Принцевы острова, лето 1919
Принцевы острова, лето 1919
Все беженцы, прибывшие из Одессы в Константинополь на пароходе «Кавказ», были расселены на острове Халки, На голом холме, на который вела каменистая дорога, помещалось большое каменное здание, которое называли «семинарией». В нем разместились все военные чины, которых было довольно много: несколько генералов, офицеры и юнкера. Они занимали большие пустые залы с кафельным полом и высокими потолками. Спали на полу, на шинелях. Никакой мебели не было.
У подножья холма находилась единственная на острове гостиница «Гранд-отель» из белого камня и с террасами, с которых было видно Мраморное море, неподвижная стеклянная гладь воды, а на горизонте — Константинополь. Справа от него в голубоватой дымке тянулась узкая полоска берега. Мама показывала туда рукой и говорила:
— Там Тигр и Евфрат. Там был рай.
В «Гранд-отеле» жила семья Цейтлиных. Для нас это было слишком дорого. Мы снимали одну комнату на втором этаже в доме одной турчанки. В комнате стояли рядом две широкие кровати, на которых спали, по порядку: Алексей Николаевич, мама, Никита и Юлия Ивановна. Я занимал узкий и короткий диванчик у окна.
Почти каждый день отчим уезжал в Константинополь в поисках какого-нибудь заработка. Утром мы с мамой провожали его на пристань. Спускались по кривой узкой улочке. Мимо парикмахерской, в дверях которой в белом грязном халате стоял парикмахер, зевающий от безделья. Здесь же была маленькая кофейня, в которую мы заходили иногда съесть простоквашу с корицей. С потолка свешивались ленты липкой бумаги, усеянные мухами.
Возвращался отчим с вечерним пароходом. Усталый и угрюмый. В бурлящем, пестром, накаленном солнцем Константинополе никому не был нужен молодой русский писатель, не знающий к тому же ни одного языка, кроме русского. Однажды мелькнула надежда: какой-то англичанин искал преподавателя русского языка. Но и эта надежда, как и все предыдущие, не оправдалась.
Чтобы заработать хоть сколько-нибудь лир, было решено устроить для русских эмигрантов чтение пьесы отчима «Любовь — книга золотая», написанной в Одессе. К этому мероприятию все тщательно готовились. Мне было поручено нарисовать и расклеить афиши. На четвертушке тетрадного листа я писал печатными буквами: «Такого-то числа в 5 часов дня, в помещении ресторана «Гранд-отеля» писатель граф Алексей Ник. Толстой прочтет свою новую пьесу «Любовь — книга золотая». Вход — столько-то пиастров». Отчим очень рассердился, увидев мои маленькие афишки, похожие на объявления о сдаче комнаты или о продаже какого-либо имущества. Он разорвал мои бумажки и сам написал несколько афиш акварельными красками на больших листах бумаги. Потом я расклеивал эти афиши: на дверях «Гранд-отеля», на пристани, в кофейне, в «семинарии» и в других местах.
Настал долгожданный день. В ресторане «Гранд-отеля» вокруг столика было расставлено несколько рядов стульев. Я ходил по террасе, звоня колокольчиком, и продавал билеты: перенумерованные листки блокнотика. Много билетов купили Цейтлины. Еще несколько человек. Никто из военных чинов из «семинарии» не пожаловал. Собралось в общей сложности человек пятнадцать. Отчим, как всегда, читал блестяще. Какие-то иностранцы, проживающие в «Гранд-отеле», проходя мимо, с любопытством заглядывали в стеклянную дверь ресторана. Кто-то из жильцов гостиницы пил чай в другом углу ресторана, не обращая никакого внимания на отчима и на группку людей, его слушающих. Мероприятие явно провалилось. Было собрано ничтожное количество денег. Отчим опять помрачнел.
Мама написала дяде Сереже в Париж: просила выхлопотать нам визы для въезда во Францию. Дядя Сережа — Сергей Аполлонович Скирмунт, ближайший и давний друг семьи Крандиевских. В свое время с ним произошла потрясающая фантасмагория: он получил наследство в два миллиона рублей! На эти деньги было создано издательство. До сих пор можно встретить у букинистов книги с грифом «Издательство С. А. Скирмунта». Большие деньги текли от него через А. М. Горького, с которым он дружил, на всякие революционные дела. В связи с этим царское правительство выслало его из России еще до начала первой мировой войны. Он поселился в Париже. Сейчас никаких следов от этих двух миллионов уже не осталось. Он снимал скромную маленькую квартирку на первом этаже, служил в какой-то конторе. Мы ждали ответа от дяди Сережи.
Самым большим моим развлечением на Халки было путешествие верхом на ослике по дороге вокруг острова. Обычно собиралась компания из четырех-пяти русских мальчиков, нанимались уже оседланные ослики, дежурящие недалеко от нашего дома. Хозяину турку платилась весьма умеренная плата. И вот кавалькада отправлялась в путь. Рядом с нами бежал босой загорелый мальчишка, сын хозяина, подгонявший осликов. Для этого служила хворостина. Кроме того, у него в руках был странный предмет — банка из-под консервов, в которой бултыхался камешек. Мальчишка потряхивал этой банкой, камешек гремел, и от этого ослики ускоряли шаг.
Дорога, пройдя по заселенной части острова, удалялась затем в необитаемую зеленую чащу. Мы ехали по узкой пыльной тропинке. Слева заросли подымались вверх, справа они спускались вниз к морю. Встречались поляны с диковинными желтыми и красными цветами. Внизу блестело море. Иногда дорога спускалась к самой воде. Мы останавливались и купались. Неподвижная и прозрачная, как стекло, вода. Видны были водоросли на дне и рыбки, которые, вильнув хвостом, скрывались в водорослях, а затем вновь появлялись. Нигде кругом не было ни души. Это действительно был райский мир. С ослепительным солнцем, стоящим высоко над горизонтом.
В нашей компании обычно был мальчик Сережа, подтянутый, хорошо воспитанный, шаркающий ножкой и целовавший даме ручку, когда здоровался и прощался. Был еще один мальчик, молчаливый, завороженный всей этой окружающей нас красотой. Был мальчик Моня лет тринадцати с толстым носом. У него был вид человека, все испытавшего и ничему не удивляющегося. Турецкий мальчик, наш проводник, что-то лепетал на непонятном языке и показывал руками, что, мол, нам надо ехать дальше.
Однажды к мальчишеской компании решил присоединиться отчим, желавший посмотреть остров с другой стороны. Он грузно сел на ослика. Несмотря на хворостину, консервную банку с камешком и дикое гикание мальчишки-проводника, осел не двигался с места. Кончилось тем, что ослик сел, протянув вперед передние ноги, и Алексей Николаевич оказался стоящим на земле на растопыренных ногах. От прогулки на ослике отчиму пришлось отказаться.
Кроме развлечений у меня на острове Халки были и обязанности. Одна из генеральских жен решила, что нельзя допустить, чтобы дети русских беженцев забывали родину. Она организовала группу из нескольких мальчиков: преподавали русский язык, закон божий и историю России. Основным преподавателем была сама генеральша, но нашлись еще два-три добровольных преподавателя. Дело, конечно, осложнялось тем, что не было ни книг, ни учебников. Приходилось довольствоваться фантазией учителей. В группу входили только дети титулованных родителей (я в том числе) и высших воинских чинов.
Все шло хорошо до тех пор, пока я не проговорился кому-то из товарищей, что, во-первых, мне не семь лет, а десять, и, во-вторых, что моя фамилия не Толстой и я, следовательно, не граф. Это дошло до генеральши. Взволнованная, она пришла объясняться к родителям. В какое, мол, положение ее поставили! Что она скажет князю такому-то? Как она будет смотреть в глаза графине такой-то? Какой обман, какой позор!
Я в это время был на улице и слышал через открытые окна нашей комнаты, как отчим кричал на генеральшу, затопал ногами и выгнал ее из дома. Генеральша, гордая и прямая, как жердь, шла от нашего дома с трясущимся подбородком и сверкающими от злости глазами, в состоянии, близком к истерике.
Я, конечно, перестал ходить в группу. Отчим решил сам заняться моим образованием. Прежде всего, он осведомился, что я читаю. Я читал тогда с увлечением неизвестно как ко мне попавшую книгу А. К. Толстого «Князь Серебряный». Отчим не любил своего однофамильца. Чтобы не развивать у меня дурного литературного вкуса, к глубокому моему огорчению, у меня отобрали «Князя Серебряного» и куда-то запрятали. Затем отчим велел мне спрягать глагол «быть»: я есмь, ты еси, он есть и т.д. Я со слезами на глазах повторял без конца: я есмь, ты еси, он есть, мы есьмы, вы есте, они суть, не понимая, зачем это нужно, ибо никто так не говорит.
На этом мое образование закончилось. Про спряжение глагола «быть» отчим забыл. Я, конечно, не напоминал. Чем-чем, но педагогическими способностями мои родители не обладали. Через много лет, когда отчима выбрали в действительные члены Академии педагогических наук СССР, я с грустью вспоминал первые его педагогические опыты летом 1919 года на острове Халки.
Питались мы на острове Халки довольно скромно и беспорядочно. Иногда Юлия Ивановна готовила что-нибудь на хозяйской кухне. Однажды Юлия Ивановна и мама задумали сделать плов из баранины с рисом. Об этом говорили несколько дней. И вот, наконец, Юлия Ивановна вошла в комнату, неся огромный противень с пловом. И мама, и Юлия Ивановна растерялись: неизвестно было, куда поставить противень. В комнате были две кровати, маленький диванчик, крохотный шатающийся столик и платяной шкаф. Для плова явно не было места. После некоторых раздумий его поместили под кроватью. Там он простоял несколько дней, пока его не съели.
Остров Халки, как я уже упоминал, — это один из целой группы островов в Мраморном море, носящих общее название «Принцевы острова». Справа от нас, если смотреть в сторону Константинополя, километрах в десяти-пятнадцати был расположен большой живописный остров Принкипо. Слева, совсем близко от Халки, — маленький каменистый пустой островок, название которого я не помню и грустную историю которого я расскажу позже.
Однажды мы решили съездить на Принкипо. Мама, я, актриса Жихарева и две хорошенькие девочки Таня и Наташа, примерно моего возраста. Это — дочери Жихаревой и известного петроградского актера Иллариона Певцова. Жихарева с дочерьми жили на Халки, в том же доме, что и мы. Принкипо не был похож на Халки. Вдоль моря тянулась широкая заасфальтированная набережная. Роскошные гостиницы, рестораны, зеркальные окна магазинов, золотистый пляж. Это был европейского типа курорт, на который приезжали отдохнуть или развлечься богатые константинопольцы.
Наняли фиакр (на лошади — соломенная шляпа). Проехались по острову. Потом ели мороженое в прохладном кафе. Ждали на пристани пароход. Девочка Таня жевала бутерброд с сыром, зажав в руке вместе с бутербродом пароходный билет, только что купленный в кассе. Когда пришел пароход, выяснилось, что вместе с бутербродом она съела картонный билет. Контролер, пропускающий на пароход пассажиров, не внял нашим уверениям, что девочка съела билет. Он рукой отстранил нас и посмотрел так, как будто хотел сказать: «Вы не могли придумать ничего более умного?» Пришлось бежать в кассу за новым билетом. Мы чуть не опоздали на пароход.
Слева от Халки был маленький необитаемый островок, покрытый рыжей травой. Во время войны в Константинополе, рассказывают, развелось колоссальное количество бездомных собак, которые стаями бродили по городу. Это было стихийное бедствие. По приказу городских властей всех собак переловили и загнали на пароход. Пароход высадил их на этом острове, развернулся и ушел обратно. Собаки быстро съели все, что возможно, и от голода начали выть. Потом стали пожирать друг друга. Непрерывный вой стоял над морем, не стихавший ни днем, ни ночью. Умирали и выли тысячи собак. С тех пор нога человека не ступала на этот остров.
Мы прожили на Халки несколько летних месяцев. Этот период нашей жизни описан отчимом в повести «Ибикус» (или «Похождения Невзорова»), а также в рассказе «На Халки». Наконец пришли из Парижа долгожданное письмо и необходимые бумаги от дяди Сережи. Мы едем в Париж!