На крейсере и на берегу

На крейсере и на берегу

Несмотря на соблазны и очарование белых ночей, курсовые экзамены сданы. Через несколько дней все курсы отправляются на летнюю практику на боевых кораблях флота.

Первокурсники будут проходить практику на крейсере «Аврора». Во время заграничного похода в 1924 году мы на шлюпке «Комсомольца» бывали у борта крейсера не раз, а вот попасть на сам корабль, хотя бы на верхнюю палубу, счастья не выпадало. Теперь мечта сбывалась. «Водолей» № 1 швартуется к борту «Авроры». С душевным трепетом ступаем на верхнюю, до белизны надраенную песком деревянную палубу.

В памяти словно затянуло дымкой, проводы в Ленинграде, где, как бы по неведомому нам сигналу, на стенке набережной собрались девчата с судостроительного и других заводов, с фабрик… Стираются в памяти черты их милых лиц, печалью расставания полные глаза… Все затмил крейсер.

На корабль перегружены штурманские столики, ящики со штурманскими пособиями и инструментом, наши личные вещи, а также огромнейшие узлы с чистым бельем и форменками. Признак неплохой: очевидно, стиркой нам заниматься не придется.

Все привезенное сложено на палубе. Мы в строю. На правом фланге начальник курса П. А. Кожевников, преподаватель А. П. Гедримович, обеспечивающий штурманскую практику, и лаборант главный старшина Никанор Игнатьевич Сурьянинов, которого мы крепко полюбили за заботу, за помощь в скитаниях по штурманским дебрям и поистине отеческое отношение ко всей курсантской братии.

Вахтенный начальник подает команду «Смирно!». На палубе — крупного телосложения, с волевым подбородком, строгими, темными глазами, старший помощник командира А. Ф. Леер. Все поняли — пощады и поблажки от такого старпома не жди, «фитиль» или что-либо покрепче схватишь мигом. Поздоровавшись, старпом объявляет:

— Курсантам в средней части корабля отводится по одному кубрику с каждого борта. Рундуки — на двоих один. Коечные сетки побортно на верхней палубе над кубриками. Подвесные койки, пробковые матрацы получить в баталерке. Всем курсантам будут указаны места и обязанности по боевой, аварийной и пожарной тревогам. Службу будете нести наравне с экипажем крейсера. Начальника курса прошу зайти ко мне в каюту!

Тут же, будто дождавшись, когда закончит говорить старпом, на верхней палубе появился командир крейсера Л. А. Поленов. Подтянутый, строгий, с чуть веснушчатым лицом и пристальным, почти орлиным взглядом серых, как бы немного выцветших глаз, он сразу пришелся нам по душе. На нем ладно сидели китель и флотский хорошо отутюженный клеш. Как позже мы узнали, иных брюк он не признавал, а вместо нижней рубашки носил тельняшку. Глядя на командира, подумали: с таким на море не пропадешь, а под его взглядом неправды не скажешь, смотрит — будто насквозь просвечивает.

— Рад приветствовать курсантов родного училища на борту крейсера. Служба предстоит нелегкая, трудитесь с усердием! Как будущие командиры, являйтесь во всем примером! Надеюсь, что мы будем довольны друг другом.

После нашего прибытия на крейсере стало явно тесно. Кубрики, рундуки все было рассчитано на штатный состав, а мы, к тому же, явились в перекомплекте.

Нам в заведование отвели кроме полубака весь правый борт верхней палубы, все шлюпки правого борта, с подъемными устройствами, наружный борт корпуса корабля и надстройки, а также самое священное на верхней палубе место — ют, под которым размещаются кают-компания и каюты командного состава. Кроме того, нам надлежало еще заведовать и кубриками, где жили курсанты, и артиллерийскими орудиями. Одним словом, если не считать нижних помещений, машин и котлов, почти половина корабля должна быть ухожена руками морстудентов, как называли нас корабельные острословы.

Первая же приборка показала, что началось негласное соревнование между экипажем и нами. Мы трудом должны были доказать свою пригодность к морской службе, доказать, что не лыком шиты и любой труд нам по силам…

Как и в подготовительном училище, здесь, на «Авроре», любили мы потешить душу песней. После ужина собирались на баке, и песня, пляска возникали сами собой. Коли ахнем плясовую, в круг выйдут Козьмип, Поленичко. Любо-дорого смотреть! Ноги сами ходуном ходят. И к хору, и к плясунам, как правило, присоединялись краснофлотцы экипажа. Постепенно хор все расширялся, а дружба с экипажем становилась все теснее.

Особенно хороша песня на рейде в предсумеречные часы: море как зеркало, воздух даже косичек вымпела не треплет… Вот когда поется так поется!

Часто под руководством училищных лаборантов боцманов Грицюка и Васильева проводились тренировки в гребле и хождении под парусами. Главстаршины, великие мастера своего дела, ни собственных, ни курсантских сил не жалели, часами гоняли нас, чтобы, как выражался Грицюк, «все было в аккурат, чтобы аж море под веслами шипело».

…На завтра назначены шлюпочное учение и прогон. Участвует вся команда. Нам предстоит тягаться с комендорами, каждый из которых почти гвардейского роста, и с кочегарами, силой не обиженными. Трудные предстоят дела.

Поднялись до побудки. Еще раз перед спуском на воду проверили шлюпки. Старший преподаватель морского дела в училище Н. Д. Харин пошел старшим на барказе, на котором гребцами были самые рослые ребята первого взвода, на нашем гребном катере старшим был назначен Грицюк, старшиной-рулевым Волков, загребными — Каратаев, Пнчугин, баковыми — Куканов и я. Остальные десять человек тоже из нашего класса.

— Ну, орлы, не ударим лицом в грязь! — призывает нас Грицюк. — Грести не спеша. Гребок делать — чтоб весла гнулись. Отваливаться, как учили: почти ложась на спину. За веслами следить — чтоб как крылья!.. Сейчас все дело в силе и чистоте гребка…

Катер идет ходко, под форштевнем разговаривает вода. Гребем слаженно, сильно. Плавно, красиво огибаем корму крейсера, на юте которой стоит, вооружившись биноклем, командир Поленов. Он внимательно смотрит, что-то говорит старпому. Тот берет мегафон, и мы слышим из уст самого Леера:

— На одиннадцатом! Хорошо гребете!

Грицюк доволен. Наши физиономии сияют. Мы вошли в ритм, а от похвалы командира катер побежал еще резвее. Звонче и веселее зажурчала рассекаемая форштевнем морская водица.

Прогон под веслами закончился в азартной спортивной борьбе. Барказ Харина был первым. Мы, достав катер комендоров, долго шли с ним весло в весло, но на финише отстали метра на два. Остальные шлюпки курсантов дальше шестого места не ушли. Это была победа. В глазах экипажа мы как гребцы снискали уважение.

…Кубрики кочегаров, радистов, невзирая на перенаселение, не уплотняли. Зато в остальных жилых помещениях, особенно в курсантских кубриках, людей — как, в муравейнике муравьев. Спали на рундуках, на подвесных койках в два яруса, на палубе, оставляя вдоль бортов едва заметную дорожку для прохода. И все равно уместиться не могли. Устраивались кто где и как могли. Наша неизменная троица — Овчинников, Перелыгин и я расположилась в коридоре комсостава. Разыскать в этих условиях ночью рабочую смену, заступающую на вахту, было чрезвычайно трудно. И все же служба неслась исправно, всех разыскивали.

Ежедневно утром и вечером раздавалась команда:

— Всем на подъем (или спуск) гребных судов! Экипаж и курсанты стремглав вылетали на верхнюю палубу, строились по бортам.

— Тали на руки! — зычным голосом в мегафон, расхаживая по продольному мостику, соединяющему среднюю надстройку корабля с кормовой, командовал Леер. — Пошел тали!

Мы усердно топали по палубе. Механических средств подъема грузов на корабле не было. Даже якорь, шпилем поднятый из воды, вручную, линями, устанавливался вертикально и закреплялся на наружном борту крейсера.

Многотонный паровой катер, куда более тяжелый, чем якорь, тоже поднимали линями, вручную. Катер был красивый, с яркой, светлой меди, трубой, но заниматься его подъемом мы не любили — это упражнение требовало больших физических сил.

На крейсере мы не только знакомились с артиллерийскими установками, принимали участие в уходе за пушками, но и тренировались как наводчики на приборе Крылова.

Когда корабль проводил комендорские пулевые стрельбы, вместе с комендорами в качестве орудийных наводчиков по «ведру» стреляли и курсанты. «Ведром» назывался кусок котельного железа, согнутый в трубу и подвешенный на крестовине небольшого плота, который буксировался в нескольких десятках метров вдоль борта корабля паровым катером или гребным барказом. Наводчик наводил орудие, на котором сверху был закреплен ствол обыкновенной винтовки. По команде наводчика «Выстрел!» замочный дергал за шнур, прикрепленный к спусковому крючку винтовки. Если пуля попадала в щит-ведро, слышался звонкий щелчок. Каждый наводчик производил десять выстрелов.

Перед первыми стрельбами у нас только и разговоров было о них. И как могло быть иначе, если каждому впервые предстояло самому наводить по морской цели, первый раз в жизни стрелять из корабельного орудия!

Вечером Аля Фролов огласил список тех, кого Харин назначил в состав команды барказа для завозки кормового якоря. В их числе значился и я в качестве бакового гребца. Мы заволновались: а как же стрельбы?.. Однако нас тут же заверили, что барказники стрелять будут после того, как немного отдохнут.

Наутро те, кого назначили гребцами, встали до побудки и помчались на корму корабля, где на бакштове был закреплен барказ. Два здоровенных строевых краснофлотца колдовали над деревянными брусьями, концы которых торчали за кормой барказа больше чем на метр. Мачты и паруса, анкерки с водой с барказа были убраны.

В нужное время все собрались на барказе. Корма барказа должна быть под балкой, на которой висит здоровенный якорь. Его спускают с корабля так, чтобы можно было закрепить за брусья лапами вниз. Теперь там, где руль барказа, за кормой висит якорь. В пространстве между гребцами укладываем толстенный смоляной трос — перлинь, один конец которого на крейсере, а другой — на барказе. На этом перлине и висит якорь.

— Все, — командует Харин. — Весла на воду! Сил не жалей! Не то прочикаемся до вечера…

Барказ разворачивается носом на ветер. Вначале, пока перлинь травили с крейсера, барказ хоть и не ретиво, но шел, а чем дальше уходили мы от крейсера, чем длиннее становился тонущий в воде трос, тем, несмотря на все наши старания, медленнее шел барказ. А потом он и вовсе остановился. Нас стало сносить под ветер. С крейсера скомандовали, чтобы мы больше выгребали на ветер. Гребем изо всей мочи. Тельняшки от пота давно промокли, с лица пот бежит уже не капельками, а ручейками. А дело подвигается туго. Скоро закончится третий час, как мы гребем.

Вдруг какой-то сигнал на «Авроре»… Харин командует:

— Строевые, травить перлинь!.. Привстать, гребите что есть духу!.. Грицюк, Васильев, приготовиться!

Главстаршины, подняв топоры, встали по бортам на кормовой банке. Барказ, получив некоторую свободу, пошел быстрее.

— Крепление рубить!

Точным ударом топоров Грицюк и Васильев, как бритвой, разрезали крепление, и якорь наконец-то плюхнулся в воду. В знак того, что задание выполнено, на барказе поставили шлюпочный кормовой флаг. Гребем, как и раньше, а облегченный барказ бежит что твой быстроходный вельбот. Когда же красиво подошли к трапу крейсера и мгновенно выполнили команду «Шабаш», уложив весла по борту, Харин не выдержал:

— А вы у меня молодцы… Толк из вас будет!

До кубрика еле дотащились и залегли на рундуках. Когда мы уже уплетали вкуснейший обед, крейсер развернули с помощью завезенного якоря бортом к ветру.

После обеденного перерыва начались пульные стрельбы, которые продолжались до позднего вечера, да и на следующий день тоже. Ребята стреляли неплохо, особенно отличились Романовский, Афиногенов, Катков, Осико. Они имели, как заправские комендоры, по десять попаданий. Я отстрелял плохо. Начну производить вертикальную наводку, с горизонтальной не справляюсь…

— Артиллерист из тебя никудышный, — пренебрежительно бросил хозяин орудия. — Руки у тебя без всякого согласия работают. Хотя голова на месте, а управлять рычагами не научилась…

Срам, но факт. Не получалась у меня наводка одновременно в двух плоскостях. Не повезло Королеву, Клевенскому, Громову, Хотееву. Все мы, горе-комендоры, были предметом розыгрышей и шуток.

На станке заряжания, состоящем из срезанной орудийной казенной части с замком и снарядным лотком, орудийная прислуга часами тренировалась в заряжании, упражняясь с 30-килограммовыми снарядами. Тренировались и мы. Хоть и грозное оружие артиллерия, но мою душу она не пленила.

День за днем пошли учебно-боевые тревоги, артиллерийские учения, учения по борьбе за живучесть корабля. Все завертелось, точно в колесе, только успевай поворачиваться.

Погрузка угля, несение на ходу корабля вахт в машинном отделении у паровых котлов, на сигнальном мостике, у штурвала руля чередой сменяли друг друга. Изучение лоции Балтийского моря, ведение штурманской прокладки венчало нашу подготовку по навигационным наукам. В Финском заливе плавать даже днем, при хорошей видимости, и то сноровку нужно иметь. А ночью?.. Ночью с нашими прокладками происходили конфузы, когда ошибочно пеленговали не те маяки, не те навигационные огни. Недремлющим оком следил за нами непревзойденный штурман и воспитатель Гедримович вместе с нашим штурманским «дядькой» Никанором Игнатьевичем Сурьяниновым.

Надо еще раз подчеркнуть, что в нашем воспитании, познании нами морских дисциплин огромную роль играли лаборанты-главстаршины, в прошлом матросы царского флота, великолепные мастера своего дела, прекрасные специалисты и воспитатели. Своими знаниями по части морских наук — артиллерии, торпед, мин и штурманских дисциплин — мы во многом обязаны именно им, времени и сил не жалевшим для блага родного флота, для воспитания командиров высокой морской квалификации.

На крейсере перед нами была поставлена задача — в двухнедельный срок изучить устройство корабля. Общие данные, вооружение, основные корабельные элементы преподал нам старший вахтенный начальник. Все остальное: системы непотопляемости, отсеки, трюмы, всякие донки и насосы, многочисленные системы трубопроводов парового отопления, пресной и забортной воды — мы познавали под руководством главного старшины Крючка, личности, широко известной на флоте.

Крючок служил на «Авроре» более двадцати лет. Лучше него корабль не знал никто. Ему было под пятьдесят, он участвовал во многих заграничных походах еще дореволюционного флота. Это был не только превеликий мастер в своем деле, но и не менее мастерский рассказчик былей и небылиц. Послушать его любили все, посмеяться над его байками — тоже. Самые озорные краснофлотцы подчинялись ему беспрекословно. Его пытливый ум всегда что-то усовершенствовал, что-то изобретал. Еще в те годы он изобрел пинку для тушения пожара, дегазации. На ней был наконечник в виде полого шара с многочисленными отверстиями, благодаря которым вода разбрызгивалась, покрывая значительную площадь шапки тумана. На флоте это устройство так и называли — «пинка Крючка». Увы, для ее внедрения, как часто бывает, потребовались годы и годы. Крючок не дожил до того времени.

Науку под руководством этого интересного человека мы прошли богатую, а его наставления остались у нас в памяти навсегда:

— Каждый — от командира до любого матроса — должон своим делом владеть полностью, это само собой понятно, а вот свой дом-корабль знать до винтика не всякий разумеет, как это пригодится в бою. Ну и, само собой, каждый командир — от малого до большого — в этом деле должон пример показывать…

Как часто вспоминались уроки Крючка в годы войны! Прекрасное знание своего корабля, совершенная подготовка в борьбе за его живучесть были одними из тех боевых качеств, что помогали экипажам буквально спасать свои корабли, устранять в бою такие повреждения, которые исправить, казалось, немыслимо…

В конце лета снова намечалось заграничное плавание: по прошлогоднему маршруту вокруг Скандинавии с заходом в Гетеборг, а на обратном пути в Берген. Для нас, курсантов? D этом походе главная задача — штурманская практика и несение вахт на ходу, как на верхних постах, так и в машинном отделении, а также у паровых котлов. В училище мы получили новую экипировку, морские карты и прочие необходимые для похода штурманские пособия и инструменты.

У Баньковского, ведавшего всем хозяйством и финансами училища, обычно и копейки не выпросишь, а тут, снаряжая нас в заграничное плавание, он расщедрился. Я, как редактор стенной газеты «Шторм», получил довольно приличную сумму денег, на которую мы вместе с одним из художников редколлегии — Михаилом Романовым купили ватманской и цветной бумаги, разноцветную тушь, а самое главное — Михаил где-то раздобыл большой набор медовых акварельных красок.

С таким вооружением и при художественных талантах. Обухова, Соловьева, Романова и Бряндинского (того самого, который позже, в тридцатых годах, став летчиком-наблюдателем, погиб на Дальнем Востоке при розыске Марины Расковой — штурмана самолета «Родина») можно было надеяться, что газета будет иметь должный вид. Начальник курса обещал помочь нам сделать лозунги и приветствия на шведском языке.

Обухов тяготел к станковой живописи, прекрасно писал акварелью море, корабли. Соловьев в только ему присущем стиле делал оригинальные виньетки, заставки. Романов склонялся к графике. Бряндинский рисовал отличные карикатуры.

Афиногенов и Сергей Рабинович были заядлыми военкорами, могли сами печатать одним пальцем на пишущей машинке и уверенно доводить ее до абсолютно непригодного состояния.

Нам был дан строгий наказ:

— Кровь из носа, но газета — трехметрового размера, привлекательная, интересная, такая, чтобы никто, в том числе и гости шведы, не проходил мимо, — должна быть готова в срок к приходу в Гетеборг.

Обычно редколлегия крейсерской газеты, в которую влилась стенгазетная братия нашего училища, работала в бывшей корабельной церкви, вернее, в алтаре церкви — помещении площадью метра полтора на четыре, отгороженном от коммунального кубрика (ранее он назывался церковным) массивными раздвижными ширмами красного дерева. В довершение всего через бывший алтарь проходили две внушительного диаметра трубы вытяжной вентиляции. При закрытых ширмах температура в помещении была почти как в парной бане. Хоть мы и работали по пояс голые, пот с нас лил ручьем.

Корабль уже миновал Готланд, и редколлегию освободили от всех вахт. Мы работали не покладая рук и из своего помещения вылезали только по крайней нужде или для приема пищи, а то и хоть немного глотнуть свежего воздуха.

…Уже за полночь. Утром должны быть на подходе к порту Гетеборг…

Только к трем часам ночи закончили газету. Она вся расписана тушью, рисунки и заголовки выполнены знаменитыми медовыми акварельными красками такой густоты, что каждая буковка пальцем прощупывалась. В чем были, легли спать под столами, на которых лежало наше детище, прикрытое сверху старыми газетами.

В неимоверной духоте, весь мокрый от пота, я проснулся. Странно: не слышно дыхания корабля, турбодинамо работает только одна. Значит, крейсер уже на якоре, в Гетеборге! Значит, мы проспали, газету не вывесили!..

Над головой, на столах, там, где лежит стенгазета, какое-то шуршание… Тревожно вскочил. На столах все на месте, а шуршание еще слышнее, и именно под старыми газетами! Поднимаю одну из них и… о ужас! Несметное число большущих тараканов буквально грызут наши медовые краски. Все заголовки стали рябыми и почти потеряли свой цвет. Я сдернул газетные листы, гоню поганую нечисть…

— Ребята, полундра! Тараканы газету съели! Вскочили бойцы-стенгазетчики и обомлели: текст, писанный тушью, остался в неприкосновенности, а от написанного медовыми красками — один только бледный в оспинах след… Катастрофа!

Ошеломленные увиденным, ребята не могут слова произнести… Задание сорвано. Нужно докладывать, что у семерых здоровых ребят тараканы буквально под носом сожрали стенную газету… Срамота!

Признанный философ Соловьев, а в кругу друзей Соловейчик, вздохнув, многозначительно произнес; «Д-да-а…» — и предложил подняться на верхнюю палубу. Уныло поплелись наверх.

На корабле тишина, команда спит. Ничего не поймешь, никакого города не видно… Крейсер стоит вместе с «Комсомольцем» на якоре в море, неподалеку от какого-то плавучего приемного маяка.

— Ребята, нам повезло… В Гетеборг еще не прибыли, стало быть, есть время заделать тараканьи пробоины и привести стенгазету в надлежащий вид! — обрадованно кричит Афиногенов.

Наглотавшись вволю чудесного морского воздуха, ныряем вниз.

— Есть один вопрос, — задумчиво произносит Рабинович, подняв руку, вооруженную кисточкой. — Какой умник закрыл наше дитя старыми газетами и выключил свет?

И первое и второе сделал я.

— Эх, Володька, Володька! А еще редактор! — сокрушается Сергей. — Ты обязан знать тараканьи повадки. Темнота — лучшее время для их разбойничьих дел.

— Стоп, стоп! — вмешивается Обухов. — Во всем виноват не он, а тот, кто купил и принес эти злосчастные медовые краски.

Теперь уж каялся Михаил Романов.

Снова принялись за работу. Восстанавливали надписи тушью. Дело подвигалось споро. Газету закончили до съемки с якоря. А до прихода в порт успели еще помыться, привести себя в подобающий вид, переодеться.

При подходе к фиорду, ведущему в порт, «Аврора» обменялась «Салютом наций» с береговой батареей. Более часа наш отряд шел этим фиордом. По его берегам виднелись уютные домики, какие-то заводы, фабрики… Чем ближе к порту, тем гуще заселены берега и оживленнее на водном пути Гетеборга. Наконец показался сам порт с многочисленными причалами. Там стояли транспорты разных стран. Лоцманский катер показал бочки, на которые нам становиться, закрепив за них носовые и кормовые швартовы так, чтобы, стоя на рейде, не мешать оживленному движению. Постановку на две бочки корабли выполнили отлично, в считанные минуты. Начались официальные церемонии, взаимные визиты должностных лиц.

Во время нашего пребывания здесь держалась жара более 30 градусов. Хотя были на нас только форменки, но и они, особенно при несении вахт, быстро промокали от пота.

С первого же дня начались увольнения на берег. Наш духовой оркестр выступил в Королевском парке. Компанией собрались на увольнение и мы. Вооружившись словарем, решили осмотреть город. Особенно понравился тянущийся через весь Гетеборг бульвар, широкий парк о тенистыми аллеями.

Пошли по бульвару. Все-таки тень. Вскоре набрели на какое-то заведение с маленькими ложами, напоминающее кафе. Посетители там целыми семьями сидели за столиками, что-то ели, запивая, видимо, водой из запотевших стеклянных кувшинов. Не спеша вошли в это заведение и мы. Абонировали одну ложу, прихватив из соседней два стула. Не успели расположиться, как к нам подошла миловидная белокурая фрекен с глазами небесной чистоты, в кокетливом фартучке.

— Рашен? — указывая пальчиком на нас, произнесла девушка.

— Рашен, рашен! — наперебой подтвердили мы. Вспорхнув, фрекен исчезла. Не прошло и двух минут, как из той двери, в которой она скрылась, выпорхнула целая стайка девчат, а трое из них, вооруженные подносами, принесли три кувшина с водой, три тарелочки со льдом, три лимона, разрезанные пополам, вазочку с сахарной пудрой, три ложечки и три… соковыжималки. Что это соковыжималки, мы, правда, не сразу догадались. Выручил, как всегда, Перелыгин.

Что-то прощебетав, девушки расставили на столике все, что принесли, перед каждым поставили похожий на бокал стакан и грациозно отошли к двери, оставив на столе меню. Вся девичья стайка, с любопытством рассматривая нас, что-то заинтересованно обсуждала.

Осушив, не спеша, с должной солидностью и вкусом, по стакану живительной, прохладительной, кисло-сладкой влаги, решили, что пора и уходить. Та же голубоглазая фрекен подошла к нашему столику и положила записочку с цифрами перед Перелыгиным, посчитав его старшим в нашей компании. Владимир вытащил несколько монет из портмоне и расплатился. Голубоглазая, прощебетав по-шведски, видимо, слова благодарности, вдруг с самой приветливой улыбкой выговорила:

— Камраден… ходить… плиз!

Перевода не потребовалось. Девушки, толпившиеся у двери, приветливо помахали нам, мы в долгу не остались.

С этого дня при каждом увольнении по нескольку раз в день заглядывали мы в кафе с такими гостеприимными фрекен. А после происшествия с Бабановым кафе приобрело среди авроровцев самую широкую известность. Все охотно посещали его. У нашей же компании установились настолько дружеские отношения с обслуживающим персоналом, что, когда бы мы ни пришли, та ложа, в которой мы сидели в первый раз, при любом скоплении публики все равно ждала нас с шестью прислоненными к столу стульями. Такое внимание было трогательно. Но я забежал вперед. Что же произошло с Бабановым?..

Во время второго увольнения наша небольшая группа, успев поплавать в бассейне, позавтракать в кафе, вышла на улицу и столкнулась с Бабановым. Вид его был плачевен: одна штанина изрядно порвана, коленка и голень кровоточили, форменка вся в пыли. А в руках у Бабанова — велосипед, колеса которого превращены в две восьмерки. Что же случилось? Оказывается, Бабанов взял напрокат велосипед и решил прокатиться по городу. Но на первом же перекрестке был «торпедирован» вывернувшейся из-за угла машиной.

— Метров десять летел ласточкой, приземлился на все точки, упершись головой в бровку тротуара, — поведал нам Бабанов. — Кто же их знал, что у них тут все движение по левой стороне…

Гурьбой вернулись в кафе. Девушки-официантки, увидев Бабанова, заохали, заахали и увели его к себе. Как рассказывал потом Бабанов, фрекен потребовали его флотский клеш. Пока он снимал клеш, девчата, весело пересмеиваясь, держали перед ним скатерть как драпировку, в которую они его и закутали. Все ссадины обработали, не жалея йода. Не знаю, что и как они делали, но через полчаса форменка стала изумительной белизны, штаны заштопаны так, будто бы и не были изорваны. Одним словом, наш Бабанов был ухожен хоть куда…

В довершение всего на пункте проката над неудачливым велосипедистом посмеялись и никакой компенсации за бывший велосипед не потребовали, категорически отказавшись взять больше, чем положено по тарифу за прокат.

Перед уходом из Гетеборга на прощание явились в полюбившееся нам кафе, в нашу абонированную ложу. Расплачиваясь за угощение, объяснили, как могли, милым фрекен, что наши корабли уходят. Преподнесли им букетики цветов. Личики у девчат стали грустными, а на ресницах появились росинки…