«НЕ ОПОЗДАТЬ К ПОСЛЕДНЕМУ АВТОБУСУ!»
«НЕ ОПОЗДАТЬ К ПОСЛЕДНЕМУ АВТОБУСУ!»
Выражение «Не опоздать к последнему автобусу» распространилось в японских официальных кругах летом 1941 г., когда руководство страны после нападе ния фашистской Германии на СССР вдруг испугалось что Япония может упустить инициативу. В то время как ее партнер по агрессии уже прибрал к рукам большую часть Европы и развивал наступление своих армий на Москву, Ленинград и Киев, Япония бесперспективных действиях в Китае, хотя захватить у французов Индокитай, богатый каучуком и представлявший собой удобную дальнейшей войны на Юге. По мнению японских правящих кругов, обстановка требовала безотлагательных действий, и государственная и военная машина заработала на полных оборотах. Поскольку общий курс в войне определился, надо было быстрее реализовать его, говоря языком того времени, не дать уйти «последнему автобусу». Японское высшее политическое руководство и Генеральный штаб требовали одновременно готовиться к войне на Севере и на Юге, чтобы начать ее там, где обстоятельства будут благоприятнее для империи. Подготовка к войне носила лихорадочный характер, казалось, что абсолютно все подчинено этой задаче.
Стояло необычайно жаркое лето 1941 г. В июле и августе токийцы изнемогали от тропической жары. При высокой влажности, какая бывает во время тропических ливней «нюбай», температура не падала ниже 30°. Люди страдали от мучительных болей в голове и суставах. Свободное от работы население окраин выходило из провонявших рыбой и гнилыми овощами лачуг на мостовые и в переулки, где сквозняки еще позволяли дышать, и, устроившись в тени, коротало жаркое время дня. Воды в колонках не хватало для питья, иссякали даже запасы на случай пожара. Время от времени по раскаленному асфальту улочки проносился на велосипеде подросток из ближайшей харчевни, чтобы забрать у клиентов подносы и чашки из-под обеденной похлебки. На ходу он объявлял какую-нибудь сногсшибательную новость, вроде: «Советское правительство бежало из Москвы, бросив на произвол столицу» или: «Японский пароход „Кэйхи-мару“ утонул в Японском море, наскочив на советскую плавающую мину» и т. п. Утомленные жарой японцы едва обращали внимание на распространителя очередных газетных сенсаций. Да и не очень-то верили этим басням. Жителей столицы больше интересовали вести о новых приготовлениях к войне в самой Японии. Свидетельств этих приготовлений было более чем достаточно, они непосредственно касались каждой семьи; шла мобилизация мужчин в возрасте от 20 до 40 лет и отправка новобранцев в Маньчжурию, Корею или просто на север. То и дело куда-то мчались военные грузовики с солдатами или покрытыми брезентами грузами. В парке Хибия на митингах членов националистических организаций, в синтоистских храмах японцев призывали служить «божественному тэнно» (императору) и готовиться отдать свою жизнь за него.
Летом 1941 г. военные власти в соответствии с решениями правительства проводили большой комплекс военных мероприятий. Видимо, их главной заботой было усиление стратегических группировок на Севере и создание ударных сил на Юге. Работники военного аппарата нашего посольства отмечали в то время особенно интенсивную деятельность штабов и частей, дислоцированных в Токио, а также гарнизонов и кораблей ближайших военно-морских баз, направленную на подготовку к войне. Одна за другой проходили мобилизации мужского населения, комплектовались новые части, отправлявшиеся на Хоккайдо, Сахалин, в Корею и Маньчжурию, срочно предоставлялись массовые отпуска военным морякам. Казалось странным, что японские газеты открыто пишут обо всем этом. Создавалось впечатление, что японские органы печати, официальная пропаганда намеренно не делают секрета из того, что их армия и флот готовятся к войне против СССР.
Дело не обходилось и без курьезов. В середине июля, в период повышенного военного психоза, советскому послу К. А. Сметанину позвонил из Цуруги уже известный читателю полицейский Номура и задал такой вопрос: «В связи с германо-советской войной в местных газетах появилось много различных военных сообщений. Нужно ли мне как переводчику наряду с политической, экономической и консульской информацией переводить и военную?» Вопрос был настолько неожиданным и откровенно провокационным, что советскому послу не оставалось ничего другого, как ответить, что никакого переводчика Номура он не знает и его информацией не интересуется.
Обострившаяся обстановка, естественно, в немалой степени нервировала всех нас, в том числе и членов наших семей. Проживавшие в городе сотрудники настаивали на том, чтобы им разрешили поселиться на территории посольства. Работники консульского отдела, занятые эвакуацией советских людей на Родину, старались не допустить возникновения панических настроений среди тех, кто оставался в Токио. Следует сказать, что оснований для тревог и волнений в те дни было более чем достаточно. Нередкими были сцены, производившие тягостное впечатление на советских людей. Как-то консульский отдел посетила жена покойного профессора Сильвина[11] и не без волнения рассказала следующее. На военном плацу первой гвардейской дивизии в районе Роппонги с рассвета и дотемна проходят подготовку новобранцы перед отправкой на Север. Уже в пять часов утра можно слышать истошные вопли солдат, занимающихся штыковым боем. Из комнатки на втором этаже, где она живет, хорошо видно, как одетые в военную форму новобранцы японской армии поочередно выходят на огневой рубеж и гранатами поражают соломенные чучела, на головах которых надеты красноармейские шлемы, рабочие кепки и сибирские шапки-ушанки. На груди чучел прикреплены красные звезды в качестве мишени для штыкового укола. Новобранцы после броска гранаты с примкнутыми штыками и с ревом бегут к чучелам, стараясь штыком поразить мнимого красноармейца. Если новобранец не выполняет упражнения или действует недостаточно энергично, то тут же получает от унтер-офицера зуботычину. Можно было понять переживания и чувства советской гражданки, повидавшей за свою жизнь немало примеров вражды к СССР в Японии.
Японская военщина всячески подчеркивала враждебное к нам отношение. Когда по токийским улицам проезжала советская дипломатическая машина с красным флажком на радиаторе, японские солдаты как по команде демонстративно от нее отворачивались. То же самое они делали, проходя мимо советского посольства. Солдатам и унтер-офицерам категорически запрещалось посещать лавочки и закусочные вблизи посольства, отвечать на вопросы советских сотрудников, заговаривать с советскими людьми, включая детей.
Надо отметить, что в труднейших условиях лета 1941 г., как и в последующий период, советские люди, жившие и работавшие в Токио, сохраняли выдержку и спокойствие, не поддавались на угрозы и провокации, с достоинством и уверенностью в правоте нашего общего дела отстаивали интересы Родины, не щадили себя и не жалели сил во имя ее победы.
Токио в то время все больше напоминал военный город. Все виды городского транспорта были переполнены солдатами, уходившие на север поезда были битком набиты ими. Проводы на фронт стали чуть ли не главным событием тех дней. Им обычно предшествовала традиционная церемония прощания. Получивший назначение солдат или унтер-офицер должен был предстать перед жителями своего квартала в присутствии старшего десятидворки (тонари гумитё) и местного буддийского бонзы. Одетый в военную форму и коротко подстриженный солдат давал перед ними клятву верности императору, предусмотренную в кодексе самурайской чести. Старшие и соседи напутствовали его «добрыми» советами. За час до отхода поезда собирались друзья новобранца и его товарищи по работе. На вокзальной площади или прямо на перроне они образовывали круг и, размахивая национальными флажками, с пением патриотического гимна: «Кими га ё!» призывали стоявшего в центре новобранца верно и честно служить «знамени Ямато», не бояться смерти, беспощадно бить врагов. Новобранец снова клялся «драться до победы или смерти». После этого под возгласы «банзай» его на руках несли к вагону. Никаких слез и объятий при проводах не допускалось. Матери со скорбными лицами провожали сыновей глубоким поклоном, подавляя усилием воли все свои горестные переживания. Что касается офицеров, то накануне отправки на фронт или на границу они обычно устраивали в чайных домиках шумные проводы с песнями и распитием японской водки – сакэ.
Существовал и соответствующий ритуал встречи похоронных урн, который, конечно, проходил по-иному, менее торжественно. Однако в дни военного угара лета 1941 г. о смерти и похоронных церемониях мало кто задумывался. Это пришло значительно позднее.
Летом 1941 г. армия и флот Японии были в зените славы. На них смотрели как на силу, способную положить конец страданиям нации от всех бед. Штабы и воинские части жили напряженной жизнью. Генеральный штаб совместно со штабом Квантунской армии завершил разработку плана войны против Советского Союза под кодовым названием «Кантокуэн» («Особые маневры Квантунской армии»), который являлся как бы аналогом известного плана «Барбаросса». За короткое время, с июля по сентябрь, Квантунская армия выросла более чем в два раза по личному составу и в три-четыре раза по боевой технике. Командование флота Японии спешно закончило развертывание на Севере нового, 5-го оперативного флота. Все говорило о том, что у границ Советского Союза создается мощная стратегическая группировка японских войск, готовая по первому приказу из Токио обрушиться на советские рубежи.
Между тем наши западные коллеги все усиленнее распространяли среди дипломатов слухи о том, что японское командование надеется склонить императора и правительство к войне против Советского Союза еще до наступления зимних морозов. Они по-прежнему недооценивали смысл японских военных приготовлений на Юге.
Однако последующие события показали, что окончательное решение вопроса о войне против СССР было не таким простым делом. Как уже говорилось, японское политическое руководство и военное командование разрабатывали планы агрессии на Севере и на Юге в зависимости от успехов фашистских войск на германо-советском фронте. Ориентировочно начало войны против СССР намечалось на сентябрь 1941 г., когда, как ожидали в Японии, падут советские города Ленинград, Смоленск и Киев, когда гитлеровская армия подойдет к стенам Москвы и выйдет на берега Волги. Именно по этой причине японское военное командование так торопилось с развертыванием стратегических группировок на Севере. Однако реальная действительность опрокинула все расчеты генеральных штабов. Советские войска мужественно противостояли немецкому наступлению, перемалывая в жестоких боях живую силу и технику гитлеровцев. Уже под Смоленском и Ленинградом был развеян миф о «молниеносной войне» Гитлера в России. Японская разведка очень скоро поняла, может быть, даже раньше, чем ее партнеры в Германии, что вместо блицкрига Германии предстоит длительная и изнурительная война с Советским Союзом, который не только не собирается капитулировать, но день ото дня наращивает силы для отпора.
В Японии существует характерная национальная традиция – решать самые сложные, в том числе государственные и сугубо секретные, дела на личных встречах, сидя где-нибудь на соломенных циновках (татами) в гостинице или чайном домике. Так было и в описываемую мной пору. Наверное, так делается и сейчас. Вспомните книгу В. Овчинникова «Ветка сакуры», записки И. Латышева, статьи Б. Чехонина и др.
Неизбежная при крутом историческом повороте внутренняя борьба шла не столько в тиши кабинетов правительственного квартала, в министерствах на Касумигасэки и штабах на Итигая, сколько в фешенебельных особняках на Акасака, в аристократических гостиницах Мияносита, Хаконэ, Атами и Каруйдзава, а то и просто на татами в чайных домиках на Аояма и старой Гинзе. Так, премьер Коноэ собирал своих доверенных лиц на завтраки («Асамэси кай»), председатель Тайного совета барон Хиранума проводил так называемые пятницы («Киньё кай»), генералы встречались на Сибуя. На этих встречах знатоков японской кухни за чашечкой сакэ, как бы между прочим, решались самые важные вопросы государственной политики Японии.
Главным предметом споров и обсуждений оставался все тот же не терпящий отлагательства вопрос: где нанести новый сокрушительный удар японской армии и флота? В конце концов жребий был брошен. 6 сентября 1941 г. было принято предварительное решение о политике японской империи в случае войны с Англией, США и Голландией, а 5 ноября, когда во главе правительства встал генерал Тодзио, император утвердил окончательное решение о войне на Юге. Военные действия на Севере из-за явно обнаружившихся неудач немцев на восточном фронте откладывались до весны 1942 г.
Возросшая угроза японской агрессии резко изменила быт и сознание всех, кто в те тревожные месяцы лета и осени 1941 г. жил и работал на советском Дальнем Востоке, кто охранял советские рубежи. Советские люди стали еще бдительнее и зорче, решительно отказавшись от настроений мирного времени. После нападения гитлеровской Германии на СССР с японской стороны участились нарушения сухопутной и морской границ, активизировалась подрывная деятельность японской разведки. Японские военные и пограничные власти то и дело устраивали провокации, пограничные инциденты. Граница с «независимым» государством Маньчжоу-го, где хозяйничали японцы, и раньше не была спокойной, а в те месяцы она стала походить на не потухший вулкан, готовый каждую минуту извергнуть огонь и смерть на советскую землю.
В середине сентября 1941 г., доставив из Токио очередную партию эвакуированных семей во Владивосток, я в течение нескольких дней наблюдал жизнь в этом близком к границе городе. Сводки Совинформбюро ежедневно приносили плохие вести с фронта Красная Армия с упорными боями отходила на восток оставляя врагу один город за другим. 22 сентября наши войска оставили Киев. Хотя военные действия развертывались за тысячи километров отсюда, во Владивостоке было введено затемнение, улицы усиленно патрулировались, на въезд и выезд были необходимы пропуска. Каждую ночь, а иногда и дважды за ночь слышались сигналы воздушной тревоги. Вдоль всего побережья патрулировали военные корабли. Население под руководством армейских и флотских специалистов возводило оборонительные рубежи на подступах к Владивостоку, строило убежища. Короче говоря, Владивосток жил напряженной жизнью прифронтового города. Такое же положение было вдоль всей советской дальневосточной границы.
Советские люди хорошо знали повадки своего восточного соседа. Во Владивостоке и других городах еще живы были те, кому довелось воевать с японцами в 1904 г. на полях Маньчжурии, защищать Порт-Артур. Еще больше было участников гражданской войны, помнивших кровавые годы японской интервенции. Совсем свежими были воспоминания о недавних вооруженных провокациях у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. Поэтому внимание к политике империалистической Японии в те месяцы 1941 г. повсеместно было неослабным. Где бы я ни появлялся, как только узнавали, что я прибыл из Японии, мне задавали один и тот же вопрос: когда Япония собирается напасть на Советский Союз? И тут же обычно добавляли: передайте японским самураям, что, если они на нас нападут, дальневосточники устроят им большой Хасан. В словах говоривших слышалась тревога в связи с возможным осложнением и без того тяжелой обстановки, но не было и тени страха.
Быстро пробежали дни моего пребывания во Владивостоке. Предстояло снова возвращаться в Токио – логово японской агрессии. Признаюсь, что нелегко было расставаться с родной землей, с друзьями-дальневосточниками в тревожное время первой военной осени. Но о том, чтобы остаться в СССР, не могло быть и речи. Как сотрудник посольства СССР в Японии, я должен был находиться в Японии до конца командировки или по крайней мере до того дня, пока я не буду отозван наркоматом в Советский Союз.
Вместе со мной на японском пароходе обратным рейсом возвращался в Токио секретарь американского посольства в Японии, проводивший свой двухнедельный отпуск во Владивостоке. Как он объяснил мне, в скором времени заканчивается двухлетний срок его службы в Японии, поэтому посол США разрешил ему «для расширения знаний» о Дальнем Востоке провести отпуск в Шанхае или во Владивостоке. Он избрал Владивосток, поскольку находившийся там генеральный консул США был его давним патроном по госдепартаменту. Большую часть пути мы находились на палубе или в салоне, обсуждая проблемы войны, события на Дальнем Востоке. Мне показалось странным, что американский дипломат совершал развлекательное путешествие в столь неподходящее время. Возможно, что он приезжал во Владивосток с какой-то специальной миссией, но, естественно, спросить об этом я не мог.
Сейчас я уже не помню в подробностях, о чем мы говорили по пути от Владивостока до Цуруги, но одно из его высказываний запомнилось мне хорошо. Американский дипломат, проживший в Японии около двух лет, прилично знавший японский язык и страну, заявил: «Америка так много сделала для Японии и ее народа, что, если переговоры японских послов Номура и Курусу с государственным секретарем Хэллом не завершатся успехом, Япония будет обречена на изоляцию». В этих его словах сквозила общая для американской дипломатии недооценка военной опасности США со стороны Японии, надежда на то, что ее агрессивные планы нацелены на Советский Союз. Что это действительно так, было видно из его представлений о перспективах расширения войны на Дальнем Востоке.
«Обстановка продолжает оставаться взрывоопасной, – говорил секретарь посольства, – в Токио идет борьба между правительством Коноэ и военными по вопросу о сроках войны с Россией». Это говорилось в то время, когда главные силы японского флота уже выдвигались на исходные рубежи для нападения на Пёрл-Харбор. Расставаясь с американским дипломатом, мы договорились продолжать наши встречи в Токио.
Итак, Япония спешила вовремя начать «большую войну» – не «опоздать к последнему автобусу», как сказал принц Коноэ при создании Ассоциации помощи трону. В последних числах июня газета «Асахи» привела следующие его слова: «Чтобы победить в священной войне, Японии нужна новая политическая структура, то есть вместо нескольких политических партий нужна единая партия служения императору. Стомиллионный народ должен жить единым сердцем. Это надо делать срочно, чтобы не „опоздать к последнему автобусу!“»
18 октября 1941 г. ушел в отставку третий кабинет Коноэ. Он уступил место военному кабинету генерала Тодзио – кабинету войны на Тихом океане и в Азии. После этого и до самой смерти принц Коноэ не занимал официальных постов в японском руководстве, являясь только членом верхней палаты парламента. Для того чтобы читатель лучше представил себе правящую верхушку Японии, втянувшую страну на путь кровавых авантюр, следует несколько подробнее сказать о наиболее яркой ее фигуре – Коноэ.
Принц Фумимаро Коноэ родился в 1890 г. в аристократической семье, близкой к дому Фудзивара, находившемуся в родовой связи с императорской фамилией. По линии жены он был связан с крупнейшим концерном «Сумитомо», являясь зятем главы концерна. Коноэ получил высшее светское образование в Японии и во Франции. Начиная с 1937 г. он занимал самые высокие посты в государстве: трижды пост премьер-министра, председателя Тайного совета, главы группы старейших политических деятелей – «дзюси нов». Как представитель дворцовой знати, Коноэ верно служил интересам империи, добиваясь возвышения Японии в Азии и в мире. Он был известен как один из идеологов милитаризма. Много сил Коноэ отдавал укреплению идеологических позиций Японии в «большой войне» и сплочению нации на основе монархо-фашистской политической организации. Именно при его активном участии была создана известная Ассоциация помощи трону. Будучи ярым антикоммунистом, Коноэ считал Советский Союз – первую страну социализма – главным препятствием на пути осуществления Японией ее империалистических планов.
Вместе с тем нельзя не признать, что принц Коноэ был умным, хитрым политиком, меньше других деятелей подверженным военному и политическому авантюризму. Особенно эти его качества проявились в критический период военного краха Японии. Выдвинутая им линия на раскол союзной коалиции в немалой степени способствовала сохранению императорского строя и нашла позднее свое продолжение в годы «холодной войны».
Связанный с императорским домом и крупным капиталом Коноэ был свободнее других в выборе самостоятельного направления в политике. Образованный и тонкий дипломат Коноэ отличался от военных деятелей типа генерала Танака, – автора печально знаменитого «меморандума» 1927 г., расистских генералов Араки и Мадзаки, генерала Тодзио прежде всего умением придать грубой силе милитаризма и реакции «благопристойный» вид.
Внешне принц Коноэ оставлял довольно приятное впечатление. Это был человек чуть выше среднего роста, с благообразным лицом и выразительными глазами. Весь его облик, умение держать себя и одеваться говорили о полученном им прекрасном воспитании. В общественных местах и на дипломатических приемах Коноэ неизменно появлялся в строго официальной одежде, с напомаженными волосами. На его даче в Каруйдзава, где нам довелось жить несколько месяцев с эвакуированными семьями, он вел скромный, почти спартанский образ жизни: рано вставал, совершал прогулки по Каруйдзава, работал в саду и на огороде. Его часто можно было видеть также на теннисном корте, во время прогулки верхом или играющим в гольф. В годы войны, когда проживание в Токио из-за воздушных налетов стало небезопасным, он предпочитал отсиживаться на своей даче в Каруйдзава, принимал там время от времени знатных посетителей. По этим визитам обладателей роскошных лимузинов можно было судить о неослабевающей политической активности Коноэ. Иногда у его дома останавливался английский «роллс-ройс» с императорской эмблемой.
Близкий советник принца Коноэ по китайским проблемам X. Одзаки, входивший, как известно в организацию Рихарда Зорге, в узком кругу говорили об умении Коноэ окружать себя нужными людьми и оказывать на них сильное влияние.
Публичные выступления Коноэ даже в парламенте были редкими. Его речь была спокойной, убедительной. К открытым и грубым выпадам против нашей страны и своих противников он старался не прибегать. Перед войной и в начале войны Коноэ являлся сторонником сближения Японии со странами Запада, тесного союза с Германией и Италией. В 1940 г. он пытался втянуть СССР в союз против Англии и США, однако тайные цели его шагов были прямо противоположными официальным заявлениям. В конце 1941 г. Коноэ выступил с возражениями против немедленной войны как с США и Англией, до урегулирования китайской «проблемы», так и с СССР, до наступления более благоприятного момента. В конце войны Коноэ был решительным сторонником скорейшего выхода Японии из войны с наименьшими для нее потерями. Не раз он пытался вступить в контакты с государственными деятелями союзных держав; в 1941 г. – с президентом США Ф. Рузвельтом, в 1945 г. – с И. В. Сталиным. В 1945 г. после капитуляции Японии Коноэ покончил жизнь самоубийством, приняв смертельную дозу яда.
Таким был один из столпов правящей верхушки Японии – принц Фумимаро Коноэ, сыгравший далеко не последнюю роль в развязывании японской агрессии в Азии.