Последний плацдарм

Последний плацдарм

Шел октябрь 1920 года. Пан Пилсудский после «чуда на Висле», позволившего ему с помощью французского генерала Вейгана, французских пушек и американских долларов выиграть варшавское сражение, поторопился в Станислав. Здесь, в ставке Петлюры, он заявил, что польская армия за Збруч не пойдет, но окажет необходимую помощь союзнику и вассалу.

Тогда же в Рахны Лесовые, возле Жмеринки, где стоял 6-й полк, явился ободранный и голодный Семен Очерет. Из его рассказов мы узнали, что в бою под Волочиском, посланный с приказанием к резервной сотне и спешенный гайдамацкой пулей, он был схвачен черношлычниками[11] 4-го Киевского конного полка, неожиданно выскочившими из густого тальника. Выдав себя за мобилизованного и прикидываясь слабоумным, каховчанин тут же изъявил согласие поступить в гайдамаки, считая, что только это даст ему возможность вернуться к своим. Его, как «придурковатого», послали ездовым в обоз.

Очерет пришел не с пустыми руками... За месяц пребывания у петлюровцев он успел разузнать многое. В Станиславе довелось ему видеть пана Пилсудского с Петлюрой. Они ехали к вокзалу в одном автомобиле. Долго слушал Очерета изучавший настроения желтоблакитников комиссар Петровский. Вырвавшийся из неволи казак заинтересовал и оперативных работников штаба.

Каховчанин, побывав недолго в лапах петлюровцев, сильно сдал в теле, но был веселым и оживленным. Две ямочки на щеках и одна на круглом подбородке, несмотря на грозный чуб, торчавший из-под общипанной папахи, придавали миловидное выражение смуглому, заметно осунувшемуся лицу Очерета. Вокруг него — героя дня — с утра до вечера толпились любопытные.

— Понимаете, хлопцы, — повествовал вошедший в азарт боец, — есть у них хорунжий Максюк, так они его понимают за знахаря. Гадает он по руке, на картах, на пшеничных зернах, на черных и белых бобах. Худой — настоящий шкелет, длинноносый, чубатый, мохнатые брови, глаза как у змеи — похож на самого черта, что путал коваля Вакулу.

— Знахарь, а не распознал, куда ты оглоблями смотришь! — заметил «желтый кирасир».

— Так я, товарищ комполка, бывало, как встрену его, руку за пазуху — и давай креститься... Пособляет от нечистой силы... 

— Эх ты, темнота, — укорял Очерета москвич Жуков. — Возле комиссара огинаешься, а черт знает во что веришь. Сказано — Крендель!

— Бонжур вам! — Казак низко склонил голову. — Товарищ Жук, любопытственно, как бы ты зажужжал в той самой каше? Крестился я не ради того, чтобы остаться у петлюровцев, а чтобы попасть обратно до своих.

— Вот ты расскажи командиру, как к вам приезжал адъютант Петлюры, — обратился к Очерету небольшого роста, коренастый сотник Брынза.

— Что ж, — сдвинув шапку на затылок, охотно продолжал Очерет, — моя хата хоть и с краю, а я все знаю. Хвамилия того адъютанта не абы какая — Кандыба. Это вам не муха пискнула, а бык чхнул. Является он к Максюку и спрашивает: «Пан хорунжий, чи не скажете, как пойдут дальше дела нашего пана головного атамана?» А Максюк подкинул вот так на долоне жменьку бобов, зажмурил змеиные очи и чешет вовсю: «Пан полковник, чую я голоса Гонты и Зализняка. Они читают вот этот стишок: «Вас ждуть, що знову ви прийдете у рiднi села i мiста...» Тут Кандыба растянул хайло до ушей и отвечает: «Да, не сегодня-завтра загудят башни наших панцерныков «Черноморца» и «Кармелюка». Не знаю, чи хватит большевицким голодранцам награбленного сала мазать пятки...» А Максюк весь побелел как снег и кроет далее: «Именно, ждет нашего атамана большая победа, но пусть опасается чертовой дюжины, значит, тринадцатого дня...» Тут Кандыба как рассмеется: «Эх ты, пан хорунжий, как придет тринадцатый день, вы будете поить коней из Днепра, а пан головной переступит порог святой Софии. Сам Богдан со своего каменного жеребца в Киеве скажет нам: «Здоровеньки булы, козаки моi чубатi!..»

— Пусть сунутся холуи Пилсудского, мы им поснесем куркульские башки вместе с их вшивыми оселедцами! — выпалил Брынза и, обнажив наполовину клинок, со злостью вновь вогнал его в ножны. Потом обратился к земляку Очерету: — А скажи, хлопче, через что они тебя не посекли, во всяком случае, не шлепнули?

— Хотишь знать, товарищ сотник, так поначалу сам думал — адью! Как сшибла сволота с коня, сразу обшарила. Искали перво-наперво партийное касательство. Ну, а нашли... хрестик. Совестился братвы, хоронил в кармане.  Сразу куркульские морды помягчали, но до пояса все же оголили, чертяки. А тот хорунжий Максюк насквозь так и штрыкает глазюками: «Ну, босва, если только меченый, если только найду звездочку, якорь, хочь даже бабское сердце, хочь другое там паскудство, тогда все... Я с тобой поступлю аккуратней, чем бог. Бог тебя рассек надвое снизу вверх, а я тебя рассеку надвое сверху вниз...» Тут я давай реготать, точно как Яшка-дуга. Это в нашей Маячке есть такой дурачок. Думаю: этим смехом я вас, сволота, обкаблучу. Говорю: «От боговой секачки у меня появились ноги, а от вашей, пан хорунжий, что будет?» А он вылупил буркала, огрел меня плетью и давай крыть вдоль и поперек густым материком: «От моего, — отвечает, — будет говядина для кобелей...» Потом, хлопцы, — продолжал Очерет, — все еще зависимо от духа движения. Отступай петлюровцы, как всегда, — зарубили бы как пить дать. А то аккурат выпала им удача — наступали. Погнали меня в штаб. Там, конечно, пошли допросы, как, что и через почему. Манежили долго. Один поиграл моим крестиком, говорит: «Доброволец? У Примака, — напирает он, — только такие!» Отвечаю: «Да, ваша правда, много и таких, а я призванный по строгому закону государственности. Года подошли — и все». Один лысоватый добродий усмехнулся ехидно: «И дошел аж до самых Карпат!» Отвечаю: «Какая ни есть на свете гора, а наш брат-вояка на ней обязательно побывает. Дед ходил на Балканы, отец остался на турецких горах, а мой жеребий — Карпаты. От судьбы не откаблучишься...» А хорунжий Максюк: «Ты, босва, не моделюй. По закону государственности, говоришь! Твой год и мы требовали, а где ты? У красных!» Тогда я отвечаю: «Послухайте, пан хорунжий, что я вам скажу. Пошли мы с хозяином на зайцев. Залегли на меже. Смотрим — вот он, косой! Мой хозяин, колонист из Брытанов, из заграничной, на два ствола, как лупанет — мимо. Мотанул и я из ветходревнего дробовика — самый раз! Косой только и пискнул. Побежали к нему. А хозяин: «Я первый увидел косого». Отвечаю: «Не зевай, Хома, на то ярмарка. Бонжур вам! Зайца, говорю, лупят не взглядом, а зарядом». И вам скажу — не зевай, Хома...» Рассказываю и все по-яшкиному — «ха-ха-ха, хи-хи-хи». «Красные вот не зевали, и попал я к ним». Тогда Максюк нагнулся к старшому,  какому-то сотнику, и шипит на ухо, а я все подхватываю: «Не пойму, чи он моделюет, чи взаправду трохи пришибленный. На это можно надеяться — у него коняка и та форсоватая — в брыле...» Сотник махнул рукой: «Идем брать Украину. А с кем? В обоз его!» Вот, хлопцы, таким макаром и выкаблучилась моя планида не быть посеченному, а попасть до Петлюры в кучера... Про остальную линию моих похождений вы уже знаете....

То, что принес из вражеского стана Очерет, подтверждало сведения, ранее собранные штабом, — 11 ноября Петлюра собирается перейти в наступление.

До начала кампании его армия занимала небольшую территорию между Днестром и Бугом. Этот последний плацдарм украинских буржуазных националистов простирался на 150 километров по фронту и на столько же в глубину. Здесь, на этом квадрате, разместилась вся «самостийная республика» — ее правительство, ее генеральный штаб, ее армия. Сами министры шутили: «Всенька наша держава — вiд Летичiва до Сiняви». Население куцей державы стонало от поборов и мобилизаций. Вербовщики хватали людей, подводы, лошадей.

С помощью пана Пилсудского, самостийники сумели собрать и двинуть на фронт 40 тысяч солдат. Петлюровцы рассчитывали быстро покончить с поредевшими после летней кампании советскими силами и, опираясь на банды Волынца, Заболотного, Соколовского, в несколько дней захватить огромную территорию до Днепра и столицу Украины — Киев. Графы и князья Потоцкие, Сангушки, Браницкие уже назначали управителей сахарных, винокуренных заводов Правобережья.

Меч вассала принадлежит его хозяину. Чего польская шляхта не смогла сделать с помощью французского, английского и американского оружия, она решила добиться, пустив в ход желтоблакитные банды. Но завоеватели опять просчитались. Героические дивизии 14-й армии ждали только сигнала, чтобы расправиться с панскими наймитами. К тому времени и червонное казачество развернулось уже в конный корпус. Кроме старых полков, в его состав вошли 17-я кавалерийская дивизия и Отдельная башкирская бригада. Башкир привел Александр Горбатов, а 17-ю дивизию возглавил наш комбриг Владимир Микулин. 

10 ноября, опередив противника на сутки, 8-я червонно-казачья дивизия (шесть полков) под командованием нового начдива Михаила Демйчева, несмотря на отчаянное сопротивление гайдамаков, на реке Мурафе прорвала фронт 3-й «железной дивизии» и выдвинулась передовыми частями в район Вендичан. Одновременно бригада Г. И. Котовского (два полка) и 45-я дивизия И. Э. Якира (девять полков), форсировав Мурафу южнее, вышли к Шендеровке.

В первый же день Могилев-Подольской операции южная группа генерал-хорунжего Удовиченко оказалась отрезанной от своих сил. Более 2000 петлюровцев попало в плен.

В Шаргороде пехотинцы из резерва «железной дивизии» — мобилизованные селяне, в свитках и высоких бараньих шапках, — как это и предсказывал Очерет, завидя наших бойцов, не сопротивляясь, бросили оружие. Они приветствовали казаков Примакова радостным криком: «Хай живе Червона армия!»

Невысокого роста петлюровец с рябым лицом, довольный тем, что для него так быстро закончилась война, под звуки бубна отплясывая трепака, напевал популярную в то время частушку:

Ось Днiстро, а ось i! Буг,

Ось i пашнi, ось i луг,

Хочешь сiеш, хочешь спиш,

А Петлюрi вiддай книш...

Ободренный доброжелательными улыбками червонных казаков, о которых петлюровские старшины рассказывали всякие ужасы, рябой, указав пальцем на крышу поповского дома, многозначительно подмигнул сотнику Брынзе. Тот понял намек. Направившись с группой бойцов к дому попа, захватил на чердаке большую группу петлюровских офицеров.

Далеко не воинственного вида гайдамак, усиленно жестикулируя, бойко рассказывал окружавшим его казакам:

— Так вот она, какая рахуба получилась. На той неделе под Новой Ушицей слушали мы пана Петлюру, а сегодня, может, услышим самого пана товарища Затонского. Что говорил головной атаман — известно, а что скажет нарком Затонский — бог его знает... 

— Небось, — оборвал оратора подошедший Брынза, — пан Петлюра обещал за неделю разбить большевиков?

— Эге, — усмехнулся пленный и, возвысив сотника в чине, продолжал: — Вы угадали, пан товарищ полковник. В Новой Ушице Петлюра как будто говорил нам, воякам, а больше старался подмастить того мусью Льоле — французского полковника. Он его постоянно таскает за собой. «Хлопцы, — сказал Петлюра, — с богом, вперед... Ждет нас древний Киев... Будем наступать, как Наполеон... Ну, а если где и выпадет обороняться, то будем держаться, как генерал Петэн под Верденом...» — Пленный, сняв папаху, провел рукой по стриженой голове. — А вы с утра как стукнули по нашей «железной дивизии» под Мурафой, так ее осколки полетели аж до самых Вендичад... Петлюра похваляется французам — «Европа с нами». А вояки ропщут: «Знаемо, чого Европi треба... нашого хлiба и нашого сала...»

Ночью какой-то доброжелатель сообщил Очерету, что скрывавшиеся на чердаке петлюровцы имели при себе мешок с ценным добром. Предприимчивый каховчанин отправился в указанное место. И действительно, там он обнаружил какой-то чувал.

Взвалив неожиданную добычу на спину, Очерет начал спускаться по крутой лестнице. Но тут лопнула завязка и высыпавшиеся из чувала орехи с сухим треском загремели по ступенькам лаза... Кто-то из вестовых крикнул спросонок: «Засада!», другой бросил паническое слово — «пулеметы». Поднялась суматоха. В поисках затаившегося врага люди бросились на околицу местечка. Федоренко быстро навел порядок, но о случившемся стало известно в штабе корпуса, который располагался в этом же городке.

Спустя три дня, 13 ноября, в доме ялтушковского попа при свете керосиновой лампы Примаков инструктировал командиров. Почему-то вспомнил забавный случай в Шаргороде.

— Нашим людям сам черт не страшен, а орехов испугались. — Набив куцую трубочку табаком, командир корпуса задымил. — Ладно, виновник не стал таиться, враз сознался. Не терплю робких Кто боится своего командира, страшится и врага. А мы с Петровским уж  было хотели сдать его Порубаеву[12], председателю трибунала. Охотник за орехами оправдывался: мечтал, мол, угостить братву петлюровским гостинцем. Как не простить такого мечтателя?

— Мой казак, — сказал Федоренко. — Это тот, что вернулся от Петлюры. Кое-что принес ценное...

— И это пришлось учесть, — усмехнулся Виталий Маркович. — Ценных сведений теперь хоть отбавляй. Утром казаки Потапенка перехватили двух черношлычников из конного полка Палия. Везли оперативные документы. Сеня, доложи, пусть послушают товарищи, — обратился комкор к Туровскому.

Начальник штаба корпуса, сдвинув по привычке папаху на затылок и отмахиваясь от подкуривавшего его Дмитрия Хлоня — нового командира 2-й бригады, приступил к докладу.

— Вот секретный приказ номер сто девяносто три, — он зажал в руке пачку вражеских документов, — дан в Ермолинцах вчера, двенадцатого ноября. Петлюровский главком Омельянович-Павленко пишет, что его армия за последние три дня понесла тяжелые потери. Не забыл генерал-хорунжий и про нас. Вот тут сказано: «Решающее значение на исход боев в пользу врага имела восьмая конная дивизия»...

— Сущая правда! — перебил наштакора Демичев. — Под Вендичанами крепко досталось от нас Отдельной дикой дивизии и бригаде есаула Фролова! И Митя Хлонь гнал черношлычников аж до Могилева...

Туровский продолжал:

— После отступления в правой группе генерал-хорунжего Удовиченко остались 3-я «железная» и 1-я пулеметная дивизии. В среднюю группу генхора Тютюнника входят 4-я Киевская, 5-я Херсонская, 6-я Стрелецкая дивизии и бронепоезд «Черноморец», в левую генхора Базильского — 1-я Запорожская и флотский полуэкипаж. В резерве генхора Загродского — 2-я Волынская, русская дивизия генерала Бобошко, казачья есаула Яковлева, Отдельная дикая и бронепоезд «Кармелюк». Так вот, правой и средней группам приказано сдерживать 41-ю дивизию, 45-ю с бригадой Котовского, нашу 8-ю червонно-казачью. Левой группе вместе с резервом  ставится задача: решительным ударом разбить 60-ю, 17-ю дивизии и захватить Жмеринку, Винницу... Примаков, приблизившись к столу, накрытому расчерченной цветными карандашами картой, взял слово:

— Кого-кого, а червонное казачество петлюровцы знают и помнят давненько. Наше первое знакомство состоялось в январе восемнадцатого под Полтавой. Надо, чтобы предстоящая встреча с заклятым врагом Украины была для него последней. И так оно и будет! Не зря Омельянович-Павленко в своем приказе вспомнил о нас. Наши казаки и вы все, товарищи, работали отлично. С самого начала. И это лучший залог дальнейших успехов. Важен почин! А почин был на славу. И у нас, и у Якира, и у Котовского. Согласен со мной, товарищ комиссар? Я вижу, Евгений Иванович кивает головой, значит, согласен... Армия Петлюры должна была еще вчера по первым ее наметкам захватить Вапнярку — Винницу. А где она? В Новой Ушице — Баре! Чего хочет Петлюра? Он хочет прикрыться не только дивизиями Удовиченко и Тютюнника, но и всеми пятнадцатью притоками Днестра, а пять из них уже за нашей спиной. Смотрите вот сюда, товарищи. — Примаков начал водить коротким чубуком трубки по карте. — Конечно, при данной ситуации очень заманчиво двинуться на Проскуров — разгромить глубокие тылы противника. Но устоят ли наши дивизии жмеринского направления против такой силы — всей группы Базильского и резерва Загродского? Я решил ударить по флангу этого петлюровского сгустка. Вот отсюда прямо на Бар — Деражню. А потом махнем к Збручу. Жаль — распотрошили наш корпус. Было бы куда лучше навалиться всей массой. Шутка — две конные дивизии и бригада башкир! Да вот командарм Уборевич опасается за правый фланг. Двинул дивизию Микулина на Литин.

— Петлюра, — продолжал командир корпуса, — надеется еще на своего союзника — третью русскую армию генерала Перемыкина. Но, как говорится, не удержался за гриву — за хвост не удержишься! Наша задача — сорвать замысел врага и уничтожить его... Выступаем завтра, на рассвете.

— Теперь послушайте меня, — начал Петровский. — Берегите людей. Казаки рвутся в эти последние бои. Все мечтают покончить с войной, вернуться на заводы,  шахты, к земле. Нам очень нужна победа, но победа малой кровью. Что это значит? В рядах противника сильное брожение. Вы это знаете не хуже меня. Среди гайдамаков есть оголтелые, есть и одураченные. Эти — труженики спокон веку. Товарищ Генде, — обратился Петровский к новому комиссару 8-й дивизии, — и вы все комиссары, забрасывайте врага листовками. Особенно теми — со словами Тараса Шевченко: «Схаменiться, будьте люде...» (Опомнитесь, будьте людьми...) Засылайте агитаторов, и больше из учителей. Согласны со мной, товарищ комкор? — комиссар усмехнулся. — Вижу, Виталий Маркович кивает головой. Значит, согласен. Вспомним, чего добилась наша пропаганда под Перекопом. Весь Симферопольский полк перешел к нам. Сколько жизней и крови сбережено! С чего начало червонное казачество? С признавшего Советы батальона второго петлюровского полка. Разлагайте еще больше гайдамацкие ряды. Увещевайте околпаченных, крошите оголтелых. Вот и будет, товарищи, победа малой кровью. Победа, искусству которой нас учит Ленин...

...Не отдохнув после изнурительных боев в районе Шаргорода, Вендичан, Могилева, 8-я червонно-казачья дивизия, с которой следовал и штаб корпуса, по обледенелым дорогам двинулась двумя колоннами прямо на север.

15 ноября под Шелехово казаки 2-го полка захватили гайдамака со срочным пакетом. Черноморская бригада петлюровцев, теснимая Котовским, просила поддержки у подполковника Палия. Комполка Потапенко, использовав пленного в качестве проводника, внезапно обрушился на противника. Примаковцы, изрубив многих гайдамаков, захватили штаб бригады и 200 пленных.

16 ноября к западу от Бара произошло первое столкновение червонных казаков с союзником Петлюры — 3-й русской армией генерала Перемыкина. Белогвардейцы, с белыми нарукавными повязками, усиленные полками Оренбургским казачьим и 4-м Киевским подполковника Палия, дрались крепко. Но стоило их передовой части дрогнуть под натиском советских кавалеристов, как остальные начали сдаваться массами.

Бригада Котовского, воспользовавшись тем, что основные силы самостийников вели бои с пехотой 14-й армии и с корпусом Примакова в районе Деражня — Бар,  18 ноября заняла Проскуров. Петлюра вместе со своим «правительством» перекочевал в Волочиск.

Червонные казаки заняли Волковинцы. Сильная группа перемыкинцев, а также Запорожская и Волынская дивизии противника, выдвинувшиеся далеко к востоку, были разгромлены под Жмеринкой пехотой 14-й армии.

* * *

Петлюровская кавалерия — казачья дивизия Яковлева и дикая дивизия Омельяновича-Павленко (младшего), — присоединив к себе уцелевшие полки пехоты и 1-й пулеметной дивизии, начала отступать на запад. Три дня мы вели упорные бои с этой наиболее стойкой и подвижной группировкой петлюровцев.

20 ноября червонные казаки, уничтожив две запорожские пехотные бригады, заняли Черный Остров — один из последних оплотов противника. Петлюра, собрав остатки армии в районе Войтовцы — Писаревка, приказал генерал-хорунжему Удовиченко лечь костьми, но не допустить большевистской кавалерии к Збручу. Теперь уже «самостийная держава» занимала территорию в 20 километров по фронту и 20 в глубину.

21 ноября разыгрался жестокий бой западнее Писаревки. Желтоблакитники, атакованные полками 8-й червонно-казачьей дивизии, отчаянно сопротивлялись. Крепко держались куркули-гайдамаки из 3-го Чигиринского и 4-го Нежинского полков. Но в ходе боя 200 осетин из дивизии есаула Яковлева, выбросив белый флаг, сдались командиру 2-го полка Потапенко. Все полки Примакова, в том числе и наш, 6-й, мощной лавиной бросились в атаку на врага. Гайдамаки не выдержали. Генерал-хорунжий Удовиченко не выполнил приказа головного атамана — он и не лег костьми, и не удержал большевистской кавалерии.

Остатки петлюровской армии, ее цвет и краса — особая дикая и пулеметная дивизии, — хлынули на запад, поближе к Збручу.