Малой кровью
Малой кровью
Еще один дружный натиск — и банда, как стекло под ударом молота, рассыпалась на мелкие куски. Этот Подольский отряд «партизанско-повстанческой армии» Петлюры, предназначенный склонить под атаманскую булаву все южное Правобережье Украины, просуществовал всего двенадцать дней, считая и ту, закордонную жизнь. У нас же он продержался семь дней, а с момента встречи с червонными казаками — три дня.
Петлюровский «Рiдний край» сразу же сообщил: «Во время упорных боев тяжело ранен командир повстанческих войск Палий, что, однако, не помешало его помощнику подполковнику Черному захватить (!) Проскуров...»
В тот самый день, когда Подольский отряд диверсантов под ударами червонных казаков перестал существовать, командующий «партизанско-повстанческой армией» Тютюнник, сколотив на территории тогдашней Польши другой — Волынский отряд, обратился к Петлюре с трогательным посланием, копия которого была вскоре обнаружена у захваченных гайдамаков.
«2 ноября 1921 года. Село Балашевка.
Пану головному атаману.
После принятия решения о необходимости поднятия общего восстания на Украине, партизанско-повстанческий штаб решил выпустить два отряда.
Подольский. Начальник — командир 4-го конного Киевского полка полковник Палий. Численность — 880 старшин и казаков. В ночь с 27 на 28 ноября перешел Збруч.
Волынский отряд. Начальник — генерал-хорунжий Янченко. При нем ПП штаб и аппарат гражданского управления. Численность — 900 старшин и казаков. Начинает вооруженные действия 4 ноября.
В случае успеха должны быть готовы к переброске и остальные дивизии армии УНР.
Пане головной атаман! Я, все старшины и казаки, выступая на Украину, перед воротами родного края шлем вам свой привет, с твердой верой, что скоро увидимся на земле наших предков.
Генерал-хорунжий Тютюнник.
Пом. по военной части генштаба полковник Отмарштейн»[42].
Юрко Тютюнник, пресмыкаясь перед головным атаманом, полагал, что заключительные слова верноподданнического адреса золотыми литерами будут выбиты благодарной Украиной на мраморе храма Софии. Но земля предков отвергла тех, кто, поднявшись против трудового народа, продавал ее иноземцам.
...В бору под Матрунками как раз шла заготовка леса. Жалкие остатки разгромленного отряда Палия, сбросив с себя папахи и полученные из цейхгаузов Пилсудского рваные мундиры, вмиг преобразились в лесорубов. Но сами же крестьяне-лесозаготовители разоблачили их.
На поляну, где комиссар полка Климов рассматривал найденные среди дел палиевского штаба пустые грамоты кавалерам «залiзного хреста», всадники первой сотни сгоняли в кучу новоявленных лесорубов.
У одной из поленниц, прислонившись к ней спиной, стоял, с черными усиками на белом строгом лице, высокий, плечистый человек лет тридцати. Его широкую грудь обтягивала егерская рубашка, заправленная в офицерские шаровары. У ног гайдамацкого командира, прямо на земле, сидел грузный верзила. Переобуваясь, он поднял серые выпуклые глаза. Заметив комвзвода Будника, обратился к нему:
— Запорошите, командир, хотя бы на одну цигарку... — Поднявшись на ноги, стал выворачивать карманы. — Вот только подошел до полного расчета, а в кишенях ни порошинки табаку...
— Эх ты, пан бунчужный, — с горькой усмешкой посмотрел на него гайдамак с черными усиками. — В Гусятине все шумел: «Мы тютюнниковцы!», а сам без тютюна...
— Да, пан сотник, без тютюна, — ответил верзила. — И обратно же, я без нашивок сотника, а вы без нашивок полковника. Помните, что обещал нам в Копычинцах пан полковник Палий? Но это полбеды, пан сотник, — продолжал пленный, — хуже то, что мы украинцы, а без Украины. Вот и получили, — он посмотрел рассеянно на подъехавшего к нему Будника, — и ставок, и млынок, и вишневенький садок...
Гайдамацкий сотник безнадежно махнул рукой:
— Кто мелко плавает, у того спину видно...
Будник, высыпав на протянутую ладонь щепотку табаку, сердито ответил:
— Больше тебе и не понадобится.
Рука бунчужного вздрогнула. Зажав в одной руке махорку, другой схватился за живот. Умоляюще взглянул на Будника:
— Дозвольте... в кусты... на минуту...
— Что? Медвежья хвороба напала? Иди, только враз вертайся!
Петлюровский сотник, ежась от холода, стараясь сохранить независимый тон, попросил Будника:
— Вон там, недалеко, за другой поленницей, мой мундир... Позвольте взять...
Взводный ответил сквозь зубы:
— Не тратьте, куме, силу, опускайтесь на дно, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Разрешите, я его посеку за нашего Запорожца.
Но бой кончился. То, что делалось в горячке схватки, нельзя было позволить сейчас, когда банда была разгромлена.
— Иди, шкура, бери свой мундир, — зло бросил Будник.
Гайдамацкий сотник с презрением посмотрел на взводного. Схватился за шаровары. Подтянул их. Запустил руку в карман. Вытащил браунинг.
Мы с Будником только и успели крикнуть в один голос: «Стой!» Гайдамак, выстрелив себе в голову, повалился на штабель. Затем стал медленно клониться и, не удержавшись на скрещенных ногах, упал навзничь.
Вынырнув из-за сосны, с санитарной сумкой на боку, одетый в голубую французскую шинель, появился какой-то косолапый петлюровец.
— Эй ты, помощник смерти, — окликнул его сотник Васильев, — ступай до пленных. Там их куча.
— Я есть персона неприкосновенная, — высокомерно ответил пленный. — Я есть медицина!
— Ну, раз медицина — осмотри человека. Только, я думаю, ты уж ему ничем не пособишь!
«Медицина», пощупав пульс самоубийцы, заявила авторитетно:
— Finita!
— Коли «финита», значит, конец, — обратился к бандиту в голубой шинели Силиндрик. — Конец сотнику и конец вашей медицинской миссии. Ступай, бунчужный, к пленным!
— Я есть человек неприкосновенный. Я есть лекарь, паи то разуме, матка бозка? — артачился чванливо палиевец. — Я есть подданный иноземный!
— Кровь шляхетская, мундир французский, присяга петлюровская! — зло усмехнулся Климов. — Как звать?
— Я есть Шлопак, пан Георгий Шлопак!
— Как попал к Палию?
— Пан поручик Шолин велел, я пошел.
— Вот тебя-то нам и надо! — отрезал комиссар и велел Васильеву взять пана лекаря под особую охрану.
— У, пся крев! — зашипела «медицина», злобно посмотрев на казаков конвоя.
Цвынтарь уже обжился в полку, даже немного повеселел, когда понял, что жизнь его вне опасности. Зная о том, что ему придется дать полную исповедь перед народом, долго заблуждавшийся паренек с хутора «Шкурки», оставленный нами на свободе, боялся шагу ступить от патронной двуколки, на которой передвигался вместе с полком. Сейчас, следуя за Очеретом, он появился на полянке, где наши сотни устроили короткий привал. Наткнувшись среди поленниц на самоубийцу, воскликнул:
— Та то же пан Масловец, адъютант самого Палия... Только у них самих штаны вон с тем красным кирсетом.
Очерет заметил бунчужного, подтягивавшего кожаные брюки после приступа медвежьей болезни. Сверля верзилу глазами, схватил его за грудки. Прохрипел бандиту в лицо:
— Кажи, сукин сын, лесоруб, штаны Мазуровского?
— Какого Мазуровского? — Диверсант попятился.
— Комиссара Мазуровского... Того, что вы зарубили в Старой Гуте...
— Я не рубав, ей-бо, не рубав... Я только за руку держал...
И вдруг раздался голос Цвынтаря:
— Ну и брешешь, бунчужный Чума! А в Калише кто служил лагерь-полицейским? Кто лупцевал палкой нашего брата? А мне от кого попало? Тоже скажешь, только за руку держал?
Очерет сделал шаг назад. Стремительно вытащил клинок. Свистнув, блеснула сталь.
— Жил собакой, околевай псом! — крикнул каховчанин.
Мостовой, взглянув с коня на срубленного, бросил:
— Виноватого кровь — вода, а невинного — беда!
Вскоре стали приносить из кустов голубые мундиры. На одном из них висел петлюровский «железный крест».
— Вот это и есть одежа пана сотника Масловца, — сказал Цвынтарь, заметив орден. Из кармана мундира при его передаче из рук в руки — всех заинтересовала петлюровская боевая награда — выпали блокнот и сложенная гармошкой карта-десятиверстка. Этот оперативный документ, расчерченный цветными карандашами, представлял большую ценность. Наши штабные писаря, следовавшие в обозе, готовили для отправки в Хмельник захваченные в штабе Палия документы и папки. Карта-десятиверстка тоже попала в пакет, адресованный начдиву Шмидту.
Кучка гайдамаков, незаметно оторвавшись от ядра банды, прихлопнутого в Матрунках, попользовав крепких тачаночных лошадей, взятых еще там, в Згарке, скрылась в лесах, тянувшихся на северо-восток.
Следы подковных шипов на дороге и сведения местных жителей подтверждали, что бандиты, ускользнувшие от наших клинков, подались на Янушполь. Туда же направились и мы.
Нет ничего удивительного в том, что кое-кому из диверсантов удалось скрыться. Как-никак в 7-м полку, с подходом сотни Ротарева, в строю насчитывалось всего 350 бойцов, а Палий вывел из Цымбаловки нетронутых 1000 гайдамаков, и не каких-нибудь, а закаленных трехлетней войной будущих хорунжих и полковников. Сотни притаившихся в пограничных лесах бандитов, как только Палий перешел Збруч, удвоили его отряд.
Шестьдесят километров беспрерывной погони, шесть тяжелых атак остались позади. Бондалетов достал где-то молока. Когда я его пил в седле, прямо из крынки, — первая пища за весь день, — какое-то гнетущее чувство сжало сердце, отравляя радостное настроение, вызванное нашей победой.
Перед вечером на Янушпольском шляхе, у ветряков, нас обогнал Виталий Маркович Примаков. В его машине находился и комиссар корпуса Минц. За ними следовал отряд бронемашин, которого нам так не хватало во время боя под Старой Гутой и Яблоновкой.
Командир корпуса, покосившись на буденовку, которую я теперь носил взамен доставшейся Палию шапки, поблагодарил за удачные действия полка. Нахмурив лоб, Примаков сказал:
— Жаль... добрых казаков потеряла бригада... Мазуровский, Почекайбрат, Храмков, Саранчук... Вот так оно и получается — земля давит мертвых, горе давит живых... Товарищ Минц, напишем родным... сегодня же...
Двигаясь на машине по нашим следам, комкор отобрал все самое ценное из палиевских папок, которые мы еще не успели отправить в штадив.
— Широко паны добродии размахнулись, — Примаков развернул трофейную карту, ту самую, что находилась в кармане мундира петлюровского сотника. — Вот тут в легенде[43] все сказано: ...избегать столкновений с большевистской кавалерией... прорваться к Киеву... стать твердой ногой на Днепре... поднять Левобережье... создать большую армию... Но... — усмехнулся Виталий Маркович, — план воеводы не план архитектора, который с абсолютной точностью можно воплотить в жизнь. Здесь все приблизительно... Стрела Палия смотрела на Киев, а сломалась у Стетковцев... Посмотрим, где сломается стрела Тюгюнника... Она тоже смотрит на Киев... Что ж? Наши казаки, сдается, отбили у них охоту рейдировать. Но есть еще хвостики. Они, кажется, пошли на Янушполь. Берите броневики Игнатова, двигайте. На все даю час...
А напутствие комиссара? Минц, упрекавший меня иногда за излишнюю горячность, теперь провожал доброй и умной улыбкой, молча, без слов.
Полк приближался к селу Янушполь. Бронеотряд тронулся в обход.
Оставив бойцов за укрытием, мы с Царевым выдвинулись вперед, чтобы наметить план атаки. Не встречая никаких препятствий, мы въехали в одну из улиц села. Вдруг огнем из пулемета, притаившегося в каких-нибудь ста метрах от нас, сбило коня помощника, потом самого Царева, скосило Грома, а затем и меня.
Я очнулся в машине командира корпуса, когда бронеотряд и 7-й полк под командованием Ивантеева уже находились в местечке. Меня, истекающего кровью, завезли в янушпольскую больницу. Всю ночь просидел возле меня Бондалетов. Очерет принес бутылку мускату, привезенного им из Британов. Приходили ко мне Климов, Мостовой и сотники полка. Навестили меня в больнице и командир корпуса Примаков с комиссаром Минцем. Пришли и наш комбриг Багнюк, и замполит Карпезо, чтоб пожать мне руку...
Физические страдания, вызванные тяжелыми ранами, не давали уснуть всю ночь. Но на душе было легко: червонные казаки с честью выполнили свой долг перед Родиной. Безвестный гайдамак Сидорянский, присвоивший себе историческое имя Палия, «полковника Фастовского и Белоцерковского», бежал, а Подольский «специальный» отряд диверсантов перестал существовать. «Правда» 22 ноября 1921 года писала, что банда петлюровского полковника Палия была застигнута красной конницей и наголову разбита к северу от Хмельника.
У нас были жертвы — и жертвы немалые. Значит ли это, что победа добыта дорогой ценой? Да, крови пролито много! Но если б мы не летели на диверсантов с шашками наголо, а, стараясь избежать потерь, сбивали бы их с каждого рубежа в пешем строю, ушедшая из-под наших клинков банда причинила бы людям много вреда. Значит, надо со всей твердостью сказать: победа над Палием была достигнута малой кровью!
* * *
Меня и Запорожца, как тяжело раненных, повезли в корпусной госпиталь в Винницу.
Двигаясь к Литину, наш шофер остановился в центре села Ивча. чтобы заправить радиатор водой. Машину окружили крестьяне. Мы с Максимом, измученные тяжелой дорогой, не чаяли поскорее очутиться на госпитальной койке. Вдруг над пулеметом, установленным на нашем грузовике, возник силуэт женщины. Закутанная в тяжелый шерстяной платок, склонилась над лякуртинцем Параня Мазур. Я услышал ее голос:
— Вот тут тебе, Максиме, продукция всякая за твое геройство. Пропиши, как там у тебя будет в госпитале.
Машина загудела. Параня соскочила, мы тронулись дальше.
Повернув голову, я спросил:
— Что, Максим, тоже крестная?
— Нет. Просто большой души она человек, — ответил Запорожец.
— А как у них с Семивзоровым?
— Вздыхает все по ней казак. Крепко, знать, она ему полюбилась.
После душной ночи, проведенной в переполненной хмельникской больнице, мы с наслаждением вдыхали утренний морозный воздух. Перед глазами плыли взятые инеем, изумительной красоты серебряные кроны лип и тополей, из-за которых едва виднелись черные контуры стволов.
В морозном воздухе, медленно опускаясь на поседевшие за ночь поля, лениво кружились хрупкие снежинки.
Нас продолжало неимоверно трясти. Мы терпели, зная, что дальше пойдет исправное шоссе. В Литине, вспомнив напутствие квартирохозяина, я послал Бондалетова попросить у Шкляра подушек, чтобы положить их под мое раненое плечо и под локоть Запорожца. Гражданин нэпман, забыв про свое обещание, и слушать ни о чем не хотел. Но Бондалетов не растерялся и именем революции произвел реквизицию. Эти подушки, выручившие нас, мы вернули Шкляру на пасху 1922 года, когда возвращались через Литин в полк.
Временно командовал частью Климов. Но вскоре он умер от тифа и был похоронен в Литине. Царев, через две недели после легкого ранения севший в седло, снова исполнял свои обязанности.
Западная печать, скрывая факт разгрома Палия, надеялась еще на то, что Тютюнник, проникший на территорию Волыни, подправит скверные дела Пилсудского. Редактор «Газеты львовской» Станислав Россовский, печатая «ошеломляющие» сенсации, сообщил, что Каменец-Подольск взят и эмигранты толпами возвращаются за Збруч, что атаман Заболотный захватил Жмеринку и большие силы повстанцев осадили Одессу. Даже воскресили Махно, давно уже шатавшегося по парижским кафе. Газета сообщила, что он хозяйничает в Тирасполе.
Окрыленный дутыми успехами петлюровцев, Волынский отряд генерал-хорунжего Янченко, при котором находились Тютюнник и эмиссар Пилсудского пан поручик Ковалевский, в ночь на 4 ноября перешел границу. На Тетереве мелкие банды из Волынских лесов довели численность отряда до 1250 человек.
Но Тютюнника постигла та же участь, что и Палия.
8 ноября в районе Чеповичи диверсантов встретила кавдивизия Котовского. Получив первый удар, петлюровцы девять дней, уходя от погони, рыскали в лесах Волыни. 17 ноября котовцы окружили банду у Малых Минков — Звиздаля. После упорного боя, в котором пало больше 200 бандитов, остальные сдались. Советские кавалеристы захватили в плен петлюровскую администрацию: начальника гражданского управления Куриленко, министра торговли Красовского, эмиссара Пилсудского поручика Ковалевского, назвавшегося вначале атаманом Терещенко.
Сам Тютюнник позорно бежал с 30 всадниками. Участник этого похода подполковник Ремболович сообщает, что «с первыми выстрелами у Мал. Минков все устремили взоры на генерала Тютюнника. Он же, заметив вражескую конницу, карьером поскакал на запад, к советско-польской границе. За ним следом летели генерал Янченко, командиры бригад Сушко, Шраменко и конная сотня Хмары... Началась паника во всем отряде» [44].
По указке пилсудчиков в то же время выступили Булак-Булахович в Белоруссии и генерал-хорунжий Гуляй-Гуленко на Одессщине. Этих авантюристов постигла участь Палия и Тютюнника. Булак-Булахович, сопровождаемый Савинковым, был разбит в лесах Белоруссии, а атаман Гуляй-Гуленко — под Тирасполем.
Но битые мюнхаузены свое очевидное поражение изображали как большую победу. Особенно фантазировал подполковник царской службы Черный, возглавивший банду после ранения Палия. Он пишет, что имел много боев с «московскими частями, разбил пограничную охрану, учебную команду, роту пехоты, 8-й кавалерийский полк червонного казачества, 7-й конный полк, 2-ю бригаду червонного казачества, три отдельных отряда особого назначения, 57-й конный полк, батальон 515-го полка, уничтожил две чрезвычайки, в м. Курном повесил помкомвойск КВО»[45].
Надо отдать должное желтоблакитникам — они создали немало трудов о своих «подвигах». Выпущен ряд монографий, издана книга «Зимовый поход». Диверсии осени 1921 года — «второму зимнему походу» посвящен почти весь 3-й том сборника «За державнiсть» («За государственность»), изданного в Калише в 1933 году. Можно прямо сказать: перья петлюровцев превзошли их мечи.
К сожалению, в нашей советской печати почти ничего не рассказано о тех значительных событиях. Чем же объяснить, что в этом отношении петлюровцы оказались впереди? Тем, что для нас, учитывая наши масштабы, вылазка Тютюнника и Палия явилась лишь эпизодом, пусть и кровавым, но эпизодом. Для желтоблакитников в этом бандитском наскоке был весь смысл их жалкого существования. И они, выброшенные на свалку истории, постарались красочно разрисовать свои несуществовавшие успехи.
* * *
В госпитале, где не было рентгена, мы с Запорожцем не соглашались на ампутацию. Семивзорову, которого вскоре привезли в Муры (винницкий госпиталь), ногу отрезали.
Десять лет, с 1911 до 1921 года, донской казак провел в седле. Сначала в корпусе генерала Келлера дрался «за веру, царя и отечество» против австрийцев. Затем в корпусе Мамонтова проливал кровь за донских атаманов. Напоследок, осознав вину перед народом, в рядах червонных казаков, не щадя жизни, отстаивал дело рабочих и крестьян. Добросовестно заслужив отпуск, Семивзоров опасался ехать домой. Отважится ли теперь бесстрашный донец, уже безногий, вернуться в родную станицу, куда доныне ему «не было ходу»?
В госпитале мы с Запорожцем долго были прикованы к постели. Каждому из нас, извлекая обломки костей, сделали по четыре операции под наркозом. Лякуртинец приуныл. Рука в локте не сгибалась. А ведь он непрестанно мечтал о чапыгах плуга!
В винницком госпитале лечили и нашего штаб-трубача Скавриди. Как бы ни потешались казаки над рвачеством Афинуса, мы знали, что он много помогал матери.
В природе каждого человека есть свое — основное и чужое — наносное. Свое всегда берет верх, особенно в моменты наивысшего испытания человеческих чувств. Разве «одесский арап» — так звали Скавриди в полку, — совершивший под Стетковцами подвиг, не раскрыл в тот день лучшие задатки своей души? Разве он, включившись в общий порыв, не выбросил из сердца вместе с животным страхом груз одесского дна?
От комкора раненым привезли наградные часы, а мне из полка — серебряную шашку с чеканкой на клинке: «За разгром Палия».
Бондалетов, круглые сутки проводивший у моей койки, восхищаясь подарком, говорил:
— Молодцы хлопцы. Об этой шашке они мне еще в Янушполе говорили.
Однажды Бондалетов прочитал в палате раненым заметку из «Винницких вестей». «Разгромом банды Палия, — писали «Вести», — доблестное червонное казачество прибавило еще одну заслугу к славе своих победоносных знамен». Вскоре нам стало известно, что Литинский уездный исполком преподнес 7-му червонно-казачьему полку Красное знамя за разгром Палия.