Бад Мюнстер ам Штейн, осень 1921

Бад Мюнстер ам Штейн, осень 1921

После нашего возвращения из Камба в Париж мы прожили в квартире на улице Ренуар не более месяца. Мы переезжали жить в Берлин. В октябре начались сборы. За два года жизни в Париже мы обросли вещами. Все это разбиралось, выбрасывалось, упаковывалось. Внизу у подъезда уже стояли два каретообразных темно-красных такси. Я в последний раз вышел на балкон. Было солнечное утро. Передо мной лежал золотистый осенний Париж. Пахло прошедшим ночью дождем. Париж начинал свой очередной трудовой день. Мы прощались с Парижем.

Алексей Николаевич уехал в Берлин раньше нас, налегке. Мы же должны были поселиться в маленьком курортном городке Бад Мюнстер ам Штейн вблизи Висбадена и ждать его вызова. Мы занимали в вагоне отдельное купе. В соседнем купе ехала семья Еристовых: князь Еристов с женой и четырехлетней дочерью Ириной. Они тоже ехали в Берлин с более или менее долгой промежуточной остановкой в Мюнстере.

Поезд приходил в Мюнстер ночью и стоял всего три минуты. Заблаговременно мы и Еристовы перетащили весь наш несметный багаж в тамбур вагона. Там были чемоданы и тюки с постельным бельем, швейная машинка, громадный ящик с моими каменными кубиками. Кто-то подарил их мне в Париже в день рождения. Это были прекрасные разноцветные кубики, но поднять ящик один человек не мог. Кроме того, мой велосипед и другие вещи ехали в багажном вагоне. Мама спросила Еристова:

— Как по-немецки швейная машина?

— Die Schweinemaschine (то есть «свинская машина»), — отвечал не задумываясь Еристов.

Когда поезд подошел к освещенной платформе, мама и Еристов махали руками из окна вагона, вызывая носильщиков. Один носильщик вскочил в вагон еще до полной остановки поезда. Быстро выгружались на платформу наши вещи. Носильщик, находящийся в вагоне, передавал их другому, находящемуся на платформе. Мама воскликнула:

— Осторожно, осторожно, это моя Schweinemaschine!

Носильщики переглянулись.

Мы вышли из вокзала на площадь. Было темно и промозгло. Никакого транспорта в этот глухой ночной час около вокзала не было. Удалось нанять какую-то двухколесную тележку, на которую нагрузили весь багаж и которую катили два носильщика. Никиту и Ирину Еристову поместили на тележке между чемоданами. Остальные шли пешком. Я вел за руль свой велосипед.

Так мы дошли до расположенного поблизости отеля «Кайзерхоф». В окнах было темно. После наших звонков и стука в дверь зажегся свет в холле, а затем на лестнице. Нами предводительствовала Юлия Ивановна. Она одна, в отличие от всех остальных, свободно и хорошо говорила по-немецки. Она была рослой и представительной. Все остальные, сбившись в кучу и тихо переговариваясь между собой по-русски, напоминали изображение «толпы» на сцене оперного театра. После того как наши фамилии были записаны в книгу, лежащую на конторке, Юлию Ивановну вся гостиничная администрация начала и продолжала в течение всего нашего пребывания в Мюнстере называть Frau Grafin — госпожа графиня.

Нам отвели три комнаты на втором этаже, соединенные дверями, наподобие анфилады. В большой угловой комнате расположились Юлия Ивановна с Никитой, в следующей, проходной, — я, в третьей — мама. Еристовых поместили в двух комнатах рядом с нами. В это несезонное время года гостиница была почти пуста. Нам в комнаты принесли кофе с круглыми булочками, и мы улеглись под пухлые перины, будто бы провалились в пуховую бездну.

На следующее утро я отправился осматривать город. Это оказался маленький, чистенький, аккуратный городок, расположенный на левом плоском берегу узенькой речушки, правый берег которой был гористым. Там возвышалась скала, на самом верху которой торчали остатки старинной башни. К ней вела крутая извилистая тропинка. За небольшую плату лодочник перевез меня на другой берег к подножью скалы. Я взобрался на нее. Там открывался дивный вид во все стороны. День был облачный. Время от времени, разрывая облака, появлялось солнце на голубом клочке неба. Вокруг холмы, холмы, разрезанные в разных направлениях черными линиями железных дорог. На многих холмах — полуразрушенные средневековые замки. В течение нашей жизни в Мюнстере мы (мама, Еристов и я) не раз совершали длинные прогулки к этим замкам. Некоторые из них были превращены в музеи. Нам показывали оружие средневековых рыцарей, «пояс невинности», который рыцарь надевал на свою жену, отправляясь в поход, — железное, тяжелое, запирающееся на замок, антигигиеничное устройство. От разрушенных стен, покрытых мхом, веяло холодом и мраком средневековья.

Наша жизнь в Мюнстере вошла в обыденное русло. Прогулки, чтение. Утренний завтрак нам приносили в комнату. Обедать и ужинать мы спускались в пустоватый ресторан «Кайзерхоф». Иногда по вечерам в углу ресторана собиралась компания немцев, местных жителей. Они громко говорили, курили сигары, подымали кружки с пивом. Маме кто-то сказал, что очень полезно пить пиво с молоком. Меня заставляли два раза в день выпивать по кружке черного пива, разбавленного молоком. Я давился этим омерзительным напитком, но меня заставляли пить его как лекарство.

Мама чуть ли не каждый день получала письма из Франции от Балавинского. В конверт были вложены красивые дорогие открытки с изображением цветов, исписанные с другой стороны мелким бисерным почерком.

Недалеко от Мюнстера помещался большой курортный город Крейцнах. Туда из Мюнстера ходил маленький одновагонный трамвайчик (полчаса езды). В Крейцнахе были большие магазины. Около одной из витрин я всегда останавливался и мог бы стоять, завороженный, часами. Эта витрина была посвящена игрушечной железной дороге: рельсы, стрелки, семафоры, мостики, разводной круг, пассажирские, товарные, санитарные вагоны, паровоз с тендером и т.д. Я до сих пор вспоминаю эту витрину с замиранием сердца.

В Крейцнахе была также филармония. Мама решила развивать мальчика и стала регулярно ездить со мною на симфонические концерты. Сперва я был разочарован. Я думал, что вот сейчас отыграет музыка, и тогда начнется что-то. Но это «что-то» так и не начиналось. Постепенно я привык к концертам. Музыка растопила мое сердце. Она обволакивала меня, унося вдаль, в какие-то неизведанные просторы.

Началась зима. Выпал снег. Стояли морозные солнечные дни. Мальчишки, разбежавшись, скользили по коротким ледяным дорожкам на тротуаре. Скатывались на санках с горок. Появились лыжники в вязаных шапках с помпонами. В Мюнстере начали появляться курортники. Приближалось рождество. Это лютеранское рождество не было похоже на наше православное. В витринах магазинов и в самой церкви появились искусно слепленные мизансцены всегда на одну и ту же тему: дева Мария, младенец на охапке сена и толпа волхвов. Нас, воспитанных в духе православной религии, не мог не раздражать этот лютеранский натурализм.

Вскоре после Нового года мы получили очередное письмо от отчима. Он писал, что стал редактором литературного приложения к сменовеховской газете «Накануне», издаваемой в Берлине. «Смена вех» — это сборник, изданный в Праге в 1921 году, призывающий идти за советской властью и сотрудничать с большевиками.

В феврале мы простились с Еристовыми и уехали в Берлин.