Москва—Париж, 1960

Москва—Париж, 1960

Раннее солнечное утро. Весна 1960 года. Я поднимаюсь по трапу самолета. Прежде чем нырнуть в его нутро, я останавливаюсь и оборачиваюсь назад. Вдалеке на террасе аэропорта — маленькая фигурка моей жены. Она машет мне белым платочком.

Я лечу в Париж. Мне предстоит прочесть в Сорбонне курс лекций по электронной теории катализа на полупроводниках. Это в порядке так называемого «профессорского обмена» между московским и парижским университетами. Для меня эта поездка имеет, однако, и другой, скрытый и волнующий, смысл. 40 лет тому назад я два года жил и учился в Париже. Для меня эта поездка — это путешествие в детство.

Под крылом самолета зеленые пятна лесов, черные прямоугольники вспаханных полей, извилистой сверкающей лентой вьется река, белые линии шоссейных дорог, по которым ползут, как жуки, маленькие автомобильчики. И кажется: какой мир и покой царствуют на этой земле, каждый кусочек которой так любовно возделан человеком. Мы летим над Советским Союзом, над Польшей, Голландией, Францией. Не видно никаких границ, разделяющих государства. Их нет. Они придуманы людьми.

В Париже на аэродроме Бурже меня встречают несколько человек. В том числе профессор Гайссинский, инициатор моей поездки. Я открываю и закрываю свой чемодан перед таможенником, и вот — мы едем в машине по парижским улицам. Узенькие тесные улочки, магазины, машины, на углах тумбы, обклеенные афишами. Незнакомый, чужой город.

Где же мой Париж? Париж моего детства, который 40 лет тому назад я исколесил вдоль и поперек и в котором, как казалось тогда, мне знакома каждая площадь? Я его не узнаю. Он исчез. В воспоминаниях встают картины того Парижа, как кадры остановившегося фильма.

Машина делает крутой поворот, и я вижу перед собой — о, чудо! — так хорошо знакомую мне решетку Люксембургского сада! А за ней — бассейн, в котором мальчики и девочки пускают кораблики. Так было и 40 лет тому назад! Тогда я сам был среди этих мальчиков и девочек. Ничего, ничего не изменилось! Вот он: остановившийся кадр киноленты. Прошли десятилетия, свершилась революция. Тогдашние мальчики и девочки выросли, многих, наверное, уже нет на свете. Но здесь как будто все, все остановилось. В бассейне Люксембургского сада все так же мальчики и девочки пускают кораблики.

Я устроился в гостинице. И вот мы с профессором Гайссинским сидим за круглым мраморным столиком в каком-то кафе. Столик помещен прямо на тротуаре под брезентовым тентом, окаймленным розовыми фестонами. Прохожие нас едва не задевают. Все парижские кафе не умещаются в отведенных для них помещениях и выползают на тротуары.

Мы пьем черный кофе из маленьких чашечек и разговариваем о том, о сем. В основном о моих предстоящих лекциях. Профессор Гайссинский, русский по происхождению, попал в Париж еще до Октябрьской революции и прилип к этому городу. Это известный электрохимик, последние годы занимающийся радиационной химией.

Я с нетерпением, но вежливо жду, когда смогу считать себя свободным, чтобы пойти бродить по знакомым мне улицам, вдыхая запах моего Парижа, моего детства.

Вот профессор Гайссинский расплачивается, мы встаем, пожимаем друг другу руки и расходимся в разные стороны. Я спускаюсь по бульвару Сен-Мишель, заворачиваю налево на улицу Вожирар. На углу — громадный магазин под названием «100 000 рубашек». За ним — моя гостиница «Трианон палас».

Иду по узким улочкам, где-то позади Люксембургского дворца. Передо мной одноэтажный дом с большими темными вымытыми окнами. Они смотрят на меня мертвыми глазами. Блестит медная ручка на входной двери. Это Ecole Alsacienne — Эльзасская школа, в которой я учился 40 лет назад. В этот вечерний час здесь пусто и тихо. Это та самая школа, в которой я умудрился получить кол (по двадцатибалльной системе оценок) за французский диктант. Учитель стоял, держа в руках мою открытую тетрадку, и говорил, склоняясь к уху другого учителя (нашего классного наставника), конфиденциальным шепотом: «Мальчик — иностранец. Он русский». Оба посмотрели на меня сочувствующим взглядом.

Я иду дальше. Это маршрут, который я совершал ежедневно: из школы домой... Станция метро «Распай». Как все станции парижского метро, облицована белым кафелем. Два пути и две платформы по бокам: «К площади Италии» и «К площади Звезды». В конце платформы крупные светящиеся буквы «Sortie» — «Выход». Все в точности так, как было. Лестница, на каждой ступеньке с торцовой ее стороны реклама: «Лифчики, самые сексуальные! Покупайте там-то». Этого 40 лет тому назад не было.

В поезде против меня — пожилая пара. Они тихо разговаривают между собой по-русски. По-видимому, эмигранты. Я пытаюсь вступить в разговор. Они односложно отвечают. Переглядываются и выходят на следующей остановке.

Поезд мчится дальше. Выскакивает из-под земли и стучит по эстакаде. Серебристая Сена. Поезд грохочет по мосту. На середине реки — островок, узкая полоска земли. Мост опирается на нее своими ногами. Островок представляет собою аллею, по обе стороны которой бетонные плиты уходят в воду. На скамейке сидит мама с книжкой, я копошусь внизу у воды. Так было 40 лет тому назад.

Поезд врезается в зеленую гущу противоположного берега. Станция «Пасси». Часть ее — под землей. Другая часть висит в воздухе. Я выхожу из метро. Иду по своим следам, которые я когда-то оставил на этом тротуаре. Я иду к тому дому, где мы жили на улице Ренуар. Я не узнаю этой улицы. Когда-то она была узенькой и извилистой, обсаженной маленькими домами. Сейчас — это широкий и прямой проспект. Однако уже через квартал он превращается в старую улицу Ренуар. Реконструкция коснулась лишь начала улицы. На углу улиц Ренуар и Аннонсиасьон наш дом: улица Ренуар, 48-бис. Он такой же, каким был раньше.

Я останавливаюсь на противоположной стороне улицы. Вдоль всего пятого этажа тянется узкий каменный балкон, немного расширяющийся на обоих концах. На этот балкон выходят двери нашей квартиры. Слева направо: столовая, гостиная (необходимая принадлежность каждой парижской квартиры в те годы), спальная, кабинет. Детская комната, в которой жили я, Никита и Юлия Ивановна, так же, как и кухня, находится в глубине квартиры и выходит окнами во двор.

Я стою и как зачарованный смотрю на темные окна нашей квартиры. Вот в кабинете зажегся свет. Здесь когда-то был начат роман «Хождение по мукам», написаны рассказ «Приключения Никиты Рощина» и многое другое. Свет зажегся в спальной и погас в кабинете. Кто-то ходит по квартире. Он не знает, что я стою внизу и стерегу ее прошлое. За моей спиной, утопая в саду, домик Бальзака, в котором он вместе с графиней Ганской провел последние годы своей жизни.

Случилось так, что наш дом постепенно оказался заселенным эмигрантскими семьями. В квартире под нами поселился художник Ремизов. Еще ниже жил Константин Бальмонт с женой и дочерью Миррой. Я еще раз приду сюда днем, попрошу консьержку пустить меня в нашу квартиру. Я скажу ее хозяевам: «Разрешите пройти по вашим комнатам. Здесь я жил, когда мне было 10 лет. Здесь работал известный, наверное, вам писатель Алексей Толстой».

Я с трудом отрываю ноги, которые как будто приклеились к тротуару. Прошлое часто держит нас в железных объятиях, из которых трудно вырваться.

Я стою на улице Аннонсиасьон. В доме, соседнем с нашим, — бакалейная лавка «Мадам Давид». Меня часто посылали сюда за вином, за сахаром и другими продуктами. За конторкой стояла старая плотная мадам Давид с волосатой бородавкой под носом. Здесь у нас был неограниченный кредит. Уходя от мадам Давид, я всякий раз получал от нее засахаренную конфетку. Я сосал ее без конца. Но она — волшебный леденец — никогда не уменьшалась. Кончалось тем, чго я ее проглатывал. Тодько спустя много лет я понял, что это была жевательная резинка в сахарной пудре. Сколько килограммов этой резинки я проглотил за время нашей жизни около мадам Давид!

Я смотрю на дом, где была ее лавка. Она исчезла, от нее не осталось и следа. Время слизнуло ее, подобно тому, как набегающая волна слизывает слово, начерченное на твердом прибрежном песке. А где сейчас сама мадам Давид? Кто знает? Улица Аннонсиасьон выводит меня на маленькую квадратную площадь. Это — Плас де Пасси. Здесь конечная остановка автобусной линии АВ. На углу — кондитерская «Коклэн». Она такая же, как была. С той лишь разницей, что теперь на вывеске стоит «Коклэн и сын».

Я возвращаюсь в гостиницу поздно вечером. Сижу у открытого окна. Точнее — у открытой двери, загороженной снаружи невысокой железной решеткой. Так устроены все окна в Париже. Передо мной узкая улочка, мансарды с темными окнами. Трудовой Париж рано ложится спать и рано встает. Сейчас 11 часов. Это уже ночь. Улица пуста. По одной ее стороне вдоль тротуара тянется цепочка спящих автомобилей, у которой нет ни начала, ни конца. Изредка можно услышать шаги запоздалого прохожего. Ночная прохлада и тишина обволакивают меня. В небе висит желтая луна.

Я сижу и стараюсь вспомнить, как все это произошло? Как это 40 лет тому назад судьба закинула нас в этот город?