Осень 1921-го

Осень 1921-го

Приехав в Латвию, Лили Брик практически сразу же (15 октября), написала Маяковскому:

«… очевидно, из моего дальнейшего продвижения ничего не выйдет, и я недели через две буду в Москве».

Через несколько дней в Москву полетело новое послание: «Волосик, милый, попробуй взять для меня командировку в Лондон у Анатолия Васильевича. Здесь они не имеют права давать: оно должно идти из Москвы. Вообще я, оказывается, всё сделала не так как нужно».

Маяковский тут же отправился к Луначарскому. Но нарком уезжал в Петроград, и поэт обратился в РАБИС (профсоюз работников искусств), и оттуда (через наркомат внешней торговли) направили телеграмму Леониду Красину, главе советской торговой миссии в Англии:

«Телеграфируйте согласие перевод сотрудницы отделения Риге художницы Брик Лондон».

Проделав всё это, Маяковский сообщил Лили:

«Если Красин согласен, а он тебе обещал, тебя переведут». Началось ожидание.

Тем временем в издательстве «Петрополис» вышла пятая книга стихов Анны Ахматовой «Anno Domini МСМХХІ», что в переводе с латинского означает «Лето господне 1921». В книге было стихотворение, начинавшееся словами:

«Всё расхищено, предано, продано,

Чёрной смерти мелькнуло крыло,

Всё голодной тоскою изглодано…»

Россию в тот момент покидал Алексей Максимович Горький. Валентина Ходасевич писала, что ещё весной…

«… шли разговоры о выезде Алексея Максимовича за границу – лечиться. Уже и Владимир Ильич Ленин уговаривал его. Поначалу Алексей Максимович сопротивлялся. Здоровье его ухудшалось, и понятно было, что ему необходимо, чтобы поправиться, уехать…

Вот и последний вечер – 15 октября 1921 года. Наутро отъезд. Алексей Максимович едет через Финляндию в Берлин… Из коридора появился с портфелем под мышкой, очень делово, насупившись, бледный, очень худой, в чёрном пальто и в чёрной фетровой шляпе, Алексей Максимович, присел на стул, снял шляпу, куда-то посмотрел вдаль, взмахнул рукой с шляпой, как крылом, встал и быстро пошёл к открытой уже двери… Когда экипажи двинулись в направлении Финляндского вокзала, стало совсем горестно, а кто-то кричал вдогонку: "Поправляйтесь скорее и возвращайтесь!"»

Покинув Петроград, Горький поехал в Гельсингфорс, а оттуда через Стокгольм отправился в Берлин. По-существу это было очередной эмиграцией «буревестника революции», который попросту бежал из Советской России, так как эта «революция» сделала страну совершенно непригодной для житья.

Юрий Анненков:

«Мотивы эмиграции были те же, что и у большинства других. Кто мог смыться – смывался. Сгоряча, с болью расставаний, со страхом за будущее».

Вскоре вслед за Горьким в Германию поехала и его бывшая гражданская жена Мария Андреева – «в целях надзора за его политическим поведением и тратою денег». Она поселилась в Берлине, а Горький осел в пригороде германской столицы. Вскоре всё устроилось так, что Мария Фёдоровна стала контролировать, как расходуются денежные средства всемирно известного писателя.

А в советской России у творческих людей было тогда всего два пути: либо вообще прекратить творить, либо идти сотрудничать с большевиками. Поэтому жаждавших отправиться за рубеж было очень много.

Один из них, Андрей Белый, тоже на какое-то время оставил страну Советов и уехал в Германию, где заинтересовался работой французского физика, лауреата Нобелевской премии Пьера Кюри. И написал стихотворение, в котором, пожалуй, впервые на русском языке прозвучало словосочетание «атомная бомба»:

«Мир – рвался в опытах Кюри,

Атомной, лопнувшею бомбой».

Но некоторых молодых людей судьба, напротив, из царства белых отправляла в красную Москву Осенью 1921 года Владимир Маяковский встретился с одним из таких молодых людей. Он приехал из Крыма, откуда только что прогнали Врангеля, и через несколько лет написал, как его глаза «раскосила» московская афиша:

«… поэзия вся была разбита на «измы», как страна на губернии:

Символисты,

Акмеисты,

Футуристы,

Имажинисты,

… исты».

С этим крымчанином Маяковский встретился в кафе «СОПО», ещё совсем недавно называвшемся «Домино» и располагавшемся на углу Тверской улицы и Камергерского переулка. Там выступал юноша довольно диковинного вида: его рубаха и брюки были сшиты из парусины, деревянные сандалии были явно собственной работы, ещё у парня были крымский загар и римская чёлка. Он начал читать гекзаметры:

«Конь быстролётный, отлитый из чёрной и звончатой бронзы,

Ты – мой единый товарищ, тебе моя грубая песнь.

Ведь ты прекрасен и мощен, как стих звонкопевный Марина.

Все твои слажены члены, как латы червлёных доспехов».

Выслушав стихи, Маяковский спросил с усмешкой:

– Неужели на этом коне вы думаете въехать в советскую литературу?

– У меня и другие кони имеются, – бодро ответил юноша.

– Познакомьте! – попросил Маяковский.

Парень прочёл ещё несколько своих стихотворений, среди которых была «корона сонетов» под названием «Рысь». В ней были такие строки:

«Кого судьба ласкает благосклонно?

Ужель всегда того, кто образцов?

Кого выносит на крутые склоны

шалуньи – счастья голосистый зов?

Всегда ль того, кто в битвах закалённый,

любую участь одолеть готов?»

Юноша продекламировал и стихотворение «Вор», построенное на жаргонных выражениях, а за ним – «Цыганский вальс на гитаре», скроенный из цыганщины.

Услышанное удивило Маяковского, и он спросил:

– Откуда в ваших стихах воровской жаргон?

– Я сидел в тюрьме с уголовниками.

– А цыганский?

– Я был актёром бродячего театра, а в нём был целый табор.

– Даже, – сказал Маяковский, – если вы ничего больше не напишите, то и тогда можно будет сказать, что на литературном небе появилась яркая звёздочка.

– А каждая звёздочка – это солнце! – уточнил парень.

– Ого! – воскликнул Маяковский. – Поэт скромен, но не застенчив. Спортом занимаетесь?

– Да. Бокс, плаванье, гребля. Но в основном – классическая борьба.

– Ого – классическая! – воскликнул Маяковский. – Такой молодой и уже классик! А как вас зовут?

– Илья Сельвинский, – ответил юный поэт.

– Приходите, Илья, в Политехнический! – пригласил Маяковский. – Семнадцатого.

Владимир Владимирович не знал, что этот крымчанин, окончив с отличием городское училище, поступил в 5 класс евпаторийской гимназии. И если Маяковский из пятого класса гимназии ушёл, то Сельвинский:

«Из 5 класса перешагнул в 7-й. На это пришлось потратить лето. Замечательное евпаторийское лето».

17 октября в Политехническом музее, куда Маяковский пригласил своего нового знакомца, состоялся вечер всех поэтических школ и групп. В нём участвовали неоклассики, неоромантики, символисты, неоакмеисты, футуристы, имажинисты, экспрессионисты, презантисты, ничевоки и эклектики.

Берлинская газета «Руль» (в номере от 3 ноября) дала такой отчёт:

«Когда дело дошло до футуристов, публика потребовала Маяковского, имя которого значилось в программе, но его не оказалось, и его произведения читал артист Гаркави…

Шершепевич выступил с программой имажинистов. В середине его речи произошёл инцидент. Появляется Маяковский. Аудитория требует, чтобы он выступил. Шершеневичу приходится слезть со стола, куда, в свою очередь, взбирается Маяковский. Но вместо футуристических откровений он заявляет, что считает сегодняшний вечер пустой тратой времени, в то время как в стране разруха, фабрики стоят, и что лучше было бы создать ещё один агитпункт (агитационный пункт), чем устраивать этот вечер.

Трудно себе представить, какой протест вызвали эти слова. Свистки и крики: «Здесь об искусстве говорят, а не митинг». Не дают Маяковскому продолжать свою речь, он спускается со стола, но в ту же минуту начинают его бурно вызывать. Он пытается говорить на прежнюю тему, но повторяется та же история.

Когда Маяковский в третий раз очутился на столе, он, махнув рукой, стал читать «150 000 000» (его новая большая поэма) при одобрительных замечаниях публики: "давно бы так"».