всю свою получку — путевые денежки, пошел в батальон...
— Зато, товарищ военком, не оробели, — сказал Ратов, — когда выводили нашу бригаду из кольца... В Мозырских болотах. Вот где была веселая карусель...
— Да, всякое бывает в жизни.
Новосельцев, проведя искалеченной рукой по возбужденному лицу, доверчивым взглядом осмотрел внимательных слушателей.