Москва—Одесса, лето 1918

Москва—Одесса, лето 1918

Весной 1918 года в Москве было голодно. Кухарка с плетеной сумкой в руках каждое утро уходила за продуктами. Через несколько часов она возвращалась с пустой сумкой.

— Барыня, ничего нету, — говорила она, разводя руками.

А на Украине, говорят, продуктами хоть завались. Было решено всей семьей ехать на лето на Украину. С этой целью была организована литературная бригада, которая должна была совершить турне по городам Украины, проводя в них литературные вечера. Бригада состояла из двух человек: писателя А. Н. Толстого и поэта М. О. Цейтлина (под псевдонимом Амари). Толстой должен был читать свои рассказы, Цейтлин — выступать со своими стихами. С ними ехали их семьи.

С нашей стороны ехали: Алексей Николаевич, мама, я и мой полуторагодовалый брат Никита с Юлией Ивановной.

Семья Цейтлиных была несколько более обширной. Михаил Осипович Цейтлин — скромный и тихий человек, лирический комнатный поэт, обладающий тонким вкусом. Его жена — Мария Самойловна, урожденная Высоцкая. Те, кто помнят дореволюционную Москву, помнят вывески «Чай Высоцкого». Мария Самойловна была из этой семьи. Это была крупная женщина с громким голосом. Мама говорила мне, что это — очень образованная женщина, что она имеет ученую степень доктора философских наук. Дочь Марии Самойловны от первого брака — Шурочка Авксентьева — златокудрая девочка моего возраста. Сын Цейтлиных — толстый мальчик Валя, лет семи. И, наконец, дочь Ангелина, нескольких месяцев от роду, на руках няни Марфы Ивановны. Отчим говорил маме, что Ангелина, в соответствии со своим именем, должна быть ангельски хороша. Что же будут делать Цейтлины, если это окажется не так? Цейтлины были очень богаты. Большие деньги лежали у них в заграничных банках.

И вот в один прекрасный майский день вся эта разношерстная компания двинулась в путь.

В Москве мы жили на Малой Молчановке (дом 6, квартира 19) в большом семиэтажном доме (редкость для тогдашней Москвы). У подъезда сидели два каменных льва, положивши лапы на щиты. Это был новый дом, построенный в начале первой мировой войны. Мы занимали квартиру из семи комнат с огромными окнами, из которых были видны Воробьевы горы. С нашего углового балкончика на пятом этаже мы переговаривались с длинным балконом третьего этажа, где стояли друг против друга два шезлонга. Там жили Сергей Эфрон и его жена Марина Цветаева. В этой нашей квартире на Малой Молчановке были написаны рассказ «День Петра» (преддверие к роману «Петр Первый», созданному двадцать лет спустя) и пьеса «Касатка», поставленная в театре Корша и имевшая шумный успех. Я теперь часто прохожу мимо этого дома. За свою более чем шестидесятилетнюю жизнь он пооблез, у одного из львов отломана лапа, дом состарился вместе с нами и потерял свой парадный вид.

Извозчик повернул с Мясницкой в Кривоколенный переулок (обычный путь с Арбата к Курскому вокзалу). Думал ли кто-нибудь из нас тогда, что мы не вернемся в Москву ни этой, ни следующей осенью, что мы покидаем Москву на пять долгих лет, а Цейтлины — навсегда?

Поезд доставил нас в Курск. Дальше пассажирские поезда не ходили. Мы провели ночь в Курске, в какой-то клопиной гостинице. На другой день вереница извозчиков, цокая по булыжной мостовой, направилась от гостиницы к вокзалу. Городские власти встречали и провожали нас с почетом. Сам комиссар города Курска, белобрысый кудлатый парень, гарцевал на белой лошади то справа, то слева от нас, то отставая, то опережая.

На вокзале нас ждал короткий товарный состав, к которому был прицеплен для нас пассажирский вагон. Это был зеленый вагон третьего класса, обшарпанный, с выбитыми окнами. Некоторые из них были заколочены досками крест-накрест. К нам были приставлены два красноармейца с винтовками, которые должны были нас охранять.

Поезд долго стоял в Курске. Начинало смеркаться. Наконец, поезд дернулся и двинулся. Через несколько минут он остановился. Потом он то шел вперед, то пятился назад, то опять шел вперед. Начиналась мучительная ночь. Вагон освещался одной сальной свечкой. Красноармейцы дремали, скрестив руки на дулах винтовок. Детей кое-как уложили спать, нераздетыми, конечно. Пили чай из термоса, Юлия Ивановна нарезала хлеб. Поезд шел, останавливаясь через каждые несколько минут.

Наконец, он совсем остановился. Начинало светать. Гасли звезды. Постепенно все мы вылезли из вагона. Поезд стоял в поле. Вдали виднелись меловые горы. Это была граница Советской России. Дальше начиналась территория, оккупированная немцами. Сейчас кажется странным, что можно было совершать «литературное турне», вовсе не считаясь с границами. Кого-то послали в ближайшую деревню за лошадьми. Вскоре появилось несколько подвод. Мы погрузили наши вещи, взобрались на них и медленно поехали по пыльной дороге, подымаясь на холмы и спускаясь в низины. Ходили слухи, что здесь пошаливают бандиты. Но мы благополучно проехали километров десять, и наконец, при въезде в какую-то деревню, нам преградил путь немецкий офицер. Он проверил наши документы. И мы поехали дальше.

Так мы добрались до Белгорода. А оттуда в переполненном поезде (все стояли, прижавшись друг к другу, как в трамвае) до Харькова. В Харькове отчим выступил с чтением рассказов «Наваждение» и «Солдат и черт». Путешествие от Харькова до Одессы прошло без приключений.

Мы поселились вместе с Цейтлиными в каком-то пансионате в Люстдорфе, под Одессой. Обедали в саду, усыпанном мелкой галькой. Публика была самая разнообразная: белые генералы и офицеры, артисты, торговцы, адвокаты. Все куда-то и откуда-то ехали. Какая-то генеральская дочка, девица в белом платье, присевшая передо мной на корточки и держащая меня за плечи, перепутав все на свете и забыв, что я не сын Алексея Николаевича Толстого, а Алексей Николаевич не сын Льва Николаевича, восторженно восклицала, вертя меня перед собой:

— Ну совершенно вылитый, вылитый дедушка Лев Николаевич!

Осенью мы переехали в Одессу. Тут наша семья и семья Цейтлина разделились и зажили самостоятельными жизнями. Про «литературное турне» все как-то забыли. Впрочем, из Одессы отчим выезжал несколько раз (в Николаев, Херсон и другие города) с чтением своих рассказов.