Кадет Вест-Пойнта. 1830–1831
Кадет Вест-Пойнта. 1830–1831
«В чудесном уголке — красивейшем по всему красивому и приятному нагорью у реки Норт — находится высшая военная школа Америки; она стоит в окружении темно-зеленых холмов и разрушенных фортов и смотрит с высоты на далекий городок Ньюбург, притулившийся у сверкающей на солнце водной полосы, по которой здесь и там скользят челноки, и белый парус под порывом ветра, налетевшего из горной лощины, вдруг меняет галс, — все здесь насыщено воспоминаниями о Вашингтоне и событиях Войны за независимость. Трудно было бы сыскать для академии более подходящее место, а более красивого, кажется, и в мире нет»[96].
Так писал о местности, где расположен Вест-Пойнт, знаменитый Чарлз Диккенс, посетивший ее в 1842 году, — через двенадцать лет после того, как туда поступил Эдгар По. Едва ли в те годы виды, которые открывались перед глазами зрителя, были менее живописными. Разве что форты, о которых упоминает писатель, находились в более приличном состоянии, но и тогда они уже разрушались, поскольку необходимости поддерживать их в боевом состоянии не было[97]. Англо-американский художник и гравер Уильям Беннетт в 1831 году запечатлел на своей гравюре вид, открывающийся с реки Гудзон на Вест-Пойнт. Что и говорить, панорама действительно впечатляет.
Знаменитый английский писатель провел в Вест-Пойнте две ночи и полный день и потому не только видел академию снаружи, но имел возможность (пусть кратко) познакомиться с ее жизнью, распорядком, условиями существования кадетов и преподавателей, совершить подробную экскурсию.
«Система обучения здесь суровая, но хорошо продуманная и мужественная, — писал Диккенс. — Весь июнь, июль и август молодые люди проводят в палатках на широком плацу перед колледжем, а в течение всего года ежедневно проделывают там военные упражнения. Срок обучения для всех кадетов установлен государством в четыре года, но то ли из-за строгой дисциплины, то ли из-за свойственной американцам нелюбви к каким-либо ограничениям, а может быть, и по обеим причинам сразу, но не больше половины поступающих в академию оканчивают ее».
Не окончил ее и Эдгар По, но причины у него были другие — отличные от тех, что упомянул великий англичанин.
Впрочем, мы забежали немного вперед, поскольку водворение поэта на берегах Гудзона состоялось в июне 1830 года, а мы оставили его в мае — за месяц до этого.
По не мог отправиться из Ричмонда в Вест-Пойнт напрямую — вступительные испытания и зачисление в кадеты тогда проходили в последней декаде июня. Но не мог он оставаться и дома. Поэтому направился сначала в Балтимор, к тетушке Клемм и брату, на знакомую Молочную улицу. Здесь он пробыл около месяца, а в Вест-Пойнт прибыл 25 июня — о чем сообщил в письме мистеру Аллану 28-го числа того же месяца.
Каждый кандидат в кадеты кроме предоставления рекомендаций при поступлении в академию должен был держать соответствующие испытания, но на практике они были формальностью, потому что число претендентов соответствовало числу мест. Так что еще до окончания июня Эдгар Аллан По из человека партикулярного вновь превратился в военнослужащего, но теперь уже почти в офицера — во всяком случае, тогда так относились к учащимся академии. Хотя муштру и шагистику никто не отменял, однако с самого начала молодым людям внушали, что они не только будущие офицеры, но «избранные» — джентльмены особого свойства, выковывая, таким образом, кастовость и «чувство локтя».
Первые два месяца кадеты проводили в лагерях: жили в палатках, занимались на открытом воздухе, упражняясь в физической и строевой подготовке. Если помнит читатель, военный министр США говорил будущему кадету, что именно на эти первые два месяца приходится наибольшее число прошений об увольнении. И он нимало не покривил душой: большинство попадали в академию в возрасте семнадцати-восемнадцати лет. И хотя в ту эпоху мужчины взрослели быстрее, но хватало и тех, кто не в состоянии был справиться с таким резким переломом в собственной судьбе. Для подавляющего большинства новоиспеченных кадетов ранние подъемы, плац, шагистика, палатки, палящее солнце, пот, застилающий глаза, были не только в новинку, но и превращались в тяжкое испытание. Но не для По. В сравнении с «зелеными сосунками» он был опытным солдатом и, вероятно, даже испытывал мрачное удовлетворение, глядя, как тяжело им даются азы военной науки. Он был старше всех на своем курсе — ему шел двадцать второй год, и это был предельный возраст, когда принимали в академию.
В конце августа «лагеря» закончились, и кадетов перевели в учебные корпуса академии.
«Вест-Пойнтская военная академия состояла в ту пору из пяти каменных зданий, в которых находились административные помещения, классные комнаты и казармы, — сообщает Г. Аллен. — Стояли они на холмах, склоны которых сбегали к берегу Гудзона, а чуть ниже и ближе к реке располагались кирпичные дома для офицеров и преподавателей и несколько старых военных складов, где хранились оружие и амуниция. Старые деревянные бараки были сожжены за несколько лет до приезда По. Здесь одновременно обучалось около 250 кадетов. Штат офицеров, преподавателей и прислуги насчитывал более тридцати человек. <…> Рассчитанный на четыре года курс предусматривал изучение естествознания, философии, химии, высшей математики, инженерного дела, баллистики, черчения, географии, истории, этики, национального законодательства и французского языка»[98].
Как видим, из кадетов готовили прежде всего инженеров. Что немудрено: согласно тогдашней военной доктрине в грядущей войне особая роль отводилась фортификации. Тем более в Америке, которая нападать ни на кого не собиралась, но могла ожидать нападения со стороны европейских государств.
К слову: в отсутствие гражданского инженерного образования в США офицерский корпус сыграл совершенно особую роль в развитии инфраструктуры страны в первой половине XIX века. Офицеры строили не только форты и укрепления, но и портовые сооружения, здания, мосты, дамбы и плотины, шоссейные и железные дороги, проектировали города, изучали моря, озера, реки и горные массивы, исследовали страну, занимались топографической съемкой, чертили планы и карты.
Чтобы овладеть необходимыми для этого знаниями, нужно было много и интенсивно учиться. Соответственно и распорядок дня в академии был очень жестким, если не сказать жестоким. Будили по звуку горна с рассветом. Затем следовали физические упражнения и умывание холодной водой. Завтракали в семь утра. Потом шли на занятия, которые длились до часу дня. Один час — перерыв на обед, и снова занятия с двух до четырех. После четырех — чай и экзерциции на плацу, ужин и снова учеба до половины девятого. В девять звучал горн — «всем в казармы», около десяти — «тушить огни», ровно в десять — «отбой». И так почти весь год — каждый из четырех, что длилась учеба. Увольнения случались, но были редкостью, праздников для кадетов не существовало, в выходные распорядок дня почти не менялся.
Кроме жесткого распорядка существовала и масса иных ограничений, определявшихся особым академическим уставом, каждую статью которого уже кадеты-первокурсники должны были знать назубок. Всего таких статей было 304, и подавляющее большинство из них так или иначе ограничивали свободу воспитанников. Понятное дело, устав запрещал курсантам употреблять алкоголь, курить и играть в карты. Но, например, статья 176-я запрещала курсантам также играть в нарды и даже в шахматы, а статья 173-я определяла: «Никому из кадетов без специального разрешения суперинтенданта (начальника академии. — А. Т.) не дано право хранить и иметь у себя в комнате романы, стихи или иные книги, не имеющие отношения к учебе».
Трудно сказать, как это правило воспринималось кадетом По, но, видимо, не без внутреннего раздражения.
Впрочем, книг у него с собой, за исключением французской грамматики, взятой из дома, и присланного позднее учебника математики (пригодился-таки многострадальный том, «преследовавший» поэта с Шарлоттсвилла!), скорее всего, не было. В письме, посланном вдогонку уехавшему пасынку, мистер Аллан упрекал, что тот «прихватил» ряд предметов, ему не принадлежавших. В том числе несколько романов и (главное!) бронзовый чернильный прибор, купленный негоциантом в Англии, на котором «выгравировано имя Аллана и год — 1813-й». Что до романов, то они, скорее всего, остались на Молочной улице, прибор же — действительно ценный трофей! — он взял с собой в академию, а затем пронес через всю жизнь, почти никогда с ним не расставаясь. Но справедливости ради стоит отметить, что тот всегда стоял на столе в комнате поэта (той, что на Пятой улице) и он (может, и напрасно) считал его своей собственностью.
Кстати о письмах. Мистер Аллан написал упомянутое письмо в июне 1830 года и до января 1831-го больше пасынку не писал. Хотя Эдгар и сообщал ему о своих успехах (а они были), он не откликался. Тем более не навещал пасынка. Хотя бывал в Нью-Йорке и мог это сделать. «Спровадив» воспитанника, он уже летом начал готовиться к свадьбе и осенью женился. Кстати, и в Нью-Йорке он бывал не по делам, а ездил к невесте. Где там выкроить время, чтобы навестить воспитанника! Тем более что такие визиты хотя и допускались, но не приветствовались руководством академии. И уж подавно не посылал денег, хотя большинству кадетов деньги из дома высылали регулярно.
В последнем обстоятельстве многие биографы склонны видеть очередное свидетельство жестокосердия опекуна. Что ж, может быть, они и правы. Но не следует забывать, что кадет По не только существовал «на всем готовом» (питание, обмундирование, медицинская помощь и т. п.), но ему полагалось и ежемесячное жалованье — 28 долларов. Правда, из них «на руки» он получал только 16, остальные вычитались за стол, постельные принадлежности, стирку и т. п. В принципе по тем временам совсем неплохо. Хотя, например, книги (прежде всего учебники, а они были дороги) он должен был покупать за свой счет. Тем не менее, если переводить оставшееся на современные деньги, это составляло примерно 500 долларов. Правда, если сопоставить масштабы цен, не только книги, но и многое другое обходилось тогда явно дороже, чем сейчас. Впрочем, обмундирование у него было казенное. В отличие от Шарлоттсвилла в академии По в общем-то действительно ни в чем не нуждался. Поэтому едва ли стоит обвинять мистера Аллана во всех грехах.
Хорошими в академии были и бытовые условия. Хотя помещения, в которых обитали кадеты, и назывались казармами, но жили они в комнатах по три-четыре человека. Конечно, поэта, привыкшего и тяготевшего к приватности, данное обстоятельство не радовало. Но, с другой стороны, во время службы в Первом артиллерийском полку он существовал в куда более стесненных условиях.
Но в целом, повторим, новая жизнь ему давалась, конечно, легче, нежели большинству кадетов, от которых он отличался и возрастом, и армейским опытом. Без особого напряжения давались и занятия. Основными предметами на первом курсе были математика и французский, с которыми проблем у По не было: на курсе из восьмидесяти семи кадетов по итогам первого семестра он держал по иностранному языку третью, а по математике — семнадцатую позиции.
Эдгар занимал комнату № 28 Южных казарм. Его товарищами были Томас У. Гибсон, Аллан Б. Магрудер (предположительно) и Тимоти П. Джоунз. В дальнейшем по крайней мере двое из них окончили академию и стали офицерами. Каждый впоследствии оставил собственные воспоминания о соседе. Едва ли их можно считать особенно ценными, ведь написаны они были много лет спустя (Гибсон опубликовал свои в 1867 году, Магрудер в 1884-м, а Джоунз и того позднее, глубоким старцем — в 1904 году), и, конечно, не только посмертная слава поэта, но и его посмертная репутация, безусловно, не могли не повлиять на них. Куда интереснее в этом смысле слова однокурсника По — Дэвида Хэйла, сына упоминавшейся выше миссис Сары Хэйл. В феврале 1831 года он писал матери:
«Я поговорил с мистером По о том, что ты мне написала, и тебе, возможно, будет интересно кое-что узнать. В свое время он убежал из дома своего приемного отца, очень богатого виргинского джентльмена, чтобы отправиться в Южную Америку, а затем в Англию, где окончил колледж и получил степень. Затем он вернулся в Америку снова и записался рядовым в армию, но, движимый солдатским честолюбием, решил сделать армейскую карьеру, добился назначения в кадеты и минувшим июнем поступил в академию. Здесь его считают человеком весьма одаренным, впрочем, его любовь к математике очень странна для поэта».
Оставим пока без внимания «странную для поэта любовь к математике» (об этом мы еще поговорим). Но нет сомнения в том, что Хэйл общался с По. И, как многие другие, стал жертвой его мистификаций. Если мы заглянем в воспоминания Гибсона, Магрудера и Джоунза, то и здесь встретим те же (с вариациями) истории о дальних морских странствиях, полученном в Англии высшем образовании и т. п. Видимо, не всему из того, что рассказывал о себе По, Хэйл поверил. Во всяком случае, он не сообщил матери о циркулировавших в академии толках, что тот внук генерала Б. Арнольда[99], не поведал и о других фантастических подробностях из жизни своего однокашника.
Совершенно очевидно, что По распускал о себе слухи сознательно. Для чего это было ему нужно? И здесь — никакой загадки. Очутившись в чуждой для себя среде, которую составляли люди большей частью весьма имущие (в письме отчиму он упрекает его: «…вы отправили меня в Вест-Пойнт нищим, с теми же трудностями по вашей милости прежде я столкнулся в Шарлоттсвилле»[100]), принадлежавшие к самой привилегированной части общества (среди кадетов было немало потомков «славных» фамилий — генералов, героев революции и Войны за независимость), он не мог согласиться на свою «второсортность», но стремился отстоять себя как личность, как человека, которого нельзя не уважать и которым нельзя не восхищаться. Отсюда и причудливые апокрифы, отсюда же сатирические стишки и пародии на господ наставников-офицеров и на порядки академии. Они пользовались большой популярностью и письменно и устно расходились среди кадетов[101].
Вполне резонен вопрос: а как складывались отношения Эдгара По с другими кадетами? Анализ воспоминаний его соучеников указывает, что едва ли он пользовался всеобщей и безоговорочной любовью. Были среди них те, кто считал, что он — пользуясь известным английским речением — «не тот человек не в том месте» (the wrong man at wrong place). Находились и такие, кто спустя годы утверждал: «Он был никчемный парень, очень эксцентричный, предпочитавший решению уравнений сочинение стишков»[102]. Но большинство из тех, с кем Э. По был знаком, относились к нему с симпатией и уважением. Едва ли не единственный из сокурсников, он избежал повышенного внимания к своей персоне со стороны кадетов старших курсов («дедовщина», как понимают люди искушенные, вовсе не изобретение Российской армии — любая армия держится на внеуставных отношениях). Значение имели, конечно, возраст и армейский опыт, внесли свою лепту слухи, что ходили о нем (не без участия, как мы помним, нашего героя) по академии, вероятно, свою роль сыграла и поэтическая одаренность. Ведь не случайно, когда он вознамерился издать сборник стихотворений, на будущую книгу подписались (и внесли плату) более сотни кадетов.
Раз уж мы упомянули о поэзии и поэтическом сборнике, необходимы некоторые пояснения.
Понятно, что инициатива его издания принадлежала поэту. Неизвестно, как он вышел на издателя, но факт остается фактом: Элам Блисс лично приезжал в Вест-Пойнт, чтобы познакомиться с автором и организовать подписку на книгу.
Интересно и вот что: был ли знаком издатель с содержанием будущего сборника или его это не интересовало? Скорее всего, для него важнее была финансовая составляющая проекта.
Кадеты, подписавшиеся на издание, ожидали от грядущей книжки большой забавы, рассчитывая встретить на ее страницах нечто подобное тому, чем веселил их кадет По, — эпиграммы, пародии и сатиры, и здорово позубоскалить.
Они заблуждались. Эдгар По готовил издание совершенно иного рода. И хотя книга была снабжена посвящением «Кадетскому корпусу армии США», основу сборника составляли лирические стихотворения. Наряду с новыми в книгу он включил и часть прежде уже опубликованных текстов, среди них — поэмы «Аль Аарааф» и «Тамерлан». Среди первых такие известные стихотворения, как «К Елене» («Елена, красота твоя, как челн никейский, легкокрыла…»), «Спящая» («В июне в темный час ночной…»), «Израфил» («Пребывает ангел в высях…»). Это говорит о том, что его поэтический труд продолжался и в совершенно непоэтических мрачных стенах Южной казармы рождались удивительные по красоте строки.
Что ж, большинство подписчиков были разочарованы, а ведь им пришлось заплатить почти по полтора доллара. Не очень, конечно, большие, но и не маленькие деньги за небольшую книжку.
Но со сборником мы забежали вперед. Он вышел в апреле 1831 года — Эдгара По уже не было в академии.
А пока он еще там. И все ладится с учебой. Не было поначалу нареканий и на дисциплину. Инспектор, проверявший их класс в ноябре 1830 года, особо выделил По среди сослуживцев. Так продолжалось до января 1831 года. А 3 января Э. По вдруг пишет письмо опекуну, в котором просит дать разрешение покинуть академию.
Письмо большое. В основном По сетует на несправедливость опекуна, упрекает его в скаредности, приводит примеры и расчеты, что тот недостаточно снабжал его деньгами — и в Шарлоттсвилле, и в Вест-Пойнте, присылал не те книги, всячески ущемлял его — в то время как другие родители совсем иначе относились к своим чадам, и вообще делал его существование невыносимым. Упоминалось и письмо сержанту Грейвзу. По признавал, что он действительно написал те самые, так обидевшие Аллана слова. Завершалось послание строками:
«Мне нечего больше сказать — за исключением того, что моя будущая жизнь (которая, в благодарение Господу, не продлится долго), должно быть, пройдет в болезнях и в бедности. У меня не осталось ни сил, ни здоровья. Если бы я мог, я продолжал бы мириться с теми тяготами, что здесь переживаю, — если бы я находился тут по своей прихоти, но мне это не нужно. Поэтому, как упоминал прежде, я хотел бы уволиться. Для этого необходимо, чтобы вы, как мой опекун (пусть и формальный), дали письменное разрешение. Бессмысленно отказывать мне в этой последней просьбе, — поскольку я могу оставить это место и без какого-либо дозволения, — ваш отказ будет означать для меня лишь небольшие финансовые потери».
Чем было спровоцировано письмо и что заставило По отказаться от офицерской карьеры? Каждый биограф выдвигает свою версию: «надоело», «заболел», «разочаровался», «отсутствовали условия для творчества» и т. п. Разумеется, все это имело место. Хорошо известно также, что в осенние месяцы у поэта резко ухудшилось самочувствие: он быстро уставал, испытывал слабость и тревогу, страдал бессонницей. Все это, конечно, беспокоило, провоцировало депрессию. Тем более что он не мог объяснить причины своего состояния. Депрессию фиксируют стилистика и содержание письма от 3 января. Но ведь такое состояние не случилось внезапно. Значит, был какой-то толчок. Скорее всего, некое известие, заставившее принять решение и написать опекуну.
Что это могло быть за известие? Вероятно, нечто, лишающее смысла пребывание Э. По в академии. Таковым могло стать (и скорее всего, стало) известие о женитьбе мистера Аллана. Едва ли нуждается в доказательстве, что По отправился в Вест-Пойнт не потому, что очень хотел этого. Его поступления страстно желал опекун, а воспитанник только подчинился его воле. Правда, вполне охотно. Но если он не хотел становиться офицером, зачем делал это? Нетрудно ответить и на этот вопрос: его вела надежда, что мистер Аллан все-таки будет им гордиться, признает его и он перестанет ощущать свою ущербность. Или назначит ему какое-то содержание. Или просто упомянет в завещании — ведь отчим (по меркам той эпохи) уже немолод, да и хворает часто.
Нет сведений о том, что Эдгар По поддерживал с кем-то связь в Ричмонде. Но ведь и не обязательно это известие могло достичь его письмом. Мир вообще невелик. А тем более Америка начала XIX века. Рядом могли быть кадеты из Ричмонда, из Виргинии, наверняка — из Нью-Йорка. Вполне может быть, из Нью-Джерси и даже из того самого Элизабеттауна, в котором проживала пресловутая мисс Луиза Габриэлла Паттерсон. В каком-то — совершенно случайном — разговоре он мог узнать, что произошло 5 октября (ни сам опекун, ни «тетушка Нэнси» ему ничего не сообщили), и… всё. Все рухнуло — планы, надежды… Все, связанное с Вест-Пойнтом, потеряло смысл. Новая миссис Аллан еще молода, у нее будут дети, у торговца — наследники. Да если даже и не будет? Какое место в ее жизни может занять он — пасынок? И известие это, скорее всего, настигло поэта накануне 3 января, наложилось на депрессию и подтолкнуло к решению, а решение — к письму…
Забегая вперед скажем, что мистер Аллан действительно не упомянул пасынка в завещании, которое составил и заверил нотариус 31 декабря 1832 года. Он отказал достойные суммы своим внебрачным детям и их мамашам; оставлял деньги миссис Уиллс из Балтимора на воспитание близнецов, не забыл даже ее дочерей, прижитых в браке, на образование коих предназначил три тысячи долларов; завещал кое-какие мелочи слугам и тетушке Нэнси. Но ничего — Эдгару. Не был он упомянут и в дополнении от 15 мая 1833 года, которое мистер Аллан оформил в связи со смертью одного из своих детей от госпожи Уиллс. Все немалое имущество он оставил супруге.
А если бы Эдгар А. По остался в академии, окончил ее и стал офицером, — упомянул бы тогда опекун его в своем завещании? Трудно дать на этот вопрос как положительный, так и отрицательный ответ. Впрочем, как и на любой, заданный в сослагательном наклонении.
По отправил письмо 5 января, мистер Аллан получил его 10-го. И не стал на него отвечать. Но заочный — неизвестный поэту, но ведомый потомкам — ответ все-таки прозвучал. Его собственноручно начертал опекун на обороте последнего листа послания из Вест-Пойнта:
«Получил настоящее письмо 10-го и, ознакомившись с его содержанием, не стал отвечать. Я сделал эту запись 13-го и не обнаружил веской причины менять свое мнение. Не думаю, что в этом парне найдется хоть что-то хорошее. Пусть поступает как заблагорассудится, хотя, впрочем, я мог бы его спасти, но не на его условиях — поскольку не верю ни единому его слову».
А наш герой, выждав достаточный, по его мнению, срок для ответа и не получив оного, взялся действовать самостоятельно. Уже 8 января он отсутствовал на классной поверке и затем игнорировал ее на протяжении всех учебных дней месяца, 16 января не вышел в караул, с 18-го перестал выходить на построение, потом отказался участвовать в общем посещении церкви, а с 17 января вообще прекратил посещать занятия.
Еще раньше (судя по всему, в октябре — ноябре 1830 года) он снова стал выпивать. Едва ли это было связано с решением уйти из академии. Скорее, с разочарованием от учебы и армейских порядков и… с академическими традициями. Армия зиждется на ограничении личной свободы — молодость сопротивляется этому, и потому ценится индивидуальная победа над армейскими запретами. На алкоголь наложен запрет, а запретный плод сладок. Но и нарушить правила легко. Поэтому нарушали и видели в выпивке особое молодечество. Разумеется, спиртное нельзя было раздобыть на территории учебного заведения. Но, как вспоминал тот же Гибсон, это нетрудно было сделать за воротами, в кабачке «Олд Бенни», что располагался в паре сотен метров от академии. «Редкий день проходил без бутылки бренди самого лучшего качества из кабачка старины Бенни», — замечал тот же свидетель, и его воспоминания восходят к той же поре[103].
Кадет По активно участвовал в попойках и наверняка был инициатором многих из них. Едва ли он пил много, но мы знаем, какое действие на него оказывали даже небольшие дозы алкоголя. Тем не менее вряд ли соответствуют действительности слухи, будто поэта неоднократно находили мертвецки пьяным. Такое — несмотря на то что офицеры попустительствовали кадетам и смотрели на вечерние попойки «сквозь пальцы» (и сами были молодыми!) — не прощается, а в перечне прегрешений поэта, озвученном на академическом «суде чести», пункт «пьянство» отсутствовал.
Как бы там ни было, даже без учета пьянства грубое и демонстративное нарушение дисциплины со стороны кадета По не могло долго оставаться без наказания. На что, как мы помним, он и рассчитывал. Наконец, 27 января, по докладу дежурного офицера и последующему распоряжению суперинтенданта академии он был арестован и препровожден в караульное помещение, выполнявшее функцию гауптвахты. На следующий день состоялся суд. Его обвиняли по двум пунктам: «грубое нарушение служебных обязанностей» и «неповиновение приказам». По каждому из них в суд были представлены свидетельства, зафиксированные по датам дежурными офицерами. Нет нужды перечислять их. Отметим только, что все они были запротоколированы и внесены в решение суда. По обоим пунктам — правда, не по всем эпизодам — По был признан виновным. Видимо, некоторые его прегрешения были списаны на болезнь. Тем не менее вердикт военного суда был лаконичен: «Кадет Э. А. По должен быть уволен от службы Соединенным Штатам». О чем и извещал приказ по академии от 8 февраля 1831 года. Датировка приказа объясняется тем, что приговор должны были еще утвердить в военном министерстве. Оттуда пришло и распоряжение: «Считать кадета Э. А. По уволенным от службы Соединенным Штатам и исключить из списков кадетов Военной академии после 6 марта 1831 года».
Исключенный кадет не стал ждать указанной даты и, как известно из его письма мистеру Аллану от 21 февраля, 19 февраля покинул Вест-Пойнт.
«19 февраля следующий из Олбани пароход причалил к пустынной вест-пойнтской пристани, чтобы взять на борт одинокого пассажира, странное одеяние которого состояло из плохонького и изрядно поношенного костюма, кадетской шинели и помятой шляпы, а багаж — из небольшого окованного железом сундучка. Вскоре подняли трап, и старенькое колесное суденышко „Генри Экфорд“ зашлепало вниз по Гудзону, направляясь в Нью-Йорк. Стоявший на палубе молодой человек зябко поежился, не без мрачных предчувствий перебирая жалкую горстку монет в кармане. Билет до Нью-Йорка стоил 75 центов — почти все, что у него было. Буксирный трос, на котором „Генри Экфорд“ тащил за собой две тяжело груженные баржи, натянулся, со свистом и брызгами вырвавшись из воды; на длинный прощальный гудок парохода, прокатившийся по зажатой высокими берегами реке, отозвалась сигнальная труба в Вест-Пойнте. Будущие полководцы армий Соединенных Штатов и Конфедерации, печатая шаг, шли к заветным генеральским звездам. Эдгару По было с ними не по пути».
Так описал отъезд поэта из академии Герви Аллен[104].
Хорошо написано. Ярко. Неясно, правда, откуда он узнал все эти подробности. Да и вообще: откуда известно, что он был единственным пассажиром? Ведь под судом, кроме него, находились еще двое кадетов. Может быть, и они отбыли с ним вместе? Вопросов — много. Однако биограф не ошибся, утверждая, что поэт «ежился» под ветром — из отправленного вскоре из Нью-Йорка письма опекуну известно, что в этом путешествии По «заработал» воспаление уха. А вот что касается «будущих полководцев», которые «печатая шаг, шли к заветным генеральским звездам», здесь он несколько все же преувеличил. Если и вышли в генералы однокурсники Э. По, то один или два — не больше. Не оказалось на его курсе и ярких фигур. На предыдущем курсе — были. Знаменитый Роберт Ли, например, — будущий главнокомандующий армией Конфедерации. И на последующих — тоже. Но вне зависимости от этого нашему герою в самом деле «было с ними не по пути», куда бы они ни направлялись.
Словом, единственное, что можно утверждать вполне определенно, — Эдгар Аллан По действительно покинул Вест-Пойнт 19 февраля 1831 года, плыл вниз по Гудзону до Нью-Йорка, был легко одет и потому в путешествии изрядно простудился. Все остальное — домысел.