Глава 2 Малой в кардигане

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Малой в кардигане

Майк Джаггер наглядно доказывал, что их безымянная группа осознанно направляется в никуда. Он решительно отказывался играть на гитаре — без этого шикарного, облагораживающего реквизита он торчал на сцене перед остальными неполный и голый, будто забыл надеть штаны. Вокал его, изливавшийся меж этих выдающихся губ с суетливого языка, тоже практически извращал норму. Обычно белые британские вокалисты пели джаз и блюз резкими, прокуренными голосами, списанными — без особого успеха — с Луи «Сачмо» Армстронга. Майков голос, выше и пронзительнее, был позаимствован у эклектичного состава; то была смесь всех акцентов Юга, какие он только слыхал, белых и черных равно, и феминности в нем было не меньше, чем маскулинности; Скарлетт О’Хара и немножко Мамушка из «Унесенных ветром», Бланш Дюбуа из «Трамвая „Желание“» пополам с Блайнд Лемоном Джефферсоном или Сонни Боем Уильямсоном.[42]

Поскольку его не обременяла гитара — а зачастую и микрофон, — требовалось придумать, чем бы заняться, пока поёшь. Но то, чем он занимался, потрясало троих друзей, привычных к его невозмутимой уклончивости в школе. Традиционно блюзовые вокалисты стояли, а чаще сидели, застыв в мученическом трансе, для усиления звукового самобичевания зажав одно ухо. Но когда блюз пел Майк, его разболтанное спортивное тело на каждом слове отвергало меланхолическую инерцию музыки: он шаркал в своих мокасинах туда-сюда, вертел бедрами, размахивал руками и эйфорически тряс косматой башкой. Как и в вокале его, в этом был элемент пародии и самопародии, но в глубине звенела бесконечная убежденность. Эту метаморфозу точнее всего описывает песня из его раннего репертуара, «Boogie Chillen» Джона Ли Хукера: «The blues is in him… and it’s got to come out».[43]

Перед несуществующими концертами репетировали в основном до?ма у Дика Тейлора в Бекслихите или у Алана Эзерингтона, по соседству от Джаггеров. У Алана был «филипсовский» катушечный магнитофон «Джойстик» (названный так из-за регулятора громкости, напоминавшего самолетный штурвал), и на нем четверка записывала, а затем прослушивала свои первые опыты. Кроме того, в доме Эзерингтона имелась великая роскошь — радиола «Грюндиг», кабинетный радиоприемник плюс проигрыватель с объемным звучанием, первое стерео. У Дика и Боба Бекуиза не было электрогитар на заказ — только акустические, с прикрученными к декам металлическими звукоснимателями. Бекуиз, который играл получше, подключал гитару к радиоле, и звук получался раз в тридцать громче.

Если погода позволяла, они репетировали в саду у Дика, и будущий повелитель гигантских открытых пространств и толп, уходящих за горизонт, взирал на скученный пейзаж с креозотными деревянными заборами, бельевыми веревками и садовыми сараями. Мама Дика иногда бросала дела по дому и приходила посмотреть; она с самого начала сказала Майку, что в нем есть «что-то особенное». Сколь ни мала или случайна попадалась аудитория, он выкладывался по полной. «Если можно было выступить, я выступал, — вспоминает он. — Выкаблучивался… Падал на колени, катался по полу… Вообще был без тормозов. Прет от этого невероятно — даже перед двумя десятками людей выставиться круглым дураком».

Джо и Ева Джаггер не понимали ни блюза, ни преображения, которым блюз грозил их старшему сыну, но с радостью позволяли группе репетировать в «Ньюлендс» — у Майка в спальне или в саду. Ева считала, что поет он презабавно, и позднее вспоминала, что ее «аж скрючивало» от смеха, когда она слышала его голос за стенкой. Отец беспокоился только о том, как бы все это не помешало Майковым занятиям физкультурой. Как-то раз, когда Майк и Дик Тейлор шли куда-то на репетицию, Джо окликнул: «Майкл… тебе еще со штангой надо позаниматься». Майк послушно вернулся и полчаса тягал штанги и гантели в саду. В другой раз он явился на репетицию в расстройстве: упал с каната в саду и прикусил язык. А вдруг вокал пострадал навсегда? «Мы все ему сказали, что это без разницы, — вспоминает Дик Тейлор. — Но он и впрямь чуть-чуть пришепетывал, и пение потом выходило блюзовее».

Подбор репертуара — трудоемкий процесс. Обычно Майк и Дик притаскивали пластинки из Лондона, и все четверо снова и снова их слушали, пока Боб не выучивал все переходы, а Майк не запоминал слова. Они не ограничивали себя одним лишь блюзом — экспериментировали и с белыми рок— и поп-композициями, с Бадди Холли в том числе, у которого было с блюзом нечто общее. Одна из лучших записей, сохранившихся благодаря «Джойстику», — версия песни «La Bamba» шестнадцатилетнего автора-исполнителя Ритчи Вэленса, в феврале 1959 года погибшего в той же авиакатастрофе, что унесла жизнь Бадди Холли. Латиноамериканская абракадабра не поддавалась расшифровке, сколько ни слушай пластинку, и Майк просто сочинил другой текст.

Каталог «Джойстика» существенно расширился, едва они открыли для себя жесткий электрический блюз — Джона Ли Хукера, Лайтнин Хопкинса, Мемфиса Слима и Хаулин Вулфа.[44] Случилось и другое открытие, не меньшей значимости: большинство этих имен приводили к одному источнику — на чикагскую студию «Чесс». В 1940 году ее основали два польских иммигранта, братья Леонард и Фил Чессы, и начинала студия с джаза, но затем отдрейфовала к «расовой», как тогда это называлось, музыке — то есть музыке исключительно для чернокожих потребителей. Среди самых знаменательных ее первых приобретений — Маккинли Морганфилд, он же Мадди Уотерс, родившийся в 1913 году (в один год с Джо Джаггером) и за композиции вроде «Hoochie Coochie Man», «I Just Want to Make Love to You», а также за его фирменную «Rollin’ Stone» провозглашенный «отцом чикагского блюза». Его «At Newport 1960» — концертник с Ньюпортского джазового фестиваля 1960 года — стал первым альбомом, который купил Майк Джаггер.

В 1955 году «Чесс» подписала сентлуисца Чарльза Эдварда Андерсона (то есть Чака) Берри, автора-исполнителя и гитариста, сочетавшего сексуальность и нахальство ритм-энд-блюза с социальной проблематикой кантри-энд-вестерна, четкой дикцией черных исполнителей баллад вроде Ната Кинга Коула и Билли Экстайна[45] и собственной лирической и инструментальной прытью. Вскоре Берри непринужденно преодолел барьер между «расовой» музыкой и белым рок-н-роллом, явив миру «Johnny B. Goode», «Sweet Little Sixteen» и «Memphis, Tennessee», ставшие его коронными гимнами. Задолго до того, как Майк впервые услышал Чака Берри, голос его уже отчасти обладал схожими свойствами.

После долгих и безуспешных поисков альбомов «Чесс» по всей Черинг-кросс-роуд Майк выяснил, что их можно заказывать по почте прямо из конторы чикагской студии. Тут был риск — нужна предоплата, и еще неизвестно, понравится ли ему то, что заказано, если оно вообще дойдет. Но после продолжительного ожидания в «Ньюлендс» стали приходить плоские коробки из коричневого картона с американскими марками. Некоторые конверты сильно пожевало доставкой, не вся музыка оправдывала ожидания. Но альбомы сами по себе были превосходным символом статуса. Он завел привычку таскать под мышкой три-четыре пластинки — модный аксессуар, ничем не хуже пиджака с золотой искрой и мокасин. Алан Доу, не пустивший его петь с «Дэнни Роджерсом и The Realms», однажды наблюдал, как Майк царственно вышагивает по школьной игровой площадке.

Летом 1961 года наступили экзамены повышенного уровня — английский и историю Майк сдал, а французский, как ни странно, провалил. Подумывал учительствовать, как отец (и дед), размышлял о журналистике и (не сообщая родителям) диск-жокействе на «Радио Люксембург». Как-то раз, листая газетку про поп-музыку, он нашел объявление лондонского музыкального продюсера Джо Мика[46] — тот приглашал будущих диджеев присылать демозаписи. Объявление Майк вырезал и сохранил, но ничего не послал, — может, оно и к лучшему. Позже Джо Мик, сидя в своей лондонской квартирке, продюсировал классику британской поп-музыки, однако про него было известно, что он пытается соблазнить любого симпатичного юнца, попавшегося ему на глаза.

Майк Джаггер, отчасти вопреки ожиданиям, влился в те два процента британских школьных выпускников, что идут в университеты. Невзирая на конфликты из-за школьной формы, директор Каланча Хадсон решил, что Майк такой судьбы достоин, и в декабре 1960-го, задолго до экзаменов, написал характеристику, по возможности превознося его академические успехи. «У Джаггера в целом неплохой нрав, — говорилось, в частности, там, — хотя взрослел он довольно медленно. Сейчас в нем проявляется приятная черта — он упорен, если ум его чем-нибудь увлекается. Интересы его разнообразны. Он был членом нескольких школьных обществ и активен в спорте, является секретарем баскетбольного клуба, членом нашей крикетной команды и играет в регби за свой поток. Вне школы он интересуется туризмом, скалолазанием, греблей на байдарках и музыкой, участвует в работе местной исторической ассоциации… Развитие Джаггера целиком и полностью дозволяет мне рекомендовать его для поступления на учебу, и я надеюсь, что вы найдете возможность его принять».

Директор вовсе не приукрашивал, однако этого письма хватило. По результатам двух экзаменов повышенного уровня Майку предложили поступить в Лондонскую школу экономики и осенью 1961-го взять курс бакалавриата. Он согласился, хоть и без восторга. «Я хотел заниматься гуманитарными предметами, но считал, что должен заняться наукой, — рассказывал он. — Мне казалось, экономика — это где-то посредине».

В то время абитуриентам британских университетов не приходилось влезать в долги к государству, чтобы оплатить обучение, — они, по сути, автоматически получали гранты от органов местного управления образования. Совет графства Кент выделил Майку ?350 ежегодно — во времена почти нулевой инфляции этого с головой хватало на три года обучения, особенно если он живет дома и каждый день поездом катается в крошечный студгородок ЛШЭ на Хафтон-стрит, возле Кингзуэй. Однако же в долгие каникулы между окончанием школы и началом занятий не помешало бы подзаработать. Его выбор любопытным образом проливает свет на якобы прожженного эгоиста: ясно, что по крайней мере до конца отрочества он был добр и альтруистичен, весь в отца.

В то лето он несколько недель проработал санитаром в местной психиатрической лечебнице. Не в Стоун-хаусе — это было бы слишком красиво, — а в больнице Бексли, не менее мрачной, громоздкой викторианской постройке, которую местные называли «Деревня на пустоши», поскольку до недавнего времени в интересах тотальной сегрегации на территории ее действовала полноценная ферма. Зарабатывал он ?4,50 в неделю — неплохо по тем временам, хотя, конечно, он мог бы выбрать занятие полегче, и физически и эмоционально. Пациенты и сотрудники вспоминали, что он был неизменно заботлив и жизнерадостен. Сам он считал, что эта работа преподала ему бесценный урок человеческой психологии.

И в Бексли же, по его рассказам, он потерял невинность — с медсестрой, в тесном чулане, в краткую паузу между перевозкой каталок и разносом пищи; трудно вообразить обстановку, менее похожую на роскошные гостиничные номера будущего.

* * *

В 1961 году престиж Лондонской школы экономики лишь немногим уступал Оксфорду и Кембриджу. ЛШЭ основали Джордж Бернард Шоу и фабианцы Беатрис и Сидни Уэбб,[47] школа была самостоятельным факультетом Лондонского университета, а среди преподавателей числились философ-пацифист Бертран Рассел и экономист Джон Мейнард Кейнс. В списке знаменитых выпускников — лейбористский канцлер казначейства Хью Долтон, журналист-полемист Бернард Левин,[48] только избранный президент Соединенных Штатов Джон Ф. Кеннеди и его брат (генеральный прокурор) Роберт.

Долгое время ЛШЭ оставалась самым политизированным британским вузом, в основном под крылом у правого крыла, хотя студенты и младшие преподаватели все больше радикализовались. До закипания этого котла молодежного недовольства оставалось еще полдесятилетия, но студенты ЛШЭ уже регулярно выходили на уличные протесты против расстрела в Шарпвилле (Южная Африка)[49] и в поддержку кампании ядерного разоружения, инициированной их пожилым педагогом Бертраном Расселом. Однокашник Майка, будущий издатель и пэр Мэттью Эванс, поступил туда, сдав всего один экзамен повышенного уровня и скромную горстку экзаменов обычного, в том числе столярное дело. Что важнее, он принимал участие в знаменитом марше за ядерное разоружение возле атомного НИИ в Олдермастоне, Беркшир.

На том же бакалавриате учился Лоренс Айзексон, впоследствии весьма успешный ресторанный магнат, который язвил, что, умей он петь или на чем-нибудь играть, будущее его сложилось бы по-другому. Он родился в Ливерпуле, учился в Давдейлской начальной школе, как и Джон Леннон с Джорджем Харрисоном, а затем, как и Леннон, поступил в Куорри-Бэнксскую среднюю; теперь он сидел на лекциях рядом с другой будущей легендой рока. На экзаменах они оба собирались сдавать промышленность и торговлю. «Пропустив лекцию, Джаггер списывал у меня, а я у него, — говорит Айзексон. — Если правильно помню, он списывал чаще».

Как и Эванс, Айзексон вспоминает, что Джаггер был «явно очень умный» и вполне способен с легкостью прекрасно сдать экзамены. На лекциях он был молчалив, воспитан и говорил «как приличный мальчик среднего класса… Беда в том, что все это по-прежнему слишком походило на школу. Почитай преподавателей, никогда, разумеется, им не возражай. А аудитории такие маленькие, что ты всегда у них на виду. Помню, один орал: „Джаггер! Ну-ка сосредоточься, так ты вообще ничего не добьешься“».

С начала шестидесятых не прошло и двух лет, а Лондон уже семимильными шагами удалялся от душных и сонных пятидесятых, впрочем перемены только-только начинались. В окостеневшей викторианской столице надежды и волнение ощущались повсюду: в высоченных конторских зданиях и на бурлящих новых эстакадах, в наглых малолитражках, минивэнах и такси, в удлиняющихся шеренгах парковочных счетчиков, в новых винных барах, бистро и итальянских тратториях, в изысканной новой рекламе и брендах, в только что созданных или возрожденных глянцевых журналах — «Таун», «Куин», «Татлер»; надежды и волнение излучали юноши в модных узких брюках, полосатых рубашках и ботинках с квадратными носами и девушки в мужских шетландских свитерах с клиновидным вырезом, черных чулках, радикально коротких юбках и с многослойными бусами а-ля 1920-е.

Новаторство и эксперименты (тоже всего лишь amuse-bouche[50] на предстоящем пиру) цвели в новых театрах — в «Русалке» Бернарда Майлза и в Королевском театре Восточного Стратфорда Джоан Литтлвуд; в пьесах Арнольда Уэскера и Гарольда Пинтера; в потрясающих основы постановках, таких как «За гранью» Питера Кука, Дадли Мора, Алана Беннетта и Джонатана Миллера и «Оливер!» Лайонела Барта. Сорокалетние столичные интеллектуалы со своим аристократическим акцентом, прежние властители лондонских искусств и СМИ, казались теперь смехотворно устарелыми. О зарождающейся школе молодых провинциальных художников из нижних слоев — Дэвид Хокни из Йоркшира, Аллен Джонс из Эссекса, Питер Блейк из Дартфорда — говорили и писали столько, что с ними не могло тягаться славой никакое художественное направление со времен французских импрессионистов. Журнал «Вог», верховный судия в вопросах стиля и утонченности, перестал нанимать для съемок своих моделей светских львов в бабочках и позвал к себе нахального молодого ист-эндского кокни Дэвида Бейли.

И только в поп-музыке волнение, скорее, убывало. Подростковые восторги вокруг рок-н-ролла середины пятидесятых вспоминались теперь смутно и с некоторым даже смущением. Элвис Пресли на два года канул в американскую армию, а затем вернулся без бакенбард, но с репертуаром баллад и гимнов. Американскую музыкальную индустрию корежили скандалы с откатами и злоключения звезд. Бадди Холли и Эдди Кокрэн погибли; Литтл Ричард обрел Бога; Джерри Ли Льюис влип в историю — стал двоеженцем, женившись на тринадцатилетней двоюродной племяннице; Чака Берри признали виновным в аморальном поведении в отношении девочки-подростка. Новые молодежные идолы вернулись в эпоху эстрады — всякие Фрэнки и Бобби, отличавшиеся больше смазливостью, чем певческими талантами, и явно не способные расширить горизонты (или хотя бы расстегнуть ширинку). Искры творчества вспыхивали разве что в нью-йоркском Брилл-билдинге, где гнездились молодые белые сочинители, в основном поставлявшие материал для черных певцов и групп, и в чернокожей детройтской студии «Мотаун»;[51] «расовая» музыка умерла и похоронена — какие еще нужны доказательства?

Все рок-иконы, которые удавалось породить Великобритании, — Томми Стил, Адам Фейт, Клифф Ричард[52] — чуяли, что долго это не продлится, и при первой же возможности переметывались в мейнстримный шоу-бизнес. Последним веянием стал «традиционный» джаз — гомогенизированная его версия; оркестры нацепляли псевдовикторианские котелки и сюртуки и играли мейнстримные мелодийки вроде «I Love You, Samantha» Коула Портера или даже «March of the Siamese Children» Роджерса и Хаммерстайна. Дикое рок-н-ролльное кружение юбок и драйв уступили место неторопливому перетаптыванию, которое предполагало минимальный телесный контакт между партнерами и обычно почтительно замирало во время соло на ударных.

Короче говоря, казалось, опасность миновала.

* * *

Не прошло и месяца с начала первого семестра в ЛШЭ, Майк снова встретился с Китом Ричардсом, и они возобновили беседу, одиннадцать лет назад прерванную на игровой площадке уэнтуортской началки.

Второй величайший рок-дуэт в истории мог бы и не сложиться, если бы Майк или Кит проснулся на пять минут позже, опоздал на автобус, задержался купить пачку сигарет или батончик «Марс». Встреча состоялась на станционной платформе в Дартфорде, где они оба ждали поезда: Майк сойдет на Черинг-кросс, Кит — четырьмя остановками раньше, в Сидкапе, где он учился теперь в художественном колледже.

С семи лет, после той дискуссии о ковбоях и гитарах, они мелькали друг у друга на орбитах, однако не дружили. Когда Джаггеры жили на Денвер-роуд, в центре Дартфорда, Кит обитал на Частиллиан-роуд, буквально на соседней улице. Их матери ненавязчиво приятельствовали и, встречаясь в городе, обменивались новостями. Но сами они после Уэнтуорта встречались лишь раз — однажды летом, перед дартфордской библиотекой: Майк в каникулы торговал мороженым, Кит его узнал, подошел и что-то купил. В тот раз беседа оказалась еще короче, хоть и была пророчески размечена мельканием вываленного языка.

Теперь они, восемнадцатилетние, ждали поезда на перроне в ежедневной толпе офисных рабов, и не бывало на свете более непохожих людей. Майк — типичный студент среднего класса: бежевый шерстяной кардиган, черно-желто-лиловый полосатый шарфик ЛШЭ. Кит — тоже, говоря формально, студент — старался походить на студента как можно меньше: потертые синие джинсы, короткая куртка, сиреневая рубашка. По меркам 1961 года, малоприятная помесь тедди-боя с битником.

Кит мигом узнал Майка по губам, Майк Кита — по костистому лицу и торчащим ушам, едва ли изменившимся со времен коротких штанишек. Так вышло, что у Майка с собой были два альбома, только что присланные чикагской студией «Чесс», — «The Best of Muddy Waters» и «Rockin’ at the Hops» Чака Берри. «Для меня, — вспоминал Кит, — то были сокровища капитана Моргана. Я подумал: „Я тебя знаю. А то, что у тебя под мышкой, хорошо бы украсть“».

Короче говоря, когда пришел поезд, они поехали вместе. Поезд грохотал кентскими пригородами, а они между тем обнаружили, что у них много и других общих идолов — целая толпа, почти такая же плотная, как та, что читала газеты и болталась на поручнях в вагоне: Сонни Бой Уильямсон… Джон Ли Хукер… Хаулин Вулф… Вилли Диксон… Джимми Рид… Джимми Уизерспун… Т-Боун Уокер… Литтл Уолтер…[53] Не скупившийся на мелодраму Кит позднее сравнивал этот эпизод с мрачнейшим блюзовым мифом, вспоминал Роберта Джонсона, что пришел на свидание к дьяволу и, подобно Фаусту, продал душу за умение ангельски играть: «Мы сидели в поезде, и это было… будто мы заключили сделку, сами того не зная, как Роберт». Поезд подошел к Сидкапу, а Кит так увлеченно переписывал номера с Майковых пластинок, что едва не пропустил остановку.

Не просто музыка жила в крови у Кита (где обречена была жестоко соперничать с другими, более сомнительными компонентами) — он сам был как будто из гитарной древесины. И снова Кент тут особо ни при чем. По материнской линии Кит происходит от французских гугенотов, протестантов, от преследований бежавших с католической родины и нашедших приют на Нормандских островах. Музыкой он обязан в основном деду по матери, Теодору Огастесу Дюпри, руководившему чередой полупрофессиональных оркестров и игравшему на многочисленных инструментах, в том числе на фортепиано, саксофоне, скрипке и гитаре. Одна из величайших радостей Китова детства — которых в целом было поменьше, чем у Майка Джаггера, — поездки с «дедой Гасом» в музыкальный магазин Айвора Майрантса[54] в лондонском Вест-Энде, где прямо на месте изготавливали гитары на заказ. Иногда Кита пускали в мастерскую, где он наблюдал, как вытачиваются пленительные силуэты, и вдыхал ароматы свежераспиленного розового дерева, канифоли и лака — самые пьянящие, невзирая на жесткую конкуренцию, наркотики в его жизни.

Он был единственным ребенком, а родители его — прямой противоположностью родителям Майка. Отец Берт Ричардс, суровый интроверт, долгими сменами изнурительно вкалывал контролером на заводе по производству электроламп, и на то, чтобы быть авторитетом и ролевой моделью, как Джо Джаггер, у него не оставалось сил. Мать Дорис ни капли не походила на Еву Джаггер — она была жизнерадостная, здравомыслящая женщина, ужасно баловала сына, обожала музыку, и вкусы ее отличались эклектичностью — от Сары Вон[55] до Моцарта. Моя тарелки за сыном, она на полную громкость включала радио и звала его «послушать эту блюзовую ноту!».

Дорис не желала заставлять Кита ходить по струнке, никакие школьные санкции не помогали, и в результате умный восприимчивый мальчик считался неисправимым тупицей. К тринадцати годам его сочли в смысле учебы безнадежным и отправили в Дартфордскую техническую школу, — может, обучится там какому-нибудь полезному ремеслу. Школа располагалась в Уилмингтоне, и по утрам и вечерам дорожки Кита и Майка, ходившего в Дартфордскую среднюю, пересекались, хотя оба понятия о том не имели. В Дартфорской технической Кит ловил ворон и срывал уроки, и спустя два года его исключили, не выдав ни единого сертификата сантехника или каменщика.

Сидкапский художественный колледж — учебное заведение паршивее некуда. В ту эпоху даже в мельчайших английских городишках водился собственный колледж или школа искусств в псевдоготическом викторианском здании — привычный городской атрибут, вроде библиотеки или бассейна. Туда принимали любых школьных недоучек с минимальными художественными склонностями — то есть недотеп, которые недотягивали до университетских стандартов, но ленились найти работу. С пятидесятых в художественных школах находили к тому же приют юнцы, уверенно двигавшиеся в тупик по причине своей одержимости рок-н-роллом. Кит вступил в это нечаянное братство, куда на том или ином этапе входили Джон Леннон, Питер Таунсенд, Эрик Клэптон, Ронни Вуд, Рэй Дэвис, Сид Барретт и Дэвид Джонс, впоследствии известный как Боуи.

Будучи подростком из рабочей семьи, он сполна пережил первую волну рок-н-ролла, а не ждал, как буржуазный Майк, пока рок-н-ролл станет попристойнее. Его давным-давно подкосила общегосударственная гитарная лихорадка, занесенная Элвисом Пресли, — спасибо «деде Гасу» и умельцам у Айвора Майрантса. Первую гитару ему за семь фунтов купила любящая мама — из своей зарплаты в дартфордской пекарне. Петь он умел — он даже пел сопрано в сборном хоре на коронации, — но мечтал быть как Скотти Мор, соло-гитарист в трио, аккомпанирующем Элвису; легкие оживленные рокабилльные риффы Мора идеально ложились на сумрачную и опасную сексуальность Короля.

В Сидкапском художественном колледже художествами он особо не увлекался — разве что достиг практически гениальных высот в вандализме, — однако музыкальное образование поглощал жадно. Среди студентов сложилась тусовка преданных поклонников блюза — вела она себя, как водится, точно ячейка сопротивления в тылу оккупантов. Их вдохновитель Дик Тейлор недавно прибыл из Дартфордской средней, где участвовал в таком же подпольном движении вместе с Майком Джаггером. Как и Майка годом раньше, Дик посвятил Кита в блюз. В процессе он порой поминал, что играл в группе, но очень невнятно, и до Кита так и не дошло, что в группе этой был и его одноклассник из детства. Он мечтал присоединиться к группе, но, по словам Тейлора, «стеснялся попросить».

После случайного воссоединения в утреннем поезде Майк и Кит снова встретились в единственном клевом заведении Дартфорда, кофейне «Карусель», и вскоре стали регулярно тусоваться вместе. Кит притаскивал гитару, полуакустический «хофнер» с эфами, а Майк признался, что, невзирая на колледжский шарфик и аристократический акцент, поет блюз. Они сразу принялись музицировать, вкусы у них совпадали идеально — блюз и кое-какая поп-музыка, если хорошая, — а эмпатия доходила едва ли не до телепатии. «Мы слышали что-нибудь и тотчас переглядывались, — напишет Кит позже в своей автобиографии „Жизнь“. — Слушали пластинку и сразу: „Тут не то. Тут лажа. А вот тут по-настоящему“». Как и у двух других полных противоположностей, Джона Леннона и Пола Маккартни, познакомившихся в Ливерпуле четырьмя годами раньше, несовпадение характеров лишь укрепляло их дружбу. «[Майку] нравилась уравновешенность Кита, его упертость, его гитарная мания, — говорит Тейлор, — а Кита привлекал Майков интеллект и драматичность».

В безымянную блюзовую группу, которая продолжала ни шатко ни валко существовать, Майк привел бы Кита с дорогой душой. Но, кроме Тейлора, нужно было убедить еще двоих. Боб Бекуиз и Алан Эзерингтон тоже закончили среднюю школу, но жили дома, в той же безукоризненной среднеклассовой обстановке, что и Джаггеры. Кит стоял ниже их на социальной лестнице и не в том районе родился: он жил в муниципальном доме на решительно хулиганском Темпл-Хилле, на востоке Дартфорда, и терся среди самых сомнительных городских тедди. Впрочем, одной репетиции хватило, чтобы Бекуиз и Эзерингтон согласились, что Тейлор прав: приятель Майка «полный охламон… но охламон славный». Роли распределились так, чтобы на соло-гитаре играли Кит и Бекуиз по очереди.

Подлинным пропуском в их ряды стал для Кита Чак Берри. Берри сделал то, чего не удалось ни одному школьному педагогу или колледжскому лектору, — Берри заставил Кита внимательно слушать и усердно работать. Спортивные электрические риффы, которыми Берри украшал свой вокал, большинству его британских поклонников оставались темны. Однако Кит, снова и снова слушая пластинки, подобрал все до последней ноты и последнего аккорда в «Sweet Little Sixteen», «Memphis, Tennessee» и даже сложное вступление и соло «Johnny B. Goode», где Берри как-то умудряется в одиночку изображать двух соло-гитаристов, что пытаются перещеголять друг друга. Если голос Майка кого и напоминал, то Берри, слегка; а в этой аутентичной инструментальной обстановке он практически превратился в Чака.

С появлением Кита группа наконец обзавелась именем — Little Boy Blue and the Blue Boys. У Кита внутри гитары значилось название «Blue Boy», а «Little Boy Blue» — псевдоним блюзового гиганта Сонни Боя Уильямсона. Был также намек на двусмысленное хи-хи («Little Boy Blue, come blow up your horn»[56]) и иронический кивок на «Мальчика в голубом» XVIII века, портрет юного ангелочка в небесном атласе кисти Томаса Гейнсборо. Иными словами, хуже название сложно было придумать.

Вне группы Кита приняли отнюдь не все друзья Майка. Алан Эзерингтон вспоминает, что в широком кругу выпускников Дартфордской средней бывали вечеринки, куда Майкова друга тедди-боя подчеркнуто не приглашали. Майк расстраивался — тем самым являя друзьям по группе отзывчивую, заботливую натуру, какой они прежде в нем не подозревали. Он опекал Кита — который был отнюдь не так крут, как прикидывался, и во многом довольно чувствителен и раним, — а тот в свою очередь был ему предан почти по-собачьи.

Майк же без проблем вписался в обстановку, где обитал Кит. Уютный неряшливый муниципальный дом на Спилмен-роуд наиприятнейшим манером контрастировал с вылизанным и строгим жилищем Джаггеров в Тупике. У Кита не было энергичного отца, который требовал тягать штангу или всей командой мыть посуду, а Дорис была заботлива и добродушна, какой никогда, невзирая на все свои замечательные качества, не бывала Ева Джаггер. В то лето, когда Ричардсы поехали на выходные в Девон, в Бисэндс, Майк ехал с ними в их побитом старом «воксолле». Кит прихватил гитару, и друзья развлекали посетителей местного бара песнями The Everly Brothers.[57] В остальном же, вспоминает Дорис Ричардс, Майк «до слез скучал» и все стонал: «Никаких женщин… никаких женщин». На марафонском обратном пути у них сдох аккумулятор, и пришлось ехать, не включая фар. Когда спустя часа четыре или пять они подкатили к дому Джаггера, Ева встретила их, поджав губы и отнюдь не посочувствовав.

Майк всегда обезьянничал чужие акценты и манеры — обычно в насмешку, порой в восхищении. Теперь вне колледжа — и дома — он забросил свою приличненькую личину студента в полосатом шарфике и стал одеваться и вести себя как Кит; речь его, прежде тихая и безликая, как подобает воспитанному мальчику среднего класса, сменилась грубым кентским кокни. С Китом он больше не был «Майком», благоухающим спортивными автомобилями, пиджаками шотландского твида и пивом в оловянных кружках в пристойных воскресных забегаловках на обочине. Он сократился до «Мика», вызывающе рабочего окурка от своего имени, смердящего только пабами и перепившимися ирландцами. Крепкий орешек — приставка, которой «Джаггер» ждал всю жизнь; вместе эти три слога уже практически били стекла.

Приход Кита расширил репертуар группы и придал звучанию остроты, но не обострил честолюбия и целеустремленности музыкантов. Они по-прежнему репетировали в вакууме, не искали концертных площадок, не пытались завести менеджера, который искал бы площадки за них. В начале 1962-го в доме Алана Эзерингтона они записали Майка, точнее, Мика на «Джойстик»: самые удачные номера Чака Берри с Китом на соло-гитаре, по две версии «Beautiful Delilah», «Little Queenie» и «Around and Around», по одной — «Johnny B. Goode» и «Down the Road a Piece», плюс «I Ain’t Got You» Билли Боя Арнольда[58] и «La Bamba» Ритчи Вэленса. Пленку, однако, не послали в звукозаписывающую компанию или в агентство, проанализировали на предмет инструментальных и вокальных недочетов и забыли — на тридцать лет, по прошествии которых эту запись, уникальный портрет суперзвезды и супергруппы в эмбриональной стадии, выставили на аукцион и выручили за нее целое состояние.

* * *

В четверг, 15 марта 1962 года, Little Boy Blue and the Blue Boys обнаружили, что они в этом мире все-таки не одни. Проглядывая номер «Мелоди мейкер», они загорелись, узрев сообщение о мероприятии, объявленном — и совершенно обоснованно, на их взгляд, — «Самым Волнующим Событием Года». Через два дня в Илинге, западном пригороде Лондона, откроется блюзовый клуб.

Основатель клуба Алексис Корнер был первым в череде выходцев из экзотических регионов, от Кента весьма далеких, которые помогли Майку стать Миком. Корнер родился в Париже — отец русско-австрийского происхождения, мать греко-турецкого; младенчество провел в Швейцарии и Северной Африке, вырос в Лондоне, поступил в престижнейшую школу Сент-Полз. Подсел на блюз в школе, отрекся от всего своего многообразного национального наследия, научился играть буги-вуги на фортепиано, банджо и гитаре и полагал — как позже и наш дартфордский школьник, — что его священная миссия — спасти эту музыку от смерти.

В результате тридцатитрехлетний Корнер, доброжелательный человек с опередившей время стрижкой афро и безупречным акцентом привилегированного школьника, возглавлял теперь единственную совершенно блюзовую группу Великобритании под названием Blues Incorporated. Тогда это название намекало вовсе не на крупный бизнес, но на фильм «Корпорация „Убийство“» с Хамфри Богартом, повествующий об американских гангстерах,[59] — каковым, собственно говоря, музыкальные современники Корнера полагали и его.

В 1961 году любому поп-музыканту, желавшему прорваться на британскую сцену, первым делом надлежало покорить Сохо. В лабиринте узких георгианских улочек в сердце лондонского Вест-Энда гнездилась небогатая музыкальная индустрия столицы — музыкальные издательства, рекламщики, искатели талантов, агенты и студии звукозаписи, а также почти все толковые концертные площадки — вперемежку с французскими ресторанами, итальянскими продуктовыми лавками, табачниками и стрип-клубами дурного пошиба. Отсюда рок-н-ролл и скиффл отправились гулять по стране, и сюда же инстинктивно направлялись все, кто желал стать поп-звездой, мельком углядеть голые сиськи, выпить эспрессо или съесть coq au vin.[60]

Однако со времен взлета трад-джаза Сохо стал центром не новаторства, но охранительства и предрассудков. Здесь теперь собирались адепты «чистого» джаза — и самые рьяные обитали в клубе «Марки» Национальной джазовой лиги, в подвале, напоминавшем (согласно проекту фотографа-сюрреалиста Ангуса Макбина) интерьер шатра. В этой осадной атмосфере блюз уже не считали двоюродным братом джаза — на него взирали свысока, как и на трад-джаз, и даже на рок. Алексис Корнер когда-то играл на банджо в оркестре Барбера, и потому его решение отставить синкопы и создать группу, которой, по сути дела, хватало двенадцати тактов и трех аккордов, считалось особенно предосудительным.

Невзирая на регулярные отказы клубных менеджеров в Сохо — и резче всех отказал менеджер «Марки» Гарольд Пендлтон, — Корнер был убежден, что у блюза есть аудитория, она полностью оторвана от лондонской музыкальной сцены, но постучалась бы в дверь к Blues Incorporated, если б таковая дверь существовала. Отсюда и решение открыть собственный клуб в пригороде, где он вырос и где, хотелось надеяться Корнеру, к нему отнесутся дружелюбнее.

Илинг, как и Дартфорд, никому и в голову не приходило заподозрить в том, что именно там куется блюз. Богатый, мирный, почти целиком «белый» район, более всего известный благодаря одноименным киностудиям, откуда вышла британская классика «Добрые сердца и короны» и «Паспорт в Пимлико»,[61] а также наличию Бродвея, а не просто Главной улицы. «Илингский клуб» (название, намекавшее скорее на гольф и бридж, чем на нутряную музыку) располагался почти напротив станции метро «Илинг-Бродвей», под пекарней и чайным залом Эй-би-си. Местные матроны, попивая чай, принесенный официантками в кружевных фартучках, едва ли подозревали, что бурлит у них под ногами.

Восторг Little Boy Blue and the Blue Boys несколько поубавила труднодоступность клуба — двадцать с лишним миль к северо-западу от Дартфорда, поди доберись, что на машине, что общественным транспортом. 17 марта они обещались быть где-то еще и на открытие не попали. Но в следующую субботу все пятеро набились в «райли-пэтфайндер» отца Алана Эзерингтона и отправились в Илинг.

Первое впечатление оптимизма не внушало. Клуб состоял из хлипкой лестницы и одного зала, влажно пахнувшего протекающей неподалеку Темзой; в центре — барная стойка, в углу — наскоро собранная сцена. Единомышленники, ожидавшие концерта, — человек двадцать в общей сложности — тоже как-то не вдохновляли. Мик из будущего вспоминал их как «трейнспоттеров, которым некуда было податься… толпа ботаников… а девчонок раз-два и обчелся».

Появление на сцене Blues Incorporated аудиторию почти не взбодрило. Трое музыкантов основного состава, всем чуть за тридцать (по понятиям 1962 года, старость не за горами), в белых рубашках и строгих галстуках, в мешковатых штанах из серой фланели и черных ботинках на шнуровке; серьезные, сосредоточенные — им бы в камерном оркестре пиликать. Но когда они заиграли, все это стало не важно. Играли они чикагский инструментальный блюз, ленивое перетягивание каната между гитарой, саксофоном и гармоникой, и по логике вещей такое могло сойти с рук разве что Рою Брауну или Чемпиону Джеку Дюпри[62] на концертных альбомах, просвеченных дешевым неоном южных районов Города ветров и пропитанных пойлом, которое прикидывается джином. И вот, однако, тот же самый блюз, воспроизводимый почти нота в ноту горсткой квадратных англичан под пекарней на илингском Бродвее.

Солировали в группе Корнер на гитаре — обычно сидя — и его давний партнер Сирил Дэвис, дородный слесарь из Харроу (пригорода, а не знаменитой школы), который как-то научился виртуозно играть блюз на фортепиано, гармонике и двенадцатиструнной гитаре. Их единственным сопровождением выступал чернобородый агроном, кембриджский выпускник Дик Хекстолл-Смит на тенор-саксофоне. В остальном Корнер залучал совсем молодых музыкантов, обычно даже не полупрофессиональных, — они взирали на него как на великого учителя и потому требовали милосердно низкой платы. В этой текучей популяции был девятнадцатилетний классический контрабасист Джек Брюс, который годы спустя будет играть на басу в супергруппе Cream,[63] и двадцатиоднолетний ударник из Уэмбли, бывший студент художественной школы Чарли Уоттс.

Корнер готов был давать шанс новичкам, и это разожгло в Мике первые проблески честолюбия. Он разыскал адрес Корнера и спустя несколько дней послал ему пленку Little Boy Blue and the Blue Boys — «Reelin’ and Rockin’» и «Around and Around» Чака Берри, «Bright Lights, Big City» и «Go on to School» Джимми Рида и «Don’t Want No Woman» Бобби Бланда.[64] Корнер ничего особо интересного на пленке не услышал (и потом потерял ее, о чем в итоге сильно пожалел), но, как обычно, готов был пустить на сцену кого угодно. Без никакого предварительного прослушивания Мику предложили выступить в ближайшую субботу, с Китом и самим Корнером на гитарах и Джеком Брюсом на контрабасе.

Мик вышел на сцену — сама респектабельность, плотный студенческий кардиган, белая рубашка, тоненький галстук. Для начала они с Китом выбрали композицию, в которой им удачнее всего удавалось изображать Чака Берри, «Around and Around», один из гимнов Берри в честь самой музыки («Well, the joint was rockin’… goin’ round and round…»[65]). Даже для либерального Корнера это слишком опасно приближалось к рок-н-роллу; на первых же пронзительных аккордах он удачно порвал струну и до конца песни благополучно ее менял. Позже он вспоминал, что его поразило не столько пение Мика, сколько «то, как он тряс волосами… Для мало?го в кардигане двигался он довольно-таки чрезмерно».

Клуб создавался для совсем других вещей, и выступление было встречено хладным безмолвием слушателей, ровесников Корнера, которых Мик прежде почитал своей целевой аудиторией. «Мы явно перешли границы, — позднее вспоминал Мик. — Не полагалось включать Чака Берри в традиционный блюзовый пантеон». Но Корнер, наконец оторвавшись от незадачливой струны, увидел, что юноши в зале реагируют иначе — и совсем иначе реагируют их подруги, жены и сестры. До той поры слушательницы не играли особой роли в блюзовой аудитории. Малой в кардигане со своей летящей шевелюрой внезапно изменил положение дел.

Когда Мик сошел со сцены, свято уверенный, что прохлопал свой великий шанс, Корнер его уже поджидал. К изумлению Мика, хозяин клуба предложил ему выступить снова на будущей неделе, на сей раз с полным составом Blues Incorporated — Корнер, Сирил Дэвис и Дик Хекстолл-Смит. Blues Incorporated оставалась в основном инструментальной группой, и Мик пел с ними недолго, на разогреве, вроде эстрадных певцов с мегафонами в оркестрах 1920-х. «Пробиться на сцену к Алексису — это надо было постараться, — вспоминал он. — Для всех, кто считал себя блюзовым вокалистом, только они и были, не существовало других групп. Я вечно не попадал в ноты, с этим у меня была беда, и часто напивался, потому что ужасно нервничал». Как вспоминал Корнер, Мик редко пел больше трех песен подряд. «Выучил-то он больше, но взаправду уверен был в трех — в том числе „Poor Boy“ Билли Боя Арнольда — плюс обычно пел что-нибудь Чака и что-нибудь Мадди Уотерса».

Незадолго до откровения в Илинге Мик смирился с тем, что настоящий блюзмен не может просто торчать на сцене — лучше бы ему на чем-нибудь играть. Подозревая, что с гитарой или фортепиано он уже опоздал, Мик решил играть на губной гармонике — на «гармошке», как говорят музыканты, — и мучительно обучался по записям американских виртуозов Джимми Рида, Литтл Уолтера и Сонни Боя Уильямсона.

По счастливой случайности Blues Incorporated располагала лучшим британским блюзовым гармонистом; Сирил (он же Сирый) Дэвис таскал с собой коллекцию гармошек в мешке, как слесарные инструменты. Когда группа играла без Джаггера, тот неотступно торчал перед сценой, точно собственный поклонник из будущего, и глядел, как крупный неуклюжий человек выманивает из крошечной серебристой гармошки нежнейшие мелодии и обжигающие ритмы. Увы, вспыльчивый и неуверенный в себе Сирый, яростно ненавидевший рок-н-ролл, вовсе не разделял стремления Корнера помогать молодым музыкантам. «Он был очень раздражителен, практически груб, — вспоминал его несостоявшийся ученик. — По сути дела, велел мне валить подобру-поздорову. Я его спрашиваю: „Как ты ноты гнешь?“ А он мне: „Берешь плоскогубцы…“»

Гостеприимство Алексиса Корнера не ограничивалось сценой «Илингского клуба». Двери лондонской квартиры на Москоу-роуд в Бейсуотере, где он жил с женой Бобби, всегда были открыты для молодых протеже и заезжих блюзовых маэстро из Америки. Мик и другие Blue Boys приходили туда после закрытия клуба и сидели в кухне — где однажды на полу спал Биг Билл Брунзи, — пили растворимый кофе и болтали, пока над куполами универмага «Уайтли» поблизости не занималась заря. Корнерам Мик виделся тихим и воспитанным, хотя теперь на него немало влияли радикальные настроения, царившие в ЛШЭ. Как-то раз он назвал блюз «нашей рабочей музыкой» и удивился, что ею увлечен выпускник привилегированной школы Корнер. Кит всегда ужасно смущался, на глаза не лез, ни по-человечески, ни как музыкант, и просто радовался, что тусуется с Миком.

Во второй вечер работы клуба состоялся дебют еще одной находки Корнера. Невысокий двадцатилетний крепыш, по последней моде облаченный в серый пиджак в елочку, рубашку с новомодным псевдовикторианским круглым воротничком и боты с эластичными вставками. Шевелюра у него была почти такая же дикая, как у Мика, только шелковистее и чище, а улыбка сияла невинностью хориста. Звали его Брайан Джонс.

Спустя два вечера парни из Дартфорда зашли и увидели, как он на сцене играет «Dust My Broom» Роберта Джонсона слайдом — не зажимая отдельные струны, а ловко скользя по ним туда-сюда металлическим напальчником, производя тем самым оглушительную металлическую дрожь. Этот стиль и эта песня были прочно связаны с одним из их любимых чикагских идолов — Элмором Джеймсом; новенький не просто звучал, как Джеймс, он и на афишу попал под псевдонимом «Элмо Льюис», что явно должно было поставить его с Джеймсом на одну доску. Такая спесь взволновала Кита едва ли не больше, чем собственно музыка. «Это Элмор Джеймс, чувак, — шептал он Мику, пока они слушали. — Это же, блядь, Элмор Джеймс…»

Брайан — блюзовый паломник из краев подальше Дартфорда. Вырос он в Челтнеме, Глостершир, в оплоте надменных приличий, который дал бы фору кентскому Танбридж-Уэллсу. Происходил он из столь же твердокаменного среднего класса, что и Мик, образование у них почти совпадало. Сын инженера-строителя, он ходил в Челтнемскую среднюю, добивался больших успехов в учебе и спорте, хотя спорту мешала хроническая астма. Его родители были уэльсцы, мать к тому же преподавала фортепиано, и сын был инстинктивно музыкален — он легко освоил фортепиано, блок-флейту, кларнет и саксофон, не успев еще вырасти из коротких штанишек. Он умел взять почти любой инструмент и минуты через две извлечь из него какую-нибудь мелодию.

Как и Мик, Брайан взбунтовался против условностей среднего класса, однако его бунт оказался гораздо зрелищнее. В шестнадцать лет, еще учась в Челтнемской средней, он заделал ребенка школьнице двумя годами его младше. Инцидент едва не убил его порядочных уэльских родителей, шокировал Челтнем (особо чувствительный к таким вопросам в связи с тамошним прославленным Женским колледжем) и даже добрался до центрального британского воскресного таблоида «Новости мира» («News of the World»). Дело с родными девушки было улажено, ребенка отдали усыновителям; большинство юношей запомнили бы урок навсегда — но только не Брайан Джонс. К двадцати годам он зачал еще двоих детей с двумя молодыми женщинами и оба раза не поступил порядочно, не женился на матери и не взял на себя ответственность за ребенка. Задолго до того, как появились ныне известные нам рок-звезды — движимые только музыкой и самоудовлетворением, не сознающие, какую череду разрушенных жизней они оставляют за спиной, — уже существовал Брайан Джонс.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.